Штаны коммунара Гаги
Штаны коммунара Гаги
В новом году коммуна расширялась. Брали новую партию молодых рецидивистов. На общем собрании была выделена отборочная комиссия. В числе других воспитанников в нее вошел и Осминкин.
— Смотри, Виктор, выезжаем рано! — предупредил его вечером Сергей Петрович.
Осминкин долго не мог уснуть. Он представлял себе Бутырки, представлял, как пойдет с Богословским по камерам, будет разговаривать с урками. Далеко ли то время, когда его, Осминкина, вызывали вот так же, как завтра он будет вызывать других. Ему казалось тогда: дурачат, лягавые, коммуна — это ловушка. Не так ли встретят в камерах и его самого?
Утром его разбудил Хаджи Мурат:
— Эй ты, отборщик!
Через десять минут Осминкин был уже у Богословского.
— Завтракал? — спросил Сергей Петрович.
— Не успел.
— Ну, это ты брось… садись, — и Богословский подвинул ему стул.
— Что-то кусок в горло не лезет, — признался Осминкин.
Поехали в Бутырки. Осминкин сиживал здесь. Предъявили пропуска, прошли во двор. У зарешеченных окон показались лица. Осминкину чудилось: все знакомые. Он старался не смотреть туда.
— Пошли, — торопил членов комиссии Богословский, и Осминкин покорно поднялся на крыльцо.
Беспокоился Осминкин напрасно. Знакомых не было никого кроме Малыша — того самого паренька, который сбежал по Дороге в коммуну осенью 1924 года. Теперь он сам подал заявление о приеме. Осминкин удивился, что о коммуне в Бутырках так мало знают. Приходилось подолгу растолковывать, рассказывать о порядках и требованиях коммуны, о том, что хозяева в ней — сами бывшие воры.
— Да вот хотя бы я… Я тоже был вором. А вот сейчас — видишь — в отборочной! — увлекшись, говорил Осминкин.
Многие недоверчиво, двусмысленно посмеивались.
Однако итти в коммуну соглашались почти все. Осминкин понимал: надоело сидеть, надеются сбежать. Все это ведь было уже когда-то и с ним самим.
«Ну погодите, — думал он, — сами увидите… Небось, только глупый убежит».
Комиссия работала до вечера. Настроение Осминкина выравнялось, стало спокойным и уверенным. Однако в правом крыле, куда он пошел один, его ждала встреча, которой он долго потом не мог забыть. Он встретил своего прежнего кореша — Василия Морозова.
Морозов вырос, возмужал, лицо его вытянулось и приобрело незнакомые Осминкину высокомерные, неприятные черты.
Осминкин смутился:
— Васька… Василий, ты?
— Я, разумеется!
Осминкин вспомнил, что он — член отборочной комиссии, и сделал усилие, чтобы овладеть собой. Он стал говорить Морозову о коммуне.
— Иди в коммуну, Васька… Ты молодой, — закончил Осминкин.
Морозов презрительно пожал плечами. Худое лицо его передернула высокомерная усмешка.
— Значит, и ты, Виктор, лягавым стал?.. — медленно произнес он.
Осминкин побледнел.
— Так не пойдешь?.. — сказал он, сдерживаясь.
— Нет.
— Ну, как знаешь…
Осминкин ушел. Вот и кончилась старая дружба. Вот и не стало кореша… А и чорт с ним! У Осминкина теперь много других, настоящих… Но все-таки это было очень тяжело. Он никому не сказал о своей встрече.
В столовой за обедом новым отвели лучшие столы, полнее наливали суп и накладывали второе.
— Через час после обеда все новые — в баню! — объявил Накатников.
— Выдумал — в баню! — рассердился Толька Буржуй, семнадцатилетний паренек из новой партии.
Буржуем его звали за любовь к франтовству, за костюм «бостон». Однако под этим костюмом у Тольки всегда была грязная рубаха, покрытое мелкими красными прыщами тело. В бане он не бывал по году.
Его поддержали:
— Подумаешь, баня!.. Хвастались, что кино есть… Вот бы в кино позвал, а то — в баню!.. Нас в Бутырках мыли…
Толька твердо решил отвертеться от предстоящей ему неприятности.
В столовую вошел Чума. Он пришел, как всегда, с опозданием, геройски посматривая вокруг.
— Чума!
— Чумище! — звали его ребята. Толька сразу понял — жиган, козырь!..
А Чума подошел прямо к тому столу, где сидел Толька.
— Ага!.. Новенькие!.. — произнес он и покровительственно похлопал Буржуя по плечу.
— Ты откуда?.. Птичкой летаешь, по карманам стреляешь? — пошутил он и сам первый громко захохотал. Засмеялись и другие.
— Ну, смотрите, у нас в коммуне закон строгий… Держи порядок! Хочешь вместе со мной в общежитие?.. — обратился он внезапно к Тольке.
Буржуй был покорен и очарован.
— Хоть и с тобой, — сказал он независимо.
Однако он чувствовал себя крайне польщенным этой неожиданной и несомненной честью.
После обеда Чума повел Буржуя в спальню.
— Поставить койку рядом с моей!.. Да матрац получше, — говорил Чума дневальному голосом, не допускающим ослушания.
Потом он показал Буржую свой цилиндр и кашне, позволил даже примерить их. Толька все больше очаровывался новым знакомством. Он решил, что в баню не пойдет, а если потом спросят, скажет — забыл. Но это оказалось делом трудным.
Пришел парень, который приезжал в Бутырки и уговаривал Буржуя итти в коммуну. Он стал вызывать «новых».
— Пошли, пошли! Все в баню!.. В коммуне недопустимо грязищу разводить, — говорил он.
Чума ущипнул Буржуя за ногу:
— Не хочешь в баню?
— Не хочу.
— Ну, давай, выходи вместе с другими. А потом… Я тебя буду за баней ждать.
Около бани Буржуй незаметно свернул в сторону и тотчас нашел Чуму.
— Белье получишь. Это я для тебя сделаю, — обещал Чума. — Деньги у тебя есть?
Буржуй поколебался: на что этому жигану знать, есть ли у него деньги?
— Немного есть, — признался он.
Прищурив правый глаз, Чума выразительно щелкнул себя по шее:
— Хочется?
— А разве можно? — спросил Толька трусливым, радостным шопотком.
— Нельзя, — строго сказал Чума. Но тут же захохотал и потащил Буржуя за рукав:
— Пойдем молоко пить на деревню. Молоко от бешеной коровки… Это можно!
«Вот парень! С таким не пропадешь! — думал Толька, шагая рядом с Чумой. — Не то, что веснущатый Осминкин».
Выпили здорово. Заказывал Чума, а платил Толька. Видно, Чума был здесь завсегдатаем. Старуха-шинкарка называла его «сынком», а когда все толькины деньги они пропили, сама предложила в долг.
Чума растянулся на лавке в переднем углу под иконами, и скоро хата наполнилась его пьяным храпом.
Буржуй потолкал его в бок и не разбудил. Шатаясь и горланя, он побрел в коммуну один. Но не дошел и свалился. Нашли его болшевцы в канаве, недалеко от коммуны. Буржуй был мертвецки пьян. Он не слышал, как его подняли, отнесли в спальню, раздели и положили на койку.
На следующий день было назначено собрание. Буржуй чувствовал себя плохо: все тело ломило, голова казалась налитой чугуном, но все же решил пойти на собрание. В дверях он столкнулся с Чумой, и тот шепнул:
— Не дрейфь! Выручим!
«Это что же — наказывать будут, что ли?» — встревожился Буржуй.
Первым взял слово мальчишка, фамилия которого была Смирнов. Он говорил о том, что на сегодняшнем собрании должен был стоять вопрос о приеме. «Но, как видно, придется поставить и другой вопрос — о неприеме. Нашелся среди вновь прибывших такой, который в первый же день напился…» И Толька услыхал свою фамилию. За Смирновым выступил Накатников — тот остроглазый парень, который объявлял вчера в столовой о бане.
— Все мы «болели» первые дни, — говорил Накатников. — Всех нас тянуло на старое. Но напиться сразу по приезде — это значит нисколько не дорожить пребыванием в коммуне. Мы должны принимать в коммуну только тех, кому она в самом деле нужна. Коммуна — не шалман…
Ребята зааплодировали. Последним вышел Чума.
— Конечно, — с апломбом говорил он, — коммуна лучше концлагерей, Буржуй не просчитался. Но до коммуны дорасти надо. Мы людьми хотим стать, мы все работаем, учимся! Ведь знал же Буржуй, что у нас пить нельзя. Значит, наплевать он хотел на наши законы. Ну, а раз так, то нечего ему тут делать.
Буржуй не верил своим ушам. Тот ли это Чума, с которым они вместе ходили к шинкарке?!
Общее собрание постановило Буржуя в коммуну не принимать. До последней минуты Буржуй думал, что вот поругают его — без этого, должно быть, здесь нельзя — и тем дело и кончится. Но когда решение занесли в протокол и стали переходить к следующему вопросу, Буржуй вдруг понял, что дело не шуточное. «Выходит — плыть назад? А Чума! Вот гад!» Тольку передернуло от злобы.
— Мне места нет, а Чуме есть? — крикнул он сдавленно. — Вместе с Чумой в деревне пили!
И лишь выкрикнув это, сообразил, что он слягавил. Чума растерялся. Как он мог предполагать, что парень прямо из тюрьмы — решится выдать?
— Врет! Не было этого. Кто видел? — крикнул Чума.
— Иди сюда, объясни, в чем дело, — холодно предложил Сергей Петрович.
Все еще не теряя самоуверенного вида, Чума прошел к столу. На самом деле — кто видел?
— Я его и не знаю… Я с ним и не был… С гвоздиков он соскочил, должно быть! — произнес Чума.
— Ты с ним не был! — крикнул Осминкин. — А кто его увел от бани, когда ребята пошли мыться? Куда ты его повел? Видели!
Чуме показалось, что ворот слишком туго стягивает шею. Он покрутил головой, для чего-то одернул жилетку. Богословский наблюдал за ним. Наконец-то попался Чума, наконец-то удастся разоблачить перед воспитанниками этого ловкача-«вожачка», прикрывающегося громкими речами, а исподтишка срывающего всю работу воспитателей. Теперь все увидят, какая цена этому человеку.
Чума не знал, что говорить.
— Да что ж это! Уж и около бани не позволяют постоять. Я сам мыться хотел! У меня, может быть, вши завелись! — Он задвигал плечами, словно показывая этим, как чешется его тело.
Ребята засмеялись. Смех был недобрый. Чума понял — смеются над ним. Но это хорошо. Он вдруг нелепо подмигнул собранию и подергал задом. Захохотали громче.
— Цилиндр одень!.. Погубил парня и скоморошничает! — с горечью крикнул Осминкин.
Ему было особенно обидно. Ведь это он уговорил Буржуя пойти в коммуну.
И все зашумели, закричали, затопали ногами. И больше ничего не посмел ни сказать, ни сделать Чума. Он отошел и сел на свое место. Тогда развязались языки. Опять один за другим выступали болшевцы, но теперь уже говорили не о Буржуе, а о Чуме, говорили о том, как он заставляет работать за себя других, как он приносит водку, подпаивает ребят, а потом сам же выступает против них на собраниях. Многие требовали исключения Чумы из коммуны. Не ожидал Чума подобных результатов от своей вчерашней прогулки. Собрание постановило отправить Чуму на гауптвахту.
Вечером ребята собрались на квартире у Богословского. Были «старики», были и «новички». Эти не предусмотренные никакими уставами начавшиеся еще с первой осени дружеские вечерние сборища у Богословского или у Мелихова имели огромное значение.
Они особенно сближали воспитанников с воспитателями, создавали единомыслие, подготовляли общественное мнение коммуны по самым острым вопросам.
Именно на одном из таких вечерних чаепитий Румянцев, застенчиво моргая, высказал пожелание:
— Поучиться бы нам, дядя Сережа.
Румянцев был скромный парень, обычно державшийся незаметно. Вероятно, он не заговорил бы об этом на общем собрании. А тут он чувствовал себя свободней, проще. И предложение его было поддержано всеми. Воспитатели сделали все, чтобы укрепить стремление к учебе. С первыми учениками Богословский стал заниматься сам.
Туго приходилось ребятам на первых порах. Голова не привыкла к систематическому напряжению. Войдет Сергей Петрович — его обступят, отвлекают:
— Да ну-у там, заниматься! Давай так часок поболтаем.
— Что мы — бухгалтерами, что ли, будем? Да хочешь, мы тебя и так обсчитаем?
А франтоватый Васильев откровенно жаловался:
— Вы меня заставьте двадцать часов в мастерской — я буду работать, а вот три часа в школе не просидеть. Голова болит, и спать хочется. Вы меня спрашиваете, а я ничего не понимаю. Вот арифметику я могу, а эти сослагательные да именительные — чорт в них ногу сломал!..
— Ишь ты, Косой, какой человек. Ему принеси да разжуй, а он только проглотит, — отшучивался Богословский.
Далеко не все воспитанники посещали школу, да и многие из тех, кто приходил, искали в ней не столько знаний, сколько развлечений. Но все-таки начало было положено.
И многое другое, не менее важное, чем учеба в школе, возникло на вечерних собеседованиях у Сергея Петровича и отсюда пошло в жизнь.
Ребятам нравилось собираться у него. Им нравился его трезвый взгляд на вещи, простота в обращении, осведомленность по любому вопросу. Случалось, они поднимали «дядю Сережу» даже по ночам…
Сегодня все только и говорили, что о Чуме, о его подлости. События утреннего собрания волновали всех.
— Он не один, Чума. Таких еще много! — горячился Накатников. — Теперь новый народ пришел. Какой для них пример? Сегодня Буржуй, завтра Малыш напьется… Правда, Малыш?..
Малыш сидел необыкновенно тихий, робкий. Непривычная обстановка, удивительная перемена в Накатникове, которого он помнил совсем другим человеком, стесняли, связывали его. К Сергею Петровичу его притащил Накатников.
— Как, Малыш?.. Правильно говорит Накатников?.. Напьешься и опять сбежишь? — шутливо спросил Богословский.
— Врет. Не убегу… — пробормотал Малыш.
— Я считаю, если кто попался в пьянке второй раз… — начал Накатников, но его перебил Гага:
— Сергей Петрович, штаны хочу купить. Посоветуйте: в полоску или гладкие? Новиков говорит, что лучше гладкие…
— Да погоди ты! Выдумал — штаны! — рассердился Накатников. — Что тебе Сергей Петрович — нянька?.. Тут поважнее дела, а он — штаны!
Ребята засмеялись. Богословский укоризненно покачал головой.
— А ты сам какие хочешь? — совершенно серьезно спросил он Гагу.
Гага расцвел:
— Я?.. В полоску.
— Правильно. Я тоже взял бы в полоску. На полосатых материал как будто лучше.
— Дороговато, — сказал Гага. — Галстук еще хотел купить… Денег нехватает. Курить думаю бросить.
— Дело хорошее, — одобрил Богословский.
«Что ему за интерес? Нарочно он, что ли!» — недоумевал Накатников.
Ему не терпелось рассказать о том, что по его мнению нужно сделать, чтобы не могли повториться случаи, подобные вчерашнему. Но Богословский словно не замечал этого,
— Гага поднял важный вопрос. Вы напрасно смеялись… И Накатников напрасно думает, что штаны — это пустяки. Нет, это не пустяки — приобрести брюки на свои, на заработанные деньги!.. Трудовая денежка — не воровская… Она дорого стоит! Вас всех возмущает поведение Чумы. Правильно, оно недопустимое. Вы беспокоитесь за вновь прибывших, боитесь, что их будут губить старые привычки, думаете о том, как сделать, чтобы этого не было… Накатников предлагает усилить строгость, крепче наказывать… Если понадобится, конечно, мы это сделаем. А вот скажи, товарищ Накатников, как думаешь, одна ли строгость побеждает старые привычки?
Накатников молчал. Он уже догадался, что совершил какую-то ошибку. Самолюбие его было уязвлено.
— Нет, Миша, — продолжал Сергей Петрович. — Старые привычки надо уничтожать созданием новых, таких вот, как любовь к порядку и оседлости, к чистой кровати, уютной комнате, к театру, к спорту… И самое главное — к источнику всего этого — к труду… Правильно ли я говорю, Накатников?
— Правильно! — подтвердил Смирнов. Накатников продолжал молчать.
— А когда правильно, то почему неважно, какие штаны приобретет себе Гага? Разве все равно, будет ли он ходить в опрятных крепких новых брюках или вот в этой рвани, в которой сидит сейчас?
Гага сконфуженно прикрыл ладонью большую дыру на штанине повыше колена.
— Разве это неважно, что многие из вас по утрам не моются, почти никто не чистит зубы, в спальнях беспорядок, что некоторые, вот вроде того же Чумы, щеголяющего в шутовском, постыдном, воровском цилиндре, предпочитают ходить чорт знает в чем и пропивать и прокуривать получки, вместо того чтобы по-человечески одеться, по-человечески обуться, сходить в Москве в хороший театр? Нет, друзья, это важно!.. Все это очень важно также и для вас, если вы действительно возмущены Чумой, действительно заботитесь о новичках…
Только теперь сообразил Накатников, в чем состояла его ошибка. Но сознаться в ней мешало самолюбие.
— Если я зубы вычищу, так Буржуй пить не пойдет?.. — сказал он с иронией.
— Вот именно! — хладнокровно ответил Богословский. — Если ты на своем примере покажешь, как жить культурно, если Буржуй вместе с тобой убедится, что в театре интересней, чем в притоне, что спать в чистой кровати здоровее, чем на заплеванном полу, что жить на верный трудовой заработок лучше, чем на шалые воровские деньги, — так он не пойдет воровать, не пойдет в притон! Не так ли, Накатников?
Накатников сдался. Да и что мог он возразить?
— Я не об этом, Сергей Петрович. Я ведь сам всегда… Только меня перебил Гага… А я больше скажу. Это безобразие, что некоторые не моются. Я предлагаю обязать контроль следить за этим. Я думаю…
— Предлагаю каждый вечер в спальнях проверять… И кто разводит грязь, зачитывать на общем собрании, чтобы все знали, — предложил Осминкин, опережая Накатникова.
— Предлагаю, чтобы у каждого была своя зубная щетка и свой порошок, — сказал Румянцев.
— Штрафовать на копейку… Кто плюнул на пол — копейку.
— Блатные песни поют.
— В карты играют!..
— Чтобы кузнецы, не вымывшись, в спальню не заходили!
— Тогда увидим, кто у нас грязь разводит!
Даже Малыш решился сказать что-то насчет увеличения числа шаек в бане.
Так дело Чумы послужило толчком к обсуждению всех вопросов быта. Так начался новый этап борьбы за чистоту, опрятность, за порядок в спальнях. Застрельщиками в этой борьбе стали сами воспитанники.