Девушки

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Девушки

Девчата приехали. Но что это были за девчата! Смотрел на них Беспалов и с остервенением грыз мундштук папиросы. Хохотуньи, кривляки, матершинницы — без ругани слова не произнесут. Особенно не понравилась ему Мария Шигарева. Вертлявая, задиристая, она поглядывала на всех, точно волчица.

«С этой толку не будет», думал Беспалов.

Он жил тревожно, как на фронте. Девчата казались ему коварным и хитрым врагом. От них можно ожидать всего. Он даже вскакивал и прислушивался по ночам — так велика была его бдительность. Сергей Петрович с ним не разговаривал, но Беспалов не унывал.

«На факте докажу тебе, Петрович, вредность юбки», думал он и знал, что факты не заставят себя долго ждать.

Первых девушек в коммуне поселили в деревянном флигеле в светлой комнате с просторными окнами, с половицами, поскрипывающими по-домашнему приятно. «Тихий человек», ездивший за ними в тюрьму, дядя Сережа, нарвал большой букет полевых цветов и поставил на стол в пузатой стеклянной банке. Комната стала нарядной и уютной. Новые жилицы с любопытством осматривали свое помещение, пробовали мягкость постелей, заглядывали в пустые шкапчики для платья.

— Жить можно, — одобрительно сказала Машка, — барахлишко вот только в шкапы не догадались повесить и занавесочки к окнам тоже.

И, в упор посмотрев на дядю Сережу, добавила:

— Я, может быть, голая спать люблю.

— Вполне гигиенично, — согласился он, — и занавесочки и барахлишко будут. Не все сразу.

Вечером, заглядывая в окно нового общежития, ребята поздравляли Сергея Петровича:

— С новым выводком.

— И вас также. Пасти-то вместе придется.

Утром второго дня Нюрка и Машка решили итти искать вина.

— Что-то ни портвейна, ни туфель на французском каблуке не видно, — усмехнулась Машка. Она видела, как деловито болшевцы прошли на работу. Теперь в коммуне стояла будничная тишина. — Может, нам и выходить нельзя? Забыла ты спросить об этом, Нюрка.

Они вышли осторожно, оглядываясь, и когда встретили Богословского, уверенность в том, что за ними следят, окрепла.

— Далеко? — окликнул он их.

— Цветы собирать! — засмеялась Нюрка.

Она думала, что дядя Сережа их остановит, отведет назад, но он только махнул рукой и пошел своей дорогой.

Подруги долго ходили по Болшеву и по тихому перрону станции. Из Щелкова пришел дачный поезд с полупустыми вагонами. Паровоз был празднично убран березовыми ветвями. Поезд сделал на станции короткую остановку и забрал в Москву одинокого пассажира. Нюрка жадно смотрела в открытые окна вагонов. Через час пассажиры повиснут на трамваях, разъедутся по всему городу: на Сухаревку, на Смоленский, на Самотеку. Может быть, кто-нибудь из них пройдет Проточным, мимо нюркиного подвала.

Она взглянула на Машку. Лицо подруги было взволновано и настороженно, и вся она устремилась к вагону.

— Нюрка? — зовуще крикнула Шигарева.

«Да», хотела сказать Нюрка, но уверенность в том, что за ними следят неотступно и пристально, удержала ее. «Нельзя рисковать так глупо, — и Нюрка отрицательно покачала головой. — На первой же остановке снимут».

Поезд, оставляя за собой горячие рельсы, ушел по узкой дороге среди леса.

В коммуне было тихо. Девчата в общежитии валялись на койках. Нюрка распахнула окно и села на подоконник. Какая скука!

Коммуна оказалась совсем другой, чем в день ее первого приезда. Ради них никто не бросил работы, двери клуба наглухо закрыты.

Так прошло несколько дней. Женское общежитие скучало и бездельничало. Дядя Сережа недовольно хмурился. По ночам в его комнате, смежной с женским общежитием, долго горел огонь, В, когда однажды Нюрка хотела тихо вылезти через окно, дядя Сережа окликнул ее. Нюрка выругалась и от злости не спала всю ночь.

Как-то, прогуливаясь вечером в парке, Беспалов услышал подозрительный шопот. Подошел ближе и увидел Марию Шигареву и черноволосого красавца Борьку, которому еще на воле дали кличку «сердцеед». Беспалов спрятался за куст и притаился.

— Выпить бы, погулять, — мечтала Маша, — очумеешь.

— Выпить? Сделаем… — уверенно ответил Борька.

Маша оживилась:

— А можно?

— В Костине достанем.

— Пойдем.

— Только услуга за услугу, Маша, — голос Бориса звучал вкрадчиво.

— Что за услуга? — игриво поинтересовалась Маша.

Борис выразительно крякнул. Они пошли куда-то, и сухие ветки потрескивали под их осторожными шагами.

«Вот тебе и пьянство и еще похлеще пьянства…» — победоносно подумал Беспалов.

Он представил себе растерянное лицо Сергея Петровича, ясно видел, как он беспомощно разведет руками и, не глядя на него, скажет: «Что ж… ошиблись…»

Беспалов почти бегом направился к Богословскому:

— Принимай, дядя Сережа, свежие новости…

Сергей Петрович слушал, хмурил лоб, тер пальцами переносицу и молчал.

Беспалов ликовал.

«Здорово ошарашил», думал он, глядя на Сергея Петровича, скрывая самодовольную усмешку.

— А ты разве не пьянствовал? — спросил Сергей Петрович.

Меньше всего предполагал Беспалов разговаривать сейчас на эту тему.

— А с тобой мы разве мало возились? — продолжал Богословский, не дождавшись от Беспалова ни одного слова. — Кто просиживал с тобой ночи? Кто объяснял тебе, что если не порвешь с шалманом, то погибнешь? Сколько сил и времени пришлось на тебя потратить, прежде чем сам ты стал человеком? Отвечай!

— Много… — покраснев, подтвердил Беспалов.

— То-то. Ты что же, думал — девчата лучше тебя? Не так же мучаются, не так же переживают прошлое, как — давно ли это было — переживал и ты? Возились с тобой, теперь надо с ними повозиться. Понял?

— Понимаю… — буркнул Беспалов.

— Помни: если Шигарева напьется — ответишь ты. Как ты мог допустить до этого? Ты сейчас злостный разлагатель коммуны.

— Я? — ошеломленно спросил Беспалов.

Сергей Петрович безжалостно продолжал:

— Ты спокойно допустил, чтобы наши парень и девушка, да еще новенькая, шли пьянствовать. Вместо того чтобы остановить их, ты — радостный — прибежал ко мне!

Беспалов поднял голову, глаза его были влажны. Сергей Петрович молча наблюдал за ним. Он понимал: сказать Беспалову, что он разлагает коммуну, — это больше чем много…

— Ты извини меня, Беспалыч, за горячность, — сказал он мягко, — уж очень ты меня возмутил своим поступком.

— Видишь, я сперва не понял, — неуверенно оправдывался Беспалов.

— Ничего. Иди работай. А этого Бориса приведи ко мне, — успокаивал Сергей Петрович.

Дядя Сережа неоднократно беседовал с девчатами о мастерских. Его слушали хмуро, и только Маша беззаботно улыбалась, покачивая затянутой в тонкий чулок ногой. Когда-то она работала на трикотажной фабрике.

— Довольно, — прервала его однажды Нюрка. — Отправляй обратно. Я лучше досижу свой срок, чем тут эту нуду слушать.

— Что ж, отправим, — ответил Сергей Петрович и ушел.

В тот день при входе девчат в столовую кто-то из ребят крикнул:

— Дорогу — нахлебницы идут!

Обед прошел молчаливо и вяло. Нюрка не вытерпела и поднялась из-за стола раньше всех. Когда она проходила мимо Кольки Котули, он подмигнул ей и шепнул:

— Приходи сегодня — я буду в парке.

Нюрка слегка ударила его по затылку. Она видела, как Малыш закусил губу и опустил лицо к тарелке.

«Это он Котулю ко мне подсылает, тихий чорт», подумала она..

После обеда девушки разбрелись по разным углам. Каждая чувствовала, что жить так, как прожили первые дни, уже больше нельзя, должна наступить какая-то перемена, но раздумывать об этом не хотелось. Сергей Петрович до вечера не выходил из своей комнаты. Было слышно, как он покашливал и шуршал бумагой.

К вечеру девчата собрались в общежитии. Машка попробовала затянуть блатную песню, но ее не поддержали.

— Что ж, девки, выходит — или на работу или опять в тюрьму?

— А ты думала — на курорт попала?

И опять наступила тишина.

Машка присела на кровать, подперла щеку ладонью и по-нищенски жалобно завыла:

— Ох, и весело мне здесь, девоньки, весело! Избытку, достатку невпроворот. Мне и песни поют, мне и водку льют. Руки белы охраняют, поработать не дают.

Потом встала и плюнула к ногам Нюрки:

— Все ты!..

Нюрка темнела от обиды. Она сидела, опустив голову, потом сказала глухо:

— Не тронь меня, Маша. Повешусь. Тяжело мне. — И показалась ей в ту минуту жизнь сломанной и ненужной.

Тумба укоризненно вздохнула:

— Смотрю я на вас, девки, и руки чешутся. Бить некому. В тюрьме-то не работали, что ль? Поработаем и здесь малость. Велико лихо!

— Значит, портки ребятам стирать, королевны?

— Почему портки? Мастерские есть. Все почище.

— В одно место всех-то не возьмут.

Утром по предложению дяди Сережи они кинули жребий.

Нюрке досталась слесарная.

Три дня работала она в слесарной и чувствовала себя так, словно носила в сердце невымещенное оскорбление.

На четвертый день Нюрка не вышла на работу. До полудня она провалялась в постели, потом, полураздетая, бродила между кроватями по тесной комнате общежития. От разогретого солнцем подоконника несло тонким запахом спиртового лака. Нюрка принюхивалась, глаза ее становились прозрачными.

Под вечер она оделась и, не оглянувшись на окна Богословского, ушла к станции. Часом позже в лесу, недалеко от крайних изб Костина, ее увидели Мысков и Когуля. Нюрка с розовым лицом и растрепанными волосами сидела на ошкуренном пеньке. Она окликнула их:

— Куда, птенцы?

Мысков укоризненно покачал головой.

Нюрка сгребла с земли желтую хвою и бросила Мыскову в лицо. Хвоя рассыпалась не долетев.

— Эх ты, гуталинщик. Хочешь? — засмеялась она, махнув бутылкой.

Котуля, не отрываясь, смотрел на обнаженные выше колен ноги Нюрки.

— Спрячь водку — ребята увидят.

— Слюной изойдут?

— Вытряхнут из коммуны за это дело.

— Кто?

— Ребята.

Нюрка засмеялась и вышибла из бутылки пробку по-мужски — ударом ладони о дно.

— Дожили. Сами себя боитесь… Пей. Со мной до гробовой доски цел будешь… — И первая приложилась к горлышку бутылки.

Мысков и Котуля переглянулись. Соблазн и боязнь ответа перед общим собранием боролись в каждом.

— Пей.

Мысков нерешительно взял протянутую бутылку. Ее холод обжег пальцы.

— Пей.

Закрыв глаза, Мысков поднес к губам горло бутылки. Крепкий запах ударил в ноздри, и Мысков уже не сопротивлялся. Глотнув несколько раз, он передал оставшееся Котуле, тот — Нюрке, и через несколько минут пустая бутылка, мягко звеня по земле, отлетела в сторону. Нюрка растянулась на траве. Хмель настойчивыми толчками ударял в голову.

Ребята присели и закурили.

— Значит, вытряхнут? — насмешливо спросила Нюрка.

— По первому разу, если узнают, месяца на три без отпуска — наверняка.

— Жалеешь?

— Я о сделанном никогда не жалею.

Теперь Мысков смотрел на Нюрку развязнее, и голос его стал громче.

— Колька! У тебя бараньи глаза. Хочешь заработать поцелуй? Тащи еще водки, — сказала она Котуле.

— Будет, — слабо запротестовал Мысков.

Когда Котуля поднялся и ушел, он придвинулся к Нюрке и зашептал:

— Помнишь, Нюрка, как ты на Самотеке подсыпалась ко мне? Помнишь? Дурак я тогда был. Ты, Нюрка, фартовая девка. — И он наклонился к ней.

— Уйди, — Нюрка оттолкнула его.

Мысков хмуро уселся в стороне, охватив руками колени.

Наступила тишина. Сквозь нее, казалось Нюрке, доносился далекий гул Москвы. Нюрка закрыла глаза и стала вслушиваться. Гул напоминал невнятную музыку. Потом мотив прояснел, и она узнала «Цыганочку». Ее играли приглушенно, на одних басах. «Малыш… танцует», подумала Нюрка.

Со дня приезда в коммуну Нюрка почти не видела Малыша. Он словно избегал встречаться с ней. Вначале она не обращала внимания, потом это заинтересовало и точно встревожило ее. Она заметила, что вечерами Малыш часто уходил в Костино, всегда чистый, хорошо одетый, праздничный. «С деревенскими путается, — оскорбленно думала она. — Посидим разок под звездами — забудет свою молочницу». Но когда его не видела, сама забывала о нем.

Нюрка поднялась и смахнула с платья приставшую хвою. Мысков посмотрел непонимающе.

«Цыганочка». Теперь Нюра совсем отчетливо слышала знакомые медлительные переходы.

— Догуливайте одни, — сказала она удивленному Мыскову и ленивой походкой пошла к коммуне.

По ее требованию — она действительно не попросила, а потребовала — дядя Сережа перевел Нюрку в сапожную мастерскую, где работал и Малыш. Он встретил ее недоверчиво и даже хмуро, но Нюрка словно не заметила этого взгляда, улыбнулась ему. В мастерской сильно пахло кожей, сапожным лаком и еще чем-то таким, от чего воздух, казалось Нюрке, розовел и дымился.

Она сама не понимала, что ей в конце концов нужно было от Малыша. Стоит ей только мигнуть, и перед ней явится десяток лучших парней. Не такие козыри гонялись за ней, когда Нюрка гуляла на воле. А Малыш приполз бы на четвереньках по первому зову.

Может быть, желание убедиться, что и теперь все остается попрежнему, было единственным, чего хотела Нюрка.

Ее посадили рядом с Малышом намазывать носки. Необычайность обстановки смущала Нюрку. Малыш сильными, быстрыми движениями затягивал заготовки. Дратва свистела в его разлетающихся руках.

— Крепко, — фальшивым тоном похвалила Нюрка.

— Это не «Цыганочку» в клубе навертывать, — сказал Малыш с гордостью.

Кожаная заготовка в его руках быстро обтягивала колодку, принимала форму ботинка.

«Теперь подошву начнет пригонять», подумала Нюрка, но Малыш, срезав ножом концы дратвы, положил свою работу.

— Показал тебе мастер, как носки подмазывать?

— Да.

— Начинай, чего же ты!

Нюрка взяла в руки инструмент и вдруг покраснела от стыда и недоверия к самой себе. Ей показалось, что притихшая мастерская смотрит на ее согнутую спину, следит за каждым движением, может быть, догадывается о причине перехода ее из слесарной сюда.

— Ты не бойся, не обожжешься, — ободрил Малыш.

Нюрка оглянулась. Если бы в это время на чьем-нибудь лице замерла усмешка — она бросила бы инструмент, изругала мастера, Малыша и убежала. Но никто не смотрел на нее. Свистела дратва, постукивали молотки и кто-то вполголоса напевал: «Что б осталось от Москвы, от Расеи».

Первый носок она обмазывала долго. За это время Малыш сделал затяжку двух заготовок. Оконченную работу она тщательно осматривала, не упустила ли чего, может, намазала не так. Думала, что ее работа, должно быть, очень ответственная и важная и от подмазки зависит красота и прочность башмака.

— Хорошо. Жми дальше, — сказал ей Малыш.

В полдень к ней подошел мастер:

— Золотые у тебя руки, Нюрка.

— Уйди! — со злостью крикнула она, хотя слова мастера были ей приятны.

К концу дня Малыш все чаще и чаще посматривал на ее проворные руки. Они исполняли работу ловко и точно, словно давно привыкли к ней.

Так прошло с неделю. По вечерам Нюрка тщательно чистила свое поношенное платье и, не выходя из общежития, садилась у окна, смотрела, как гуляли около клуба отдыхающие болшевцы, слушала беспорядочное громыханье рояля, звуки домр и балалаек струнного оркестра. Ребята проходили мимо окна группами и в одиночку. Одни искоса, другие прямее, но все одинаково с любопытством поглядывали на Нюрку. И каждый раз Нюрка видела уходящего в Костино Малыша. В один такой вечер, проводив Малыша взглядом, Нюрка легла на кровать и заплакала — ненависть и обида душили ее. Потом торопливо встала, вытерла и припудрила лицо, вышла на улицу.

— Колька, пойдем, — сказала она Котуле, отыскав его. И они ушли в темный тихий лес.

С этого вечера Нюрка стала работать плохо и только до полудня. Она хулиганила, все отчаяннее ругалась, точно добивалась, чтобы ее вновь отправили в тюрьму.

А лето давно созрело и окрепло. С лугов потянуло запахом свежего сена, наливались и твердели ржаные колосья.

Как-то, гуляя около станции, она встретила Малыша. Он окликнул ее. Нюрка, не взглянув, хотела пройти мимо, но когда он взял ее за руку, покорно пошла за ним. Шли молча, не глядя друг на друга.

— Нюрка, — сказал он ей, — я знаю, что ты пьешь, путаешься с Котулей. Нюра, пора кончать эту лавочку.

Она деланно засмеялась:

— Не хочешь ли и ты спутаться со мной?

— Не дури, Нюрка. Многие ребята поговаривают, чтобы тебя на общем собрании исключить из коммуны. Мы сами настаивали взять вас сюда, и за вас мы так же отвечаем, как и за себя. Но некоторые ребята не удержались и сорвались. Ты разлагаешь коммуну, Нюрка.

— А что мне ваша коммуна!

— Опять бегать начнешь?

— Лягавой не была и не буду.

— Много не пробегаешь.

— С меня хватит.

Они сели на некошенную траву.

— Пришел конец блату, Нюрка. На деле не засыпешься — так возьмут. Меня взяли было один раз в коммуну. Ушел. Думал, что без воровства, без веселого шалмана на свете не проживу…

Он сидел против Нюрки, опустив лохматую голову со впалыми смуглыми щеками, худой и робкий.

— Последний раз я пробыл на воле два часа. Ехал на трамвае из Таганки в Проточный, «взял» и здесь же попал. За эту кражу мне дали два года. Два года Бутырок — за двадцать рублей! Ну, положим, что это дело сошло бы, сошло бы и другое, фарт шел бы ко мне — все равно, замели бы в трактире, на улице, в шалмане и пивной. Из малолетних, Нюрка, мы уже ушли, когда за кражу давали три месяца.

Нюрке хотелось оборвать Малыша, но, взглянув на него, ей стало жалко уйти так просто. Малыш говорил о первом сомнении в правильности воровской жизни, которое пришло к нему в тюрьме, он рассказывал о том, как ранними утрами поднимался на высокий подоконник камеры, чтоб взглянуть хоть на краешек Москвы, и как в первый раз в жизни прочел взятую из тюремной библиотеки книгу.

— До этого я никогда ничего не читал, Нюрка, но эта книга так шибанула меня, что я на несколько дней и сна лишился и о жратве забывал. Повернулась ко мне моя жизнь так, что смотреть на нее стало страшно.

— За восемь месяцев до окончания моего срока в Бутырки приехал Погребинский. Он сразу узнал меня. «Если возьму в коммуну — опять убежишь?» спросил он. А я уже убегал один раз. «Не убегу», сказал я. Теперь я часто вспоминаю об этом, Нюрка. Конечно, не будь коммуны, не уйти бы мне от блатной жизни… Без ремесла на воле трудно. Великая вещь — ремесло, Нюрка. Вот оно, — Малыш поднял свои руки, — теперь, где хочешь, не пропаду.

Нюрка взяла Малыша за подбородок и ущипнула:

— Богословский подослал тебя?

— Ты дядю Сережу не тронь. Без него давно бы тебе не быть в коммуне.

— Передай ему — пусть хоть сегодня назад отправляет.

— Нюрка, — вскрикнул Малыш, махнул рукой и откинулся спиной на траву.

Нюрка видела его плотно сжатые губы, выгнутые у переносья брови — он напоминал обиженного мальчика.

«Ах, какой ты дурак, Малыш, — подумала она. — Ах, какой дурак».

И ей захотелось рассказать ему про Вальку, о том, как она к концу третьего месяца уже умела пускать пузыри, гукать и хватать ручонками воздух. Она была уверена, что, слушая ее, Малыш начнет улыбаться. Волна благодарности к Малышу хлынула в ее сердце.

Она наклонилась к нему, готовая увидеть эту улыбку, и Малыш действительно улыбнулся. Нюрка запустила в его густые волосы пальцы и прошептала:

— Ах, какой ты дурак, Малыш.

Они долго сидели молча. Потом Нюрка, пугаясь своего голоса, спросила:

— Ты меня любишь, Малыш?

— Еще с Проточного…