Вступление Свойства страсти

Вступление

Свойства страсти

Петр Наумович Фоменко создал самый живой, пользующийся горячей любовью публики театр под честным названием «Мастерская Петра Фоменко», вырастил несколько поколений актеров виртуозного уровня, а режиссеры – «птенцы гнезда Петрова» – давно стали профессионалами с серьезной репутацией и «лица необщим выраженьем».

Дело своей жизни, свой театр, он строил со страстью, не отступая ни перед чем – ни перед сомнениями, ни перед врагами, ни перед самой смертью, с которой его неоднократно воскресавшее сердце было знакомо слишком близко. Я попробую взять на себя смелость сформулировать несколько строк о свойствах этой страсти. А вам, читатель, придется следовать за их аритмией, которая единственная поможет мне выразить моего героя, чтобы в конце положиться на мое же многоточие…

Мне еще не встречалось человека, в котором бы сочетались такая глубокая вера в свое дело с неуверенностью в его будущем, такое самоотречение с почти агрессивным нежеланием славы, такая вызывающая игра с судьбой с отказом от признания бесспорного факта своего успеха, как в герое этой книги.

Петр Наумович Фоменко – не только режиссер, в чьем имени для любого профессионала театра заключена особая магия, но и Учитель по призванию, создатель собственной школы. Из лучшего, что есть в русском репертуарном театре (сам гонимый и битый в молодости за осквернение его священных традиций), из музыки, шепотов, интуиции, из «ничего и чужих ошибок» родился его неповторимый стиль. О нем нельзя было писать «лучший режиссер отечественного театра» или, не дай Бог, «лидер театрального процесса». Проклятие Петра Наумовича было бы обеспечено. А ведь это не «фигуры речи», а правда, причем чистая, даже холодная, без примеси восторга. Разве что формулировки, слишком отшлифованные (ведь с героем нервных заметок, замешанных на изнурительном желании точности, стоило поискать особые слова). Сам он, филигранно взаимодействующий с литературой, ткущий ковры текстовых композиций, как никто, знал цену слову. Можно только благодарить судьбу, что ты совпал во времени с этим человеком, пусть не сразу и даже, может быть, не навсегда. И имел редкую возможность наблюдать, сопереживать, ценить.

…Чего только не было в жизни этого человека, пришедшего в режиссуру непростым, но предопределенным путем. Военное детство, пропущенные и наверстанные годы учебы, Музыкальная школа имени Гнесиных и училище Ипполитова-Иванова по классу скрипки. Недолгая (прервавшаяся по причине отчисления) учеба на актерском факультете Школы-студии МХАТ. Филологический факультет педагогического института, где однокурсниками Фоменко были Юлий Ким, Юрий Коваль и Юрий Ряшенцев. Они вспоминали, что среди шумных студентов Петя выделялся: воспитанный мамой Александрой Петровной, экономистом, знавшей два языка, любившей живопись, литературу и музыку, он отличался старомодной галантностью, говорил тихо и неторопливо, пропускал девушек первыми в дверь. Это правило – обращаться ко всем, независимо от возраста, по имени-отчеству – он сохранил навсегда. В студенческие годы будущие знаменитости сочинили на мотив «Опавших листьев» песенку:

Сидели в тюрьмэ

Проспер Меримэ,

Актер Жан Марэ

И Петя Фомэ…

Столько стихов, сколько помнил и мог безостановочно цитировать наизусть Петр Наумович, не удержится в другой голове: Блок, Пушкин, Тютчев, Маяковский, Пастернак, Бродский, Давид Самойлов, причем отрезами, наотмашь: «Евгений Онегин» – целыми главами, поэма «Возмездие» – с любого места.

Изгнанный в 50-е годы из Школы-студии МХАТ, он добрался до своего основного призвания – режиссуры. В 1961 году Фоменко закончил режиссерский факультет ГИТИСа у Н. П. Охлопкова и А. А. Гончарова, которого всегда считал своим главным учителем: «Я ему благодарен за все муки. Режиссеру надо добиваться и не обижаться. Этим двум качествам порой учишься всю жизнь. Научился я только сейчас и все равно – столько обид!» В те годы он ставил в театре на Малой Бронной, Центральном детском, театре Армии, театре Маяковского, театре на Таганке, но с особой нежностью вспоминал театральную студию МГУ «Ленинские горы», где собралась веселая компания во главе с Марком Розовским. Особенно – спектакль «Татьянин день, или На Руси есть веселие и питие». Петр Наумович не упускал случая с чувством исполнить под настроение арию пьяницы из «Всепьянейшей литургии» этой постановки «Забуели мои мысли…».

…Гроза разразилась внезапно, эйфория закончилась, когда в Москве 60-х, еще недавно упивавшейся воздухом оттепели, почти одновременно «закрыли» несколько спектаклей. Среди самых громких запретов были «Смерть Тарелкина» Сухово-Кобылина в театре Маяковского, поставленная Петром Фоменко, и «Доходное место» Островского – постановка Марка Захарова в Театре сатиры. В те годы снятие спектакля с репертуара было для режиссера гибельно, действительно опасно. Не изменивший ни строчки в пьесе режиссер был обвинен, как у Довлатова, в «кощунственном сопоставлении и надругательстве над святынями». Классика зазвучала страшно, разоблачительно, невыносимо. «Упоение в бою» разделили с авторами спектакля зрители лишь нескольких просмотров. «Это моя любимая пьеса и это – первый удар в череде стольких закрытых спектаклей. Охлопков, при котором состоялась премьера „Смерти Тарелкина“, был талантливейший человек, изумительный артист. В нем тогда уже соединялись гений и сумасшествие. Меня он называл „парень в зеленой рубашке“. В „Смерти Тарелкина“ мы не осквернили классику, хотя тогда за всякий новый взгляд инкриминировалось осквернение. Такие спектакли были опасны для жизни. Но все же это был восторг! Вот она – цена противостояния. Театр всегда существует вопреки». Тогда он понял, как важно режиссеру «держать удар».

Начались скитания: 70-е годы Фоменко жил на два города, между Москвой и Ленинградом, где до начала 80-х возглавлял ленинградский Театр комедии, прочно связанный с именем Николая Акимова. Он ставил и современные пьесы, и русскую классику, и Шекспира с Мольером, и «Теркина на том свете» Твардовского. Формировался режиссерский стиль, и одновременно выковывался характер беспартийного рыцаря без страха и упрека. Про Питер говорил: «Этот город – моя явная недоброжелательность». И добавлял: «В Питере я был нерукопожатный человек». К тому времени относится эпизод, когда Петр Наумович послал на… всесильного секретаря Ленинградского горкома партии Романова, возмущенный его вопросом о сохранении наследия Н. Акимова. «Вы же первые его гнобили!» – взорвался Фоменко. И послал… А потом без пропуска долго выбирался из здания горкома… Такие бесстрашные поступки – не редкость в его биографии. Когда с театральной режиссурой в столице разладилось окончательно, Фоменко отправился в Тбилиси, где проработал несколько лет. Однажды на банкете после спектакля в ответ на призыв тамады: «Я предлагаю тост за мудрейшего из мудрых, за товарища Сталина! А если кто откажется, клянусь мамой, я выпрыгну из окна!» Фоменко поставил рюмку и в полной тишине, негромко сказал: «Прыгай, б…дь!» Тамада заметался, он рвался и драться, и карабкаться на подоконник, чтобы выполнить свою угрозу. Наконец остывший тамада сдался: «Хрен с ним, выпьем за Петра Первого!»

Из напитков Петр Наумович предпочитал водку и виски и мог поразить воображение гусарскими способами пития: с локтя или даже без рук. Особенно это рубило наповал иностранцев и женщин. И еще он потрясающе пел, давая выход своему не реализовавшемуся в полной мере актерскому таланту. Хотя почему – не реализовавшемуся? А знаменитые фоменковские показы, которые невозможно ни забыть, ни повторить? Да и пронзительная роль в фильме Ивана Дыховичного «Черный монах»… Исполнительский репертуар его отличался уникальным диапазоном, от народных песен и блатной лирики до романсов и остроумного подражания Вертинскому. Если кому посчастливилось слышать, как Фоменко поет и читает стихи, можно считать, жизнь уже прожита не зря.

Взаимоотношения Петра Наумовича с музыкой – отдельная тема. Кажется, фонограммы к его спектаклям можно издавать отдельными дисками и слушать независимо от представления. Лейтмотивом «Пиковой дамы» в театре Вахтангова он выбрал «Грустный вальс» Сибелиуса. В «Великолепном рогоносце» театра «Сатирикон» настроение создавалось благодаря «Временам года» Вивальди. «Я вообще не могу обходиться без музыки. Ее даже в окончательном варианте можно вынуть из спектакля, но она должна остаться звучать у артиста в душе», – так считал Фоменко.

…Театр Фоменко давно и заслуженно любим зрителем. Сам же он, считая провал «тестом» на выживание, относился к успеху враждебно-настороженно: «Я боюсь успеха, который дезориентирует». За свою полную ударов и побед жизнь он узнал ему цену. И понял главное: «В театре вчерашние заслуги не имеют никакой ценности». Каждый вечер, хрупкое и живое, рождается на наших глазах чудо спектакля. Или не рождается… И от чего это зависит, не знает никто. Смысл театра и его беда в том, что каждый спектакль неповторим. Однажды Петр Наумович сказал об этом: «…если мы сегодня хотим повторить вчерашнюю ночь любви, эта попытка обречена на провал». Однако для спектаклей неординарных – «Волки и овцы», «Семейное счастие», «Война и мир», «Одна абсолютно счастливая деревня» в «Мастерской» или «Без вины виноватые» и «Пиковая дама» в театре Вахтангова и «Великолепный рогоносец» в «Сатириконе» – ясно одно: повторить, безусловно, нельзя, но можно запомнить, причем так ярко и подробно, что это останется с тобой навсегда. Тогда спектакль обретает «жизнь после жизни» в твоей памяти, то есть фактически – бессмертие, до тех пор, пока живы эти воспоминания. И воспоминания еще нескольких сотен человек, разделивших с тобой тот неповторимый вечер…

Драма истинного театра такова, что каждый режиссер обречен еще при жизни увидеть гибель всего, им созданного. Петр Наумович старался принести в эту трагическую ситуацию ускользания красоты долю юмора: «В финале спектакль вошел в плотные слои атмосферы и там прекратил свое существование». Для зала на 100 мест на малой сцене, где часто ухитряются рассадить чуть ли не вдвое больше зрителей, это статус-кво драматично, но и не лишено надежды. Живой театр – это атмосфера, непосредственный контакт, энергообмен. Поэтому те сто человек в вечер, что приходят на «Одну абсолютно счастливую деревню» Б. Вахтина, сто?ят десяти тысяч. Это иное качество сопереживания искусству – не сдерживать слез под хриплый голос Марлен Дитрих, поющей «Лили Марлен», наслаждаться сценой купания Полины (Полина Агуреева) в голубом полотне реки, страдать сразу за всех убитых на войне, долго вспоминать голос Евгения Цыганова-Михеева и убеждать зрителей старшего поколения, что это и есть правда жизни – полюбить пленного немца, невзирая на боль потерь. Что до меня, то другого такого спектакля о любви – нежного, страстного, пронзительного, сплетенного из грусти и баек, как и сама жизнь, – я не знаю.

Глядя на то, что происходит с современным театром («Как стремглав мельчает человечество!..» – писал Венедикт Ерофеев), почти утратившим способность потрясать, на режиссеров, самовыражающихся за счет автора, артистов, зрителей, на актеров, разменивающих талант в топке сериалов, трудно бороться с пессимизмом Фоменко по поводу будущего. Любовно и тщательно выращенная им с 1988 года труппа, основу которой составил самый яркий выпуск его курса в ГИТИСе, мужественно преодолевает наступление коммерческого кинематографа и массированные атаки на репертуарный театр. Обычно курсы называются в институте «мастерская» – с добавлением имени руководителя. Так и назвали в 1993 году молодой театр. Впоследствии к нынешним звездам – Галине Тюниной, Полине и Ксении Кутеповым, Мадлен Джабраиловой, трагически погибшему в аварии Юрию Степанову, Рустэму Юскаеву, Карэну Бадалову – присоединились Кирилл Пирогов, Полина Агуреева, Евгений Цыганов, Ирина Пегова, позже «похищенная» в МХТ Олегом Табаковым. Огромную надежду Фоменко возлагал на стажерские наборы, на обновление крови, на живую природу молодых – и не ошибся. Как он возился с ними последние годы, как приучал к своему подробному и неторопливому стилю репетиций, как учил, не спеша, добиваться результата! Работы стажеров в новых спектаклях и их вхождение в старые постановки не остались без внимания и признания. А спектакли «Рыжий» и «Русский человек на rendez-vous» заставили говорить о новом поколении «фоменок».

На афише театра «Мастерская П. Фоменко» никогда не пишутся звания – только имена. Имя актера и есть его звание. Все знают, кто такие «фоменки» и что это за счастливый билет достался тем, кто носит это звание. Фоменко неизменно подчеркивал, что в их театре нет главного режиссера, а есть художественный руководитель, у которого нет подчиненных. Самой ценной наградой считал медаль имени Товстоногова, поскольку это – оценка коллег, отражающая его связь с родными по крови именами в профессии – петербуржцами Георгием Товстоноговым и Львом Додиным.

Когда заканчивалось строительство нового здания «Мастерской» на набережной Шевченко, режиссера чрезвычайно беспокоило, что с обретением того, к чему театр так стремился и заслужил годами скитаний, работы и ожидания, может нарушиться что-то важное. Что новая сцена будет «не намолена», а на то, чтобы вдохнуть в нее жизнь, уйдут годы. И силы у него убывают… (Я вспоминала, как любимый нами обоими Евгений Владимирович Колобов, получив построенное Ю. М. Лужковым здание «Новой Оперы», говорил, цитируя Юрия Нагибина: «Победа, как всегда, приходит слишком поздно, став ненужной…») Однако из последних сил Фоменко прививал эту театральную «бациллу» в здании современной архитектуры с элегантным мраморным фойе, панорамными окнами с видом на Москву-Сити, с мягким серым залом, лифтами и лестницами. Он удивлялся, как быстро актеры освоились в своих комфортабельных гримерках, подземном паркинге и массажном кабинете, и тосковал по неудобным (для него это было синонимом идеального) и узким пространствам старой сцены, ностальгировал по своим любимым «щелям», тесным залам и несущим колоннам, вписанным им в действие пьес разных авторов и эпох.

К счастью, «Мастерская Петра Фоменко» остается островом, где истинные ценности не потеряли своего значения. Поэтому, когда Петр Наумович произносил свой коронный тост: «За торжество нашего безнадежного дела!», он не лукавил. (К слову, «творчество» – едва ли не первый запрет в терминологическом словаре Фоменко.) Дело, которым он занимался, и есть его жизнь. «А строительным материалом для него оказывается собственная судьба…»

Петр Наумович имел в виду не только тревожное будущее театра, привыкшего противостоять бешеным ритмам циничной реальности с помощью неспешной вдумчивой работы, но и то, как сложится их жизнь в новых стенах. Он не боялся признаться, что временами его охватывает «дикий страх». Театр требует отваги, «безрассудного веселья», «вольнодумной глубины»… Микроб театра должен прижиться и в новом здании. Тем более, если раньше он прижился в таких «антитеатральных» стенах, как бывший кинотеатр «Киев» в доме брежневской номенклатуры, значит, не в стенах дело. А в том, чтобы достало сил и лет… (Петр Наумович рассказывал, как отправился осматривать кинотеатр после решения, что «Киев» передают «Мастерской». Купил билет на заграничный фильм и, сидя в темноте, прикидывал, как впишутся уже поставленные и только задуманные спектакли в это пространство. Движимый желанием немедленно все рассчитать, он рванулся измерять шагами ширину будущей сцены. На экране в это время шел какой-то эротический эпизод. «Смотри, как дед-то возбудился!» – прокомментировал кто-то из зрителей. Петр Наумович продолжал шагать вдоль экрана, не обращая внимания ни на что… А ведь на этой сцене предстояло родиться его лучшим постановкам.)

Человек непредсказуемый, противоречивый, суровый и нежный. Как же с ним было непросто! И как весело! И как неповторимо… С этим мастером, мудрецом, гением, мистификатором, хулиганом, художником, вспыхивающим, как факел, и мучающим всех и вся своими сомнениями и пронзительными взглядами из-под густых бровей.

…Однажды у него в «библиотеке» раздался звонок. Лиля Васильевна, бессменный помощник Петра Наумовича на протяжении многих лет, куда-то отлучилась, и он сам поднял трубку. Женский голос спросил: «Это Фоменко?» – «Да, Фоменко». – «Правда Фоменко?» – не верил женский голос. «Правда». – «А вы что, сами трубку снимаете?» – допытывался голос. Тут Петр Наумович уже еле сдержался. И услышал: «А я хочу вам жизнь посвятить…»

Дни рождения свои, а тем более юбилеи, Петр Наумович не жаловал, а предпочитал по своему собственному выражению «умыкаться» и быть совершенно недоступным. Называл юбилейные речи «репетицией поминок» и в этой опасной шутке оказался прав… Вот и на свое восьмидесятилетие, в последний свой день рождения, 13 июля 2012 года, исчез, как будто можно скрыться от всеобщей любви и восхищения… Согласился отпраздновать «что-то» в начале сезона, 4 сентября 2012 года, когда обещали собраться отовсюду выпускники всех его курсов и предстояло сорокалетие любимого ученика Кирилла Пирогова. Но сезон «Мастерская» открывала уже без своего создателя…

Остался Театр… Осталась память… И благодарность…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.