V. Дни как дни, и ничего особенного

V. Дни как дни, и ничего особенного

К середине третьего дня мы, наконец, прошли все признаки жилья, порубок, человека. Лес стоял совершенно нетронутый, нехоженый. Когда же мы садились отдыхать, к нам слетались птицы-кукши, садились на лесины и внимательно оглядывали нас, вертя головками. Они перекликались, болтали, подсаживались ближе. Нам, собственно, нечего было благодарить их за внимание, и муж поворковывал, объясняя нам, как любопытны кукши, и как каждый охотник умеет следить за ними, чтобы находить, например, раненого зверя, но птахи были так приветливы, так милы, что мы с сыном не могли не забавляться ими. Мы помнили, что это третий день нашего бегства, что сегодня нас ищут с особой энергией, и гепеусты, наверное, подняли на ноги всех лесорубов, которых мы прошли вчера, но мы не могли не чувствовать той особенной легкости и воли, которая охватывает в диких, нетронутых местах. У мужа было радостное лицо, какого я давно не видала. Он помолодел: вид у него был уверенный и смелый, как на охоте, хотя теперь охота шла на него.

Сбежали.

К концу дня, однако, мы пережили вновь испуг: когда мы отдыхали в глубоком логу, у ручейка, ясно послышался стук, как будто кто-то выколачивал трубку о ствол дерева и потом пошел тихо, но ломая под ногами сучья. Мы полегли за елку. Муж, прислушавшись, встал и пошел навстречу звуку. Вернулся он успокоенный.

— Олень сбивает себе старые рога. Трава по логу смята — его следы.

— А если б не олень?

— Отсюда бы он не ушел, — усмехнулся он уверенно. — На этот счет я тоже разузнал кое-что. Охранник знает, что если у него винтовка, у меня может быть дубина.

— Папка, значит, они боятся в лес ходить? — радостно спросил мальчик.

— Побаиваются. Один из них очень хорошо рассуждал при мне, какое это скверное занятие. «Правду вам сказать, — говорил он, — у нас нет такой тактики, чтобы за ними, за беглецами, по лесу гоняться. Стараешься, конечно, зайти или заехать им наперед, в такие узкие места между болотами, какие им не миновать. Подождешь там, проживешь дня два-три, макароны да консервы съешь, ну и домой».

— Верно, папка, — радовался мальчик. — Может быть, они сейчас тоже макароны едят?

— Может и едят, а нам-то в путь пора.

Уже смеркалось, но становиться на ночь не хотелось. Мы вышли бодро, но вскоре накатило облако, сгустилась та своеобразная белесая мгла, которую, действительно, можно назвать белой ночью. Вдали ничего не было видно, вблизи мы наталкивались на скалы и огромные граниты, на которые, казалось, не влезть и не обойти. Наконец, совершенно измучившись, мы забрались на площадку с редко стоящими, искривленными, изуродованными ветром деревьями.

— Неважное место, — сказал муж. — Как рассветет, все будет видно насквозь.

— Рассветет — уйдем, — возражала я.

— Воды нет.

— Я пить не хочу, мальчишка валится с ног.

— Ложитесь оба, я пойду поищу воды.

Неугомонный человек. Его так опьяняло ощущение свободы, что он готов был идти без сна, без отдыха, без пищи, лишь бы скорей осталась позади земля, по которой он ходил рабом и каторжником. Один он был бы уже далеко, бежать же с нами двоими было не так легко, хотя, втянувшись, мы теперь шли лучше.

С утра пришлось покинуть высокий склон, на котором мы чувствовали себя в сравнительной безопасности, рассчитывая, что гепеусты не полезут в горы ломать себе ноги, и спуститься к реке, потому что приток ее стал отводить нас в сторону. Чем ниже, тем гуще становились заросли. Местами было сплошное болото; ежеминутно надо было перелезать через упавшие стволы с острыми, торчащими сухими ветками. Ноги промокли; руки были расцарапаны, в одежде выдраны клочья, а впереди предстояло еще переходить быстрый, глубокий приток, который шумел все более угрожающе. К счастью, у устья, в пойме, буйно заросшей гигантскими белыми зонтичными и ярко-розовыми «царскими скипетрами», речка разбивалась на несколько рукавов. Наш вожак пошел искать переправу, а мы дремали в душистом, нагретом воздухе.

Какие чудные, богатые места! Все это еще Россия, неисследованная, неиспользованная. Сколько еще нужно человеческого труда, ума, энергии, чтобы дойти до границ этой земли. Все хозяйствование ГПУ, завладевшего этим краем, заключается в том, чтобы хищнически свести лес, опустошить на сотню лет лучшие места и держать их в запустении, потому что близость границы — слишком большой соблазн для граждан социалистического Отечества.

Началась переправа. По двум упавшим навстречу деревьям, подгнившим и гнущимся, муж перевел сначала меня, потом сына, затем стал переносить мешки. Мост этот качался и каждую минуту грозил рухнуть; у другого берега надо было переходить на корягу, лежавшую под водой, скользкую и неверную. Переправа отняла больше часа. Муж измучился, измок, изголодался. А впереди манил конец долины, как будто доступный, близкий и достаточно защищенный лесом. Мы наспех подкрепились салом, сухарями и водой с сахаром, но только пошли по берегу реки, как попали на нахоженные тропы.

— Нет, эти дороги не про нас, — сказал решительно отец. — Даже если это оленьи тропы, а не людские, ими легко могут воспользоваться для погони. Если у них есть хоть немножко сообразительности, они не будут за нами лазать по хребтам, а будут ждать в засаде, в вершине долины. Нет, миленькие, по легким путям мы не ходоки. Пойдем опять в горы, — обратился он к нам. Опять стали карабкаться все выше, круче, задыхаясь от ноши и усталости. За трое с лишним суток мы спали, в общей сложности, часов шесть — восемь, а муж и того меньше.

— Отдохнуть, что ли, — нерешительно предложил отец.

— Отдохнем, папочка, лучше ночью подольше пойдем. Мы сели за большую елку, скрывавшую нас от долины. Отец и сын заснули. Я сидела, зашивала дыры и слушала каждый шорох, следила за каждой веткой, которую наклонит ветер или птица. Через два часа пришлось будить. Ноги так отекли от ходьбы, что натянуть сапоги, ссохшиеся после просушки, было чистое мученье. Мальчишка стер себе пятку. Только бы не разболелась ранка.

Опять пошли горами и оврагами, крадучись, глядя на противоположную сторону реки, за которой лежал суливший нам спасение Запад. Тот склон был очень красив: он был сплошь застлан белым мхом, по которому стояли редкие пушистые ели, но все было видно, как на ладони. На нашем берегу места становились все скалистое и обрывистее, а между камнями было вязкое, кочковатое болото, зато лес был гуще. Пришлось мокнуть и ломать себе ноги, пока не обнаружилось, что река отворачивает на север.

— Надо переходить реку, — сказал встревожено отец. — Ох, если бы только мне пришлось ловить здесь гепеустов, я бы их тут накрыл!.. — не сдержался он.

В нашем положении замечание было неуместное. Самый спуск к реке оказался нелегким. Пробуя и там, и тут, мы с громадным трудом добрались до половины склона, и пришлось с невероятным трудом карабкаться назад, потому что спускаться дальше не было никакой возможности. Солнце село, быстро темнело, тучи ползли чуть не по дну долины, а надо было во что бы то ни стало перейти речку, чтобы завтра, до рассвета, миновать предательский, открытый противоположный склон.

Только с отчаяния или ради кинематографических трюков можно было проделать такой спуск. То мы пробивались по карнизам скал, то скатывались, с расчетом зацепиться за кустарник, а он вырывался и ехал дальше, перегоняя нас.

Поразительнее всего держал себя сынишка. Ему очень хотелось спать и, кроме того, он, вероятно, считал, что думать об опасности не стоит, когда тут папа с мамой, которые должны знать, куда ведут. Поэтому он с полной готовностью скатывался на руки отцу, который его ловил и переправлял дальше, впереди или позади мешков, которые тоже надо было спустить. Когда мы оказались внизу и оглянулись на то, что громоздилось за нами, я отвернулась, чтобы не думать о том, как мы здесь не переломали рук и ног. Второй раз этого бы не сделать.

Как мы перебирались через реку в темноте и тумане, тоже лучше не вспоминать. Река была шире, быстрее, глубже, чем та, которую мы переходили утром. Перебирались по поваленным лесинам. Первая же подломилась под мужем, и он едва выбрался из воды, которая валила его с ног; другие все также держались, что называется, на честном слове. Каждому пришлось переходить в одиночку, когда внизу бурлила и шумела темная горная река. Но раздумывать не приходилось: у всех была одно желание — выйти на сухое место и заснуть.