«Политики»

«Политики»

Осенью у ребят пропала всякая охота к вечерним прогулкам вокруг Болшева. Под хмурым небом речка Клязьма потускнела, берега ее заболотились от частых дождей. В лесу пахло гниющей листвой, сыростью. Голые вершины осинника и берез качались на ветру.

Вечера после ужина болшевцы проводили в общежитии. Часы перед сном бежали незаметно. Бренчали гитары и балалайки музыкантов. Кое-кто чистил одежду, пришивал недостающие пуговицы. Рассказчики забавляли слушателей воспоминаниями о былых воровских похождениях, неизменно выставляя себя храбрыми, предприимчивыми, а ночных сторожей и милиционеров — доверчивыми простофилями. За последнее время вместо такой похвальбы все чаще слышался шумный обмен впечатлениями о событиях истекшего рабочего дня в мастерских. Здесь также представлялся широкий простор для полета фантазии.

— В три минуты лошадь подковал! — хвастал Умнов. — Теперь любому кузнецу нос утру!

— Убил муху! — отвечал презрительно Королев. — Ты вот попробуй, голуба, четырехпудовую гирю одной рукой выжать.

Накатников сидел обычно в дальнем конце спальни за учебниками. Изредка, в тех только случаях, когда хвастовство друзей нарушало допустимые границы, он вставлял язвительную фразу. На этот раз он дал короткую справку:

— Таких гирь не бывает.

Общежитие разразилось хохотом:

— Перехватил, Королев! Скости немного!

Допоздна не засиживались. Утомленные работой мускулы требовали отдыха. Станки, привезенные недавно в коммуну с Люблинского деревообделочного завода, прибавили забот. Парни начинали позевывать, озираться на кровати. Часам к двенадцати все укладывались. Тогда в общежитие осторожно заходил Мелихов. Стоя посреди комнаты, он слушал ровное Дыхание парней, смотрел, как разметались они в глубоком сне. Подчиняясь давнишней привычке, которая сложилась у Мелихова еще в детском доме, когда ему приходилось опекать малолетних воспитанников, он подходил неслышно к ближайшей койке и поправлял сползшее одеяло. Затем он пятился к двери, приостанавливался там, окидывал последним взглядом спальню и, потушив на полочке у входа забытую лампу «Молнию», удалялся.

Но бывали порой и очень тяжелые вечера. Словно приступ болезни охватывал вдруг болшевцев. Ничья рука не прикасалась к музыкальным инструментам, и они сиротливо висели на стенах. Молчали самые заядлые балагуры. Парни лежали одетыми на смятых постелях, нещадно курили. Серые, шинельного сукна одеяла, синеватая штукатурка на потолке, столы, табуретки — вся знакомая обстановка спальни казалась им в такие минуты ненавистной. В камере в подобные часы, вероятно, ругали бы надзирателей, режим, и это всем бы нравилось, развлекало бы всех. А здесь кого ругать? Погребинского, Мелихова, Богословского? Или дисциплину, конфликтную комиссию? Чепуха! Никто слушать не будет, язык ни у кого не повернется. Ведь законы здесь приняты ими самими. Предложения воспитателей утверждаются общими собраниями: «Тебе не нравится устав коммуны? Можешь итти на все четыре стороны. Воля! Удачная кража, дымный разгул…» Но тут воображение рисовало и другое: проплеванный шалман, вечный страх тюрьмы, отравляющий веселье убогих пирушек, пробуждения в милиции, больная с похмелья голова, жалкое отпирательство на допросах… Накипало непонятное раздражение на себя, на друзей.

Подмывает Беспалова встать с койки, ударить кулаком Петьку Красавчика по лицу. За что? Так. Противно глядеть на эти бездумные, едва мерцающие глаза. За то ударить, что подбривает Петька черные брови, красит идиотские губы и весь лоснится от пошлейшего форса. Пришел он в коммуну недавно. Успел уже со всеми перезнакомиться, всем дарит масляные улыбочки, порой отводит кого-нибудь в сторонку, что-то шепчет.

«И зачем таких гадючек пускают сюда?» — думает Беспалов.

Но подниматься Беспалову неохота, и он ограничивается неопределенным вопросом, адресованным неизвестно кому:

— А дальше что?

— Дальше мастером будешь, — подхватывает ехидно Петька. — Гляди, все лежат мрачные, а Умнов веселый: мне, дескать, что — я своего добился, мастерство знаю.

— Я тоже мастер… Не хуже Умнова, — вяло возражает Беспалов.

Но и от хвастовства ему не становится веселее.

— На углу Сретенки новый ресторан открылся, — сообщил для чего-то Петька. — Цыганский хор, кавказская кухня.

— И поеду! — сказал вдруг Беспалов.

— Как раз на углу, против него, — продолжал Красавчик, — добавочный милицейский пост.

— Не испугаешь! — кричал уже Беспалов. — Встану и пойду. Кто мне запретит?

Он действительно поднялся с кровати, принялся обуваться.

Все лениво и молча следили, чем кончится его затея. Лишь Красавчик отсоветовал:

— Очень далеко, Беспалов. Поближе бы где поискать…

Но Беспалов уже топал каблуками, вгоняя ноги в узкие сапоги. Он решительно зашагал к двери. На самом пороге неожиданно припал на левую ногу, остановился и скорчил гримасу:

— Опять колет!

— Так и знал — струсит, — уронил Красавчик и отвернулся к стене.

— Выдра! — завопил Беспалов. — У меня гвоздь из каблука вылез и второй день пятку колет. Я тебе покажу сейчас! Ты бы с таким гвоздем походил!..

Он сел на кровать, разулся, пошарил в сапоге рукой. Потом долго смотрел в раструб голенища. Над Беспаловым посмеялись и забыли про него. Насмешники выбрали новую мишень — Умнова. Начал издеваться все тот же Красавчик, заметив как бы между прочим:

— Не понимаю, отчего Беспалов охромел, вот если бы Умнев — тогда было бы понятно.

— А что случилось? — заинтересовались парни.

— Да ему Филипп Михайлович ноги давно обещал переломать.

Ни для кого не было секретом, что Умнов ухаживал за его дочкой.

— Верно, Умнов, набьет тебе папашка шишек!

Начиналось одно из тех беспощадных «добирательств», которые нередко являлись разрядкой накопленного беспредметного раздражения и злобы. «Добирательство» могло длиться целый вечер, могло кончиться дракой. Всесторонне оценивали качества возлюбленной Умнова, изображали в лицах, как происходят между ними свидания. Умнов отмалчивался, однако терпенье у него иссякало. Беспалов уже прикидывал — чью сторону принять, когда разгорится побоище.

Развязке помешал Мелихов. Он вошел не один. За ним шли два паренька; судя по внешности — московские, не из блатных.

Как и год тому назад, когда Федор Григорьевич представлял ребятам привезенных мастеров — дядю Павла и дядю Андрея, — он сделал рукой тот же широкий жест, сопроводив его почти теми же словами:

— Вот, приехали. Рекомендую: комсомольцы Калинин и Галанов.

Мелихов ушел, не объяснив цели приезда гостей.

Спальня безмолвствовала. Никто и вида не подал, что заинтересован с какой-либо стороны появлением комсомольцев, Даже любопытства не отразил ничей взгляд. Беспалов демонстративно повернулся спиной к приезжим и возобновил исследование внутренности сапога, опрокинув его над головой вниз голенищем.

— Что это у тебя, дружище, подзорная труба? — спросил один из приезжих, как выяснилось потом — Калинин.

Маленький, со вздернутым носиком на веснущатом лице, он выражал видом своим постоянную готовность что-то суетливо разузнавать, советовать, чем-нибудь распоряжаться. Он сразу повел себя точно хозяин:

— Галанов, ты чего, брат, стоишь у порога? Ты садись, нечего приглашения ждать.

Спутник его — рослый, в пальто с воротником и в громоздкой шапке — медлительно прошел к столу, сел и близоруко прищурился.

— Так чего ты, друг, через сапог рассматриваешь? — снова прицепился Калинин к Беспалову.

— Не видишь? Очки надень! — огрызнулся Беспалов.

— Я очков не ношу. В очках Галанов ходит. Чего, Галанов, очки не надел?

— Дужка надломилась, — ответил Галанов глубоким басом.

Однако слазил в карман, достал очки в громадном старомодном футляре, подышал на них, отдувая пухлые губы, протер, нацепил. Все это делал он солидно и медленно.

— Теперь видишь? — осведомился Калинин.

— Вижу, — подтвердил Галанов. Помолчав, он серьезно добавил:

— Этот парень, должно быть, звезды считает.

На дальней койке послышался чей-то сдержанный смешок.

«Погоди, сейчас отлакируют тебя, — подумал Умнов. — Что же никто не начнет?» удивлялся он.

Будто в ответ на его призыв вскочил Дима Смирнов. В белье и босиком он резво приплясывал на койке и кричал звонким голосом Калинину:

— Языкаст! А на велосипеде умеешь ездить? Небось, не умеешь? Ложись у нас спать, мы научим!

— Дорогой! — радостно воскликнул Калинин. — Я ученый! Как мне не знать!.. Ляжет в детском доме юноша вроде тебя спать, а молодцы, что постарше, нарежут бумаги, рассуют ему между пальцами на ногах и подпалят. Вот он и корчится.

— Грамотный, слов нет, — вмешался иронически Чума. — А ну-ка, скажи, много ли у тебя волос на голове?

— На двадцать два волоса больше, чем у тебя! Посчитай, если не веришь! — отпарировал Калинин.

— Ловко! Выходит, шапкой-то не сшибешь! — не удержался от похвалы Накатников.

Он уважал находчивость и острословие, от кого бы они ни исходили. К приезжим подошел танцующей походкой Красавчик.

— Не в этом дело, — ласково сказал он. — Вы бросьте с ними… Лучше давайте я вас научу, как стакан к потолку приморозить.

— Не трудитесь, — остановил его Калинин.

И объяснил, каким образом простак, желающий посмотреть этот фокус, оказывается облитым водой.

И ничем не удавалось его удивить или сконфузить. Он угадывал грубоватые шутки, которыми пытались одурачить его. Он вдвойне отвечал на любую остроту, знал массу поговорок, ходячих изречений, юмористических стихов.

Галанов невозмутимо наблюдал состязание своего приятеля с ватагой парней. Лишь по тому, как внимательно слушал он все, что говорилось кругом, можно было догадаться, что исход этого неравного поединка интересовал его.

Выждав момент, он пробасил:

— А вот я знаю один физический опыт с тем же стаканом воды. Похитрей будет, чем ваши фокусы!

Болшевцы заинтересовались. Они столпились вокруг этого малоразговорчивого детины. Галанов прикрыл стакан листом бумаги, крепко придавил его ладонью, быстро перевернул стакан, взял за донышко, и бумага не падала, вода не проливалась.

— Давление воздуха, — объяснил Накатников спокойно.

Галанов быстро повернулся к нему и спросил, удивив зрителей неожиданной живостью:

— Откуда знаешь?

— Много нам их показывали. На рабфаке учусь, — сказал Накатников.

— Он у нас студент, — похвастался миролюбиво Дима Смирнов.

Отношения как будто налаживались.

Калинин прошелся по комнате. Его внимание привлекли развешенные на стенах музыкальные инструменты.

— Ба, да у вас тут целый оркестр! — Он щипнул басовую струну гитары и слушал, как замирающе рокотала густая волна звука. — Страсть, люблю музыку. Жаль, не умею. Кто поиграет?

Тихий, мечтательный Костя Карелин взял мандолину и, садясь на табурет, смущенно вполголоса сообщил:

— Ноты еще плохо знаю. Так что…

Он заиграл какой-то старинный вальс.

Накатников стоял, прислонясь к стене, заложив руки за спину, и не спускал поблескивающего, несколько угрюмого взгляда с комсомольцев. «Себе на уме парни», думал он.

Резкий, сухой треск привлек его внимание. Музыка смолкла.

— Что у тебя там? — спросил Румянцев, приподнимаясь на локте.

— Струны плохи… Сразу две лопнули, — сообщил огорченно Карелин. — И запасных нет — все вышли. Давно бы нужно из Москвы привезти.

Маленький комсомолец встрепенулся:

— Нет струн — обойдемся без струн. Может, спляшем?.. Есть ведь плясуны. Давай! Кто со мной!

Ему не ответили.

— Довольно, Миша, на сегодня, — вмешался Галанов. — Пойдем спать — и хозяевам покой дадим.

Он сказал это таким тоном, что болшевцы поняли: есть у комсомольцев некое задание, и оно отчасти выполнено, а остальное отложено до другого раза.

«Темнят что-то», решили ребята.

Гости пожали руки ближайшим и направились к выходу.

— Эй, — неожиданно позвал Накатников, — погодите-ка минуточку!

Он догнал комсомольцев у самой двери. В коммуне знали резкую прямоту его характера. «Сейчас он их прояснять будет», подумал Румянцев и не ошибся.

— Вы зачем, собственно, приезжали-то? — громко спросил Накатников.

— А посмотреть, — ответил Калинин так быстро, словно давно был готов к такому вопросу. — Нам не раз в ГПУ говорили: «Интересный в коммуне народ, не худо бы вам побывать». «Давай, Женя, съездим», сказал я Галанову. Ну и поехали!.. — Калинин поднял невинные глаза на Накатникова. — А вы разве имеете что-нибудь против?

— Нет, что же, — хмуро ответил Накатников, отходя на прежнее место к стене.

— Спите, други, — пожелал Калинин и для чего-то добавил. — Мы тут в соседнем флигельке заночуем.

После ухода гостей в спальне долго стояла тишина. Первым поделился своими впечатлениями Умнов.

— Рукастые парни, — сказал он о комсомольцах, — если заняться с ними — толк из них выйдет.

— А вот зачем приехали? — многозначительно вставил Румянцев.

Красавчик, лениво раздеваясь на ночь, процедил:

— Они — доктора, вроде нашего Богословского. Зубы приехали заговаривать. «Политики». Просились мои кулаки об их скулы почесаться.

Румянцев вдруг соскочил с койки. Он и сам не отдавал себе отчета в том, что так взбесило его в словах Красавчика.

— Ты кто такой, откуда, цыганский барон! — кричал он, подбежав к Петьке. — Ты смотри с кулаками-то!

Красавчик снимал через голову гимнастерку, не видя Румянцева, а когда снял — попятился, защищая лицо руками:

— Опился, что ли? Уйди, говорю. Балда!..

— Закрывайся одеялом и не дыши! Дыхнешь раз — при всех говорю: изувечу.

— Дышать нельзя и не дышать нельзя: кругом смерть, — пытался отшутиться Красавчик, но послушался и лег.

Накатников молча взял Румянцева под руку и увел в коридор. Через несколько минут они вызвали туда же Карелина и о чем-то долго шептались.

Ночью комсомольцев разбудил осторожный стук в окно. На крыльце кто-то переступал с ноги на ногу, было слышно поскрипывание ступенек и глухой, сдержанный говор.

— Это они, Миша, — определил сразу Галанов. — Вот так фокусы… Дня не дождались…

— Одеваться, что ли? — раздумывал Калинин.

— Обязательно. Нехорошо расхристанным показываться.

Стук повторился более настойчиво. Галанов пошел отпирать.

Возвратился он, чиркая на ходу спичками, сопровождаемый тремя болшевцами. Они были в шинелях и буденновках…

— Где тут у вас лампа? — спросил один, в котором при неверном освещении Калинин узнал Накатникова.

Зажгли лампу. Двое других были Карелин и Румянцев. Карелин тихо говорил:

— В Москве, на Столешникевом переулке, есть небольшой такой музыкальный магазинчик. Там иногда бывают заграничные струны. Купили бы мне. Деньги у меня есть, заработал.

— Хорошо, куплю, — пообещал Галанов.

— Как вы их переправите сюда? — осведомился деловито Накатников. — В Москве-то мы не часто бываем.

— Может, еще собираетесь к нам заглянуть? — спросил Румянцев, приближаясь к Галанову. — Может, сами и привезете?

Наступило короткое молчание. Ребята ждали ответа, и в требовательном ожидании их чувствовалось нечто гораздо большее, нежели забота о заграничных струнах. Калинин раздумывал, как лучше ответить. Его опередил Галанов:

— Вот что, ребята! Я не знаю, за кого вы нас приняли и зачем пришли… Но могу вам прямо сказать: цель нашего приезда одна и очень простая. Вот вы говорите — в Москву вас пускают с оглядкой. Не Москвы жалко, а за вас опасаются. Знакомые ваши там… Известно, какой народ. К кому пойдешь? Вот мы и хотим с вами дружбу вести… Заглядывайте к нам. На Сретенке мы с Мишей живем. В клуб сходим, погуляем. Вот и вся наша цель. Струны мы вам припасем… Поищем хороших.

Галанов уже не выглядел больше меланхолическим простаком, каким казался в спальне.

— Не поедем мы к вам, — ворчливо сказал Румянцев.

— Это почему?..

— Какой вам с нами интерес… Калинин засмеялся:

— Мы-то вот к вам приехали — значит, нам интересно… Выходит, это у вас интереса нет.

— Нет, нам интересно, — вежливо возразил Накатников.

— На том и помиримся, — улыбнулся Галанов. — Интересно — так приезжайте, будем ждать.

Нельзя, однако, сказать, что расстались они закадычными друзьями.

Через две недели Галанов и Калинин снова ехали в Болшево. Установилась зима. День выдался мягкий, теплый, снег отсырел. По дороге со станции Калинин отстал немного, слепил крепкий снежок и предательски ударил товарища в спину. Галанов оборвал песню, пустился вдогонку за обидчиком. Настиг он его у самой коммуны, возле опушки леса, и подмял в сугроб. Он по-медвежьи ворчал над ним, сыпал за ворот снег.

После работы в мастерских ребята очищали дорожку от снега. Новые деревянные лопаты отсвечивали в их руках желтизной. Ослепительно белые комья летели в чащу елок. Они заметили комсомольцев. Некоторые приостановили работу.

— Политики наши балуются, — сказал Умнов.

Беспалов — знаток рукопашной — обеспокоился за судьбу Калинина:

— Коротышке не сдобровать.

Не утерпев, он крикнул ему:

— За ноги, за ноги! Эх, не может! — и Беспалов, бросив лопату, устремился на помощь.

За ним последовало еще несколько человек. Теперь Галанов барахтался в снегу, поверженный общими усилиями болшевцев.

— Пустите, дьяволы, очки у меня!

— В самом деле — очки раздавят, — сказал Накатников.

— Эй, вы там! Это что за драка — семеро на одного? Держись! — ободрил он Галанова. — Сейчас мы им всыпем.

Бой разгорался. Калинин вырвался из общей свалки:

— Это неорганизованно! Лупят, кого попало; не разберешь — кто свой, кто чужой. Давайте так: на два фронта. Одним командует товарищ Накатников, другим вот хоть бы вы… Ваша фамилия — Беспалов?

В команду к Беспалову попал и Галанов. Он ринулся на Накатникова с криком:

— Бей эстонскую буржуазию!

— Стой! — приостановился вдруг Накатников и, выронив заготовленный снежок, поднял руку:

— Почему — эстонскую? Я всякую ненавижу.

— Ты разве не читал сегодняшнюю газету? — удивился Галанов.

— Была охота.

— Здо-орово, — протянул комсомолец. — Разве у вас на рабфаке газет не читают?

— Что там стряслось? — заинтересовался Гуляев.

— А вот послушайте! — Галанов вытащил из кармана газету. — Эх, дьявол, размокла.

— Сами-то все перемокли! Да хватит возиться. Идем в спальню!

В комнате Галанов, поблескивая очками, говорил:

— Эстония, видите ли, очень маленькая страна. Всего-то населения в ней не больше, чем в Москве. Но буржуазия там такая же, как и везде. По приговору военно-полевого суда там расстреляно двадцать человек рабочих-революционеров и назначено к расстрелу еще семь…

— Да как они терпят? — вырвалось у Гуляева.

Даже Красавчик возмутился:

— Душа из них винтом! Они, шкуры, всегда так: сцапают нашего брата и сейчас же в ящик играть.

— Не путай, — съязвил Накатников. — Ты — урка, а те — революционеры и коммунисты…

— А я что — Ротшильд? — огрызнулся Красавчик.

На них зашипели:

— Дайте послушать!

— Да чего рассказывать, — сказал Галанов. — Читайте сами. В газете все есть… Вот хоть ты почитай. Для всех… — Он сунул газету подвернувшемуся Смирнову, тот уклонился:

— Я не псаломщик.

— Э, какой несговорчивый! Ладно — сам буду псаломщиком.

Галанов при общем молчании начал читать газету.

«По рассказам очевидцев горсточка повстанцев проявила необычайный героизм. Трое повстанцев напали на помещение полицейского резерва, где находились двадцать пять полицейских, и, ворвавшись внутрь, бросили зажигательную бомбу, которая, однако, не взорвалась, так как попала на мягкую койку…»

— А, чорт, мазло! — не утерпел опять Гуляев.

Накатников услышал за спиной возбужденный шопот Румянцева:

— Смелый народ. Ведь знали, на что шли. Я раз приговора в тюрьме ожидал. Знаю — больше полугода не получу, а все равно страшно.

Разговор затянулся; ночевали комсомольцы, как и в первый раз, во флигеле. Утром болшевцы вышли проводить их до станции на лыжах.

Они шли, вспугивая длиннохвостых сорок. Лесное эхо многозвучно повторяло их громкие голоса.

Вдруг двое ребят, точно сговорившись, одновременно запели:

Жулик спит, а я томлюсь,

Разбудить его боюсь.

— Ах, мама!

— Что, дочка?

— Я жулика люблю.

Жулик станет воровать,

Я не буду ночку спать.

— Ах, мама!

— А?

— На вот.

Я жулика люблю!

— Это блатная, — сказал один из песенников, — понравилась?

— Мотив-то неплохой, — ответил задумчиво Галанов, — да слова дрянь. Придем на станцию, я скажу вам слова хороших песен, а вы запишите. Как-нибудь споем вместе.

Перед тем как сесть в вагон, Калинин вспомнил:

— Женя! Струны-то мы с тобой дома забыли. Придется Карелину к нам в Москву наведаться. Хороши больно струны-то…

Возвратившихся ребят Красавчик встретил смешком:

— Что, проводили? Небось, партмаксимум выгоняют за то, что трепаться сюда ездят!

Потом он обнял Беспалова за плечи, отвел его:

— Буржуи… Революция… Выпить бы сегодня, Беспалыч!

Беспалов тревожно оглянулся:

— Где?

— Тут недалечко.

— Да говори, где? — повторил Беспалов.

Петька игриво погрозил пальцем:

— Я пошутил, дурашка.

Он зашагал к обувной, распевая:

Я — вор-чародей, сын преступного мира,

Я — вор-чародей…

Накатников, придя со станции, направился к Богословскому.

— Слушайте, Сергей Петрович, — хмуро говорил он, прислонясь по своей любимой привычке к стене, — нехорошо: на всю коммуну — ни одной газеты…

— Почему — на всю? Я выписываю, Мелихов…

— А ребята — без газет…

— А что — хотят?

— Некоторые хотят, — уклончиво сказал Накатников.

Он не мог бы сказать, кто именно.

— А не хотят теперь — потом привыкнут, — добавил он.

С первого декабря выписали на общежитие пять газет, но читали их редко и преимущественно вслух.