P.S. «Друг moй…»

P.S. «Друг moй…»

Как-то само собой в процессе многолетнего общения возникло у меня это обращение из классической русской литературы, из Тургенева или Бунина: «Друг мой». Конечно, Петр Наумович обращался и на «ты», и на «вы», и по имени, и по имени-отчеству, я – только по имени-отчеству. И вдруг, возможно, навеянное песней Вертинского («Стал я грустным, стал печальным поутру, Друг мой дальний, друг мой тайный…») появилось это обращение и прижилось. Мне нравилось так отвечать по телефону: «Здравствуйте, друг мой…»

Внимательно следя за всем, что было связано с его работой, анализируя этот тернистый путь, я видела его сомнения, мучительные решения, «бьесся-бьесся» (так он в шутку говорил, но это было правдой), знала о его бессоннице, о мучительном ежедневном служении своему делу. Ценно было все, что вызывало его интерес. А теперь – ничто никуда не влечет… За эти годы я научилась безошибочно выбирать главное, не обращать внимания на мелочи, его трудный характер меня не пугал, ведь я тоже не терпела суеты и презирала тщеславие. «У тебя выдержка, как у старого фотоаппарата», – пошутил однажды Петр Наумович… Театральные впечатления этих лет «под звездой Фоменко» дорогого стоят. Но какие-то мимолетные события не из мира искусства, а просто из жизни, оказывается, стоят неизмеримо дороже. Как так получается?..

…Однажды 2 января, в день рождения А. А. Гончарова, мы поехали на Новодевичье кладбище. Петр Наумович очень чтил память своего учителя, но не хотел смешиваться с поминающими посетителями в этот день. Обычно он приезжал очень рано и успевал навестить Андрея Александровича первым. Но на этот раз мы приехали уже к закрытию, ближе к пяти часам. Было очень холодно, ясно и совсем пустынно. В тот год в конце декабря прошел ледяной ливень, от которого все деревья стояли, запаянные в хрусталь – ветки и даже стволы ломались со звоном, а гроздья красной рябины выглядели очень декоративно и напоминали замороженный десерт. Закатное зимнее солнце, ранние, стремительно превращающиеся в ярко-синие сумерки, когда тени на снегу прорезают в белой поверхности темные графичные линии… Я догадалась прихватить остатки виски на дне бутылки, мы чуть пригубили около памятника Гончарову. Потом решили навестить Чехова – на мой взгляд, красивое мирискусническое надгробие, о котором так сурово высказывается героиня рассказа Бунина «Чистый понедельник» («смесь сусального русского стиля и Художественного театра»), – проверить свои ощущения. В то время в театре часто обсуждали предстоящую постановку по Бунину.

А потом Петр Наумович поделился со мной дорогими сердцу воспоминаниями – путь наш лежал к большому деревянному кресту, выполненному в старинной русской традиции, – туда, где покоилась Алла Александровна Андреева, его любимый друг, вдова писателя Даниила Андреева. И в который раз Петр Наумович поведал мне страшную историю ее гибели при пожаре в квартире и про то, как эта удивительная, абсолютно слепая женщина умела смотреть спектакли «ушами», не видя их… По пути мы отодвигали преграждающие нам дорогу низко повисшие ветки кустарников, которые позванивали во льду, как стеклянные бусы, когда мы пробирались под ними к скромному надгробию, в котором было больше достоинства и простоты, чем в иных грандиозных сооружениях скульпторов.

…В район Новодевичьего монастыря Петра Наумовича влекло часто. Однажды мы обманом (предъявив свои подлинные документы: он – театральное удостоверение, я – билет Международного союза журналистов) проникли мимо охраны в здание его альма-матер – Педагогического института на Пироговке. Этот красивый фасад мы порой по дороге объезжали, а внутри мне бывать никогда не приходилось. Петр Наумович уверенно сказал человеку в форме, что направляется читать лекцию (прямо почти как в «Театральном романе»: «Назначено!» – или как в молодости он говорил, садясь в самолет в Ленинград без билета: «Для передачи знамени!»). И мне открылся изумительной красоты зал при входе – пустой, с колоннами по периметру и фантастически высоким застекленным куполом. Снаружи даже заподозрить такие масштабы и красоту было невозможно! Полюбовавшись минут десять, мы прошлись вокруг, спустились в подвал (кажется, там располагался гардероб) и вернулись к выходу. Интересно, думала я, как мы мотивируем свое скорое возвращение? Совершенно спокойно Петр Наумович обратился к дежурному охраннику: «Мы перепутали дату, лекция не сегодня. До свидания». Человек в форме только что честь нам не отдал. Так просто!

…У Новодевичьего монастыря в ожидании начала спектакля в театре у Елены Камбуровой – премьеры Ивана Поповски «Времена… Года…», куда мы как-то слишком быстро доехали, – решили прогуляться вдоль пруда. Стояла поздняя осень, сырой и темный вечер, утки уже попрятались, но плакучие ивы на берегу еще не облетели, и их ветки свисали почти в воду, где отражались подсвеченные красно-белые крепостные стены, башни, а подальше виднелись колокольня и купола соборов. Под ветвями деревьев было уютно, как в шалаше. Почему-то Петр Наумович называл их вязами. Для него, театрального человека, сочетание слов «под вязами» имело особый смысл. Как раз после этого спектакля во время тихого дружеского застолья Елена Антоновна попросила Фоменко спеть так полюбившуюся ей песню «Подари на прощанье мне билет На поезд куда-нибудь». И к счастью, в «Театре песни» нашлась возможность качественно записать это уникальное исполнение…

…В ресторане «Пиросмани» (когда-то немыслимо популярном, а теперь пустынном месте) мы в другой раз сидели на террасе с видом на пруд и Новодевичий монастырь. Денег было немного, но мы ухитрились сделать очень аппетитный и экономичный выбор – хачапури, лобио, пхали и грузинское вино, которое тогда здесь продавалось под видом греческого. Официант, оказавшийся выпускником какого-то актерского института и однокурсником кого-то из «Мастерской», узнал Фоменко, завел разговоры. Петр Наумович, отнесясь сочувственно к его ресторанной участи, пригласил молодого человека приходить в театр. И тихо негодовал, что невозможно незамеченным даже хачапури съесть.

…Петр Наумович любил ездить по Москве, рассказывать об улицах, домах, друзьях, живших в Замоскворечье, где в Спасоналивковском переулке прошли его детство, юность и большая часть взрослой жизни. Однажды февральским вечером спросил: ты знаешь Марфо-Мариинскую обитель? Храм тогда не так давно открыли после реставрации, я там не была и, честно говоря, помнила только, что он на Ордынке. Перед этим мы обсуждали, что в театре уже пробовали с разных сторон подступиться к рассказам Бунина, были предложения по спектаклю «Солнечный удар» (одна режиссерская идея «со стороны») и по целой композиции по нескольким рассказам (другой, как говорится, «проект»). Мы прикидывали, что могло бы войти в бунинский вечер – «В Париже», «Мадрид», «Генрих», «Три рубля» и конечно же «Чистый понедельник». В «Солнечном ударе» меня совершенно завораживала фраза: «Поручик сидел под навесом на палубе, чувствуя себя постаревшим на десять лет…» Интересно, можно ли найти этому театральный эквивалент?

Конечно, мысль зайти в Марфо-Мариинскую обитель возникла в связи с драматической историей «Чистого понедельника». Мы ехали по Ордынке, пробок не было, стремительно темнело, вечерело… Сначала – огромный фасад церкви во имя иконы Божией Матери «Всех скорбящих Радость» справа, потом – церковь во имя Иверской иконы Божьей матери слева, возле метро, потом – еще несколько храмов слева – Николы в Пыжах и так далее. Все не то… Петр Наумович показывает вперед – там красивое желтое здание. Вышли – оказалась церковь Святой Екатерины. Опять промахнулись, пришлось разворачиваться через Татарские переулки и заходить на второй круг по Ордынке от центра. Пошел снег – мокрый, прямо повалил… Он загадочно светился под фонарями и выглядел очень кинематографично. Было не холодно и странным образом празднично. Время – чуть позже начала вечерних спектаклей. И вдруг как-то интуитивно я притормозила и остановилась около невысокой выбеленной ограды. Низкая калитка была открыта, сквозь решетку ворот справа виднелся пустой двор, посередине которого – одинокий белый храм Марфо-Мариинской обители. Как специально – ни охраны, ни прохожих… Понятно, что церковь уже заперта, только в окнах виден неяркий свет… Скульптура белого мрамора– великая княгиня Елизавета Федоровна Романова, основательница и покровительница обители, снежные сугробы вокруг здания и торжественный, молчаливый снегопад. Мы не спеша обошли храм (днем, когда можно было бы зайти внутрь и любоваться росписями Нестерова, нам бы не повезло попасть в эпицентр такого снежного безлюдья), перелезая через наметенные и устроенные дворниками снежные преграды, поднимая лица, чтобы рассмотреть все детали, и непроизвольно «ловя» снежинки глазами. Из недавно перечитанного Бунина вспомнился финал рассказа, где герой, повинуясь внезапному импульсу, едет на Пасху в храм и случайно во время крестного хода видит среди монахинь лицо утраченной им возлюбленной, освещенное большой свечой, и ловит ее взгляд, устремленный в темноте прямо ему в глаза…

…Перед тем как выйти за ворота, мы оглянулись: белая церковь, неторопливо летящий снег, тишина, и никого, несмотря на огромное подворье, вокруг, и вечерний поток машин за воротами. Пожалуй, это самое драгоценное воспоминание о Петре Наумовиче, которое есть у меня. Мы часто возвращались к этому вечеру и бережно хранили его в памяти. «Чистый понедельник» так никто и не поставил. И слава богу…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.