Кооперативная квартира

Кооперативная квартира

Вышло новое постановление о кооперативных квартирах. Если до 1967 года покупатели квартир оплачивали только полезную площадь, то с июля 1967 года покупатели должны были оплачивать и те метры площади, которые приходились на кухню, ванную, санузел и т.п., так что квартиры сразу сильно подорожали. Потребовали дополнительные взносы. Многие, не имевшие лишних денег, стали выходить из кооператива, отказываясь от подорожавших квартир, забирая назад прежние денежные взносы. Строительство должно было продолжаться, правление кооператива стало искать новых покупателей. Вот тут-то и вспомнили про отца моего, профессора Пестова, которому прежде сами возвратили документы, требуя развода его дочери с мужем-священником. Папу вызвали в правление и научили сами, как писать в документах о семье: «Вступайте в кооператив Вы с супругой, а дочери оставьте старую квартиру. Ни словом не упоминайте о муже дочери, как будто его совсем нет. В паспорте у Вашей дочери записано много детей, так что старую трехкомнатную квартиру мы можем оставить на имя Соколовой Н.Н. Ведь Вам важно получить добавочную площадь? Вносите деньги, покупайте метры. А уж как вы в дальнейшем расселитесь по двум квартирам — это ваше семейное дело, нас оно не касается».

Папа поблагодарил за совет. Он попросил четырехкомнатную квартиру, намереваясь поселить в ней вместе с собой и бабушкой двух старших внуков. Пришли к общему согласию. Я с отцом поехала посмотреть дом и район, где он строится.

К своему удивлению я обнаружила длинную стройку уже в три этажа, как я и видела во сне. В октябре мы уже получили ордер на квартиру. Мы поехали смотреть ее с батюшкой и всеми детьми. Грязь в туалете и ванной не затмила нашей радости. Мы энергично взялись за совки, ведра, щетки, которые намеренно привезли с собой. Главное, отопление было уже включено, на кухне горел газ, в воде нужды не было. Отмыв раковины, полы и окна, мы пустились в обратный путь.

Уже стемнело. Вокруг дома была непролазная грязь, трудно было найти дорожку к автобусу. Но мое сердце ликовало: «Скоро я перестану таскать дрова и уголь, всю ночь смогу спать и не думать об отоплении!». А мой батюшка был мрачен. Он не хотел, чтобы мы все оставляли гребневский дом и переезжали в Москву. Но трое старших детей с сентября месяца уже жили в Москве у наших старичков. Сам батюшка тоже под праздники часто ночевал при храме, где ему (наконец-то!) выделили уголок. В Гребневе жила одна я с Любой и Федей. Да, батюшка мой еще не знал, как я тяжело болею. На мою постоянную слабость и белый цвет кожи он не обращал внимания. Однако судьба была на моей стороне. Пришел наш шофер Тимофеич и объявил, что уходит. Он думал, что мы будем шокированы его заявлением, что добавим ему зарплату и будем просить оставаться шофером нашей машины. Но накануне мы получили ордер на квартиру и решили, что поскольку впредь в своей «Волге» нуждаться не будем, то расстаемся с Тимофеичем.

В последние годы наши отношения с ним становились все более натянутыми. Тимофеич был атеистом, религию знал с детства как форму внешнего культа. Разница в мировоззрениях давала себя чувствовать каждый день нашей совместной жизни с семьей Тимохиных. Посты они признавали только как перемену пищи, ни о каком воздержании, а также о молитве понятия не имели. Мы часто слышали их вопросы: «Почему именно так? Почему не как у всех?». Объяснить неверующим было невозможно. Отец Владимир только говорил: «Уж так у нас заведено» или «так положено…». Религиозный уклад нашей семьи не умещался в сознании атеистов. Видя же скудную, аскетическую жизнь моих родителей, Тимофеич считал их сумасшедшими. Да также и нас, хотя держался с нами с почтением. Отец Владимир ценил шофера за трезвость, за точность, за исполнительность, хотя мы всегда чувствовали себя стесненными в присутствии Тимохиных. Мы устали от общения с этой семьей и поэтому с радостью с ними расстались.

Обстановка в обществе в 70-е годы была и так тяжелая, напряженная. Фактически не было никакого отделения Церкви от государства. Уполномоченный по делам религии в своем районе вмешивался во все дела храмов. По его указанию епископы ставили и убирали священников. К уполномоченному надо было обращаться старостам храмов при всяком ремонте зданий. В общем, не было такой области в жизни Церкви, где бы советское правительство не проявляло свою власть, стараясь всячески ущемить и обобрать храмы. Все это знали, но молчали. За семьдесят лет все смирились и привыкли к всевозможным притеснениям со стороны властей. Но те, кто не служили тайными агентами КГБ, всегда жили в страхе.

Из числа таких был и мой муж отец Владимир. Не раз его в послеобеденное время привозили в какие-то тайные комнаты, где он часа по два-три оставался наедине с агентами КГБ. Батюшку моего допрашивали как о церковных, так и о семейных делах. Муж мой всегда отмалчивался, говорил, что, кроме храма и дома в Гребневе, он нигде не бывает.

— Я ничего не знаю, — был его ответ.

— Где бывают по вечерам Ваши сослуживцы? Что они делают в городе? Не крестят ли на дому? Не освящают ли квартир? Не служат ли панихид? Не получают ли за эти требы денег с людей? — спрашивали его.

Мой батюшка давал один ответ:

— Не знаю…

Потом требовали доноса на тестя, то есть на моего отца:

— Кто к нему ходит? Чем он занимается? Где бывает? Ответ был:

— Я с ним не живу. Заезжаю к старикам, чтобы проведать детей своих, которые живут там…

После таких «сеансов» отец Владимир возвращался бледный и взволнованный. Уж до чего же он был молчалив, лишнего слова никому никогда не скажет! Боялся, что кто-то донесет…