КВАРТИРА ШЕСТАЯ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

КВАРТИРА ШЕСТАЯ

ПЕРЕЕЗД ИЗ ПЕТЕРБУРГА В ЕЛИСАВЕТГРАД. — СЛУЖБА И ЖИЗНЬ ТАМ. — ЖЕНИТЬБА И ПЕРВЫЕ ГОДЫ СЕМЕЙНОЙ ЖИЗНИ С ОКТЯБРЯ 1849 ГОДА ПО ИЮЛЬ 1858 ГОДА

Город Елисаветград 46 лет тому назад, т. е. во время моего туда водворения, был очень неважный городок с 15 тысячами жителей, и то сомнительных. Самый внешний вид города был далеко неказист! На так называемой Большой улице, идущей по направлению большой дороги из Кременчуга до моста на реке Ингуле, самой лучшей тогда улице, встречалось несколько деревянных строений, крытых соломой (деревянная лавка купца Ромакченко и проч.){82}.

Общество города Елисаветграда состояло: а) из военных кавалеристов, служащих в различных полках; б) из военных, числящихся по кавалерии и занимающих различные должности по письменной части; в) из помещиков, живших в Елисаветграде и наезжавших в него из своих деревень и усадеб; эти последние все поголовно были отставные, служившие сперва в местных кавалерийских полках; г) из купцов и прочих городских обывателей; из сей последней категории 5–6 купеческих домов могли быть причислены и действительно причислялись к интеллигенции, все же остальные составляли серую массу, далеко сторонящуюся от общества; д) наконец, самую меньшую, самую, так сказать, забытую и вместе с тем и забитую часть общества составляли гражданские чиновники. И действительно, их было очень немного, не считая, конечно, писцов и канцелярских служителей, которые комплектовались в большинстве случаев из мещан. До десятка докторов и врачей и отставных служащих, тогда еще не носивших эполет и военных погонов, смотритель уездного училища, 5–6 учителей этого же училища, почтмейстер, секретари думы и магистрата, городской архитектор… да больше и не насчитаешь! К этой же категории обывателей можно было отнести и нескольких священников, которые и в тогдашнее время в тех местах (то есть на юге) не чуждались общества и являли собой интересных людей, с которыми можно было приятно побеседовать. Я не отношу, впрочем, к последней категории военных аудиторов, бухгалтеров и прочих служащих в штабах, военном и поселенческом, и число которых тоже очень незначительно.

Самый большой контингент населения состоял из военных, причем военные 2 категории, т. е. занимавшие места по Поселенной части, за исключением в редких случаях лиц, занимавших высшие должности, происходили из бурбонов или выслужившихся кантонистов. Эти личности в большей части случаев очень умные, охулки на руки не полагавшие, но необразованные и грубые, компанию с ними водить можно было только по необходимости! Военные же первой категории были люди совершенно другого сорта. Они комплектовались все недорослями из дворян, то есть детьми местных помещиков. Кавалерийских училищ тогда не было еще и в помине. Кадетские корпуса были и тогда в довольно близких местах, как, например, в Полтаве и Киеве, но я не помню ни одного случая в продолжение 9 лет, чтобы гг. помещики отдавали своих сыновей в кадетские корпуса. Не помню также ни одного случая, чтобы помещики отдавали своих сыновей и в елисаветградское уездное училище, хотя оно было на правах нынешних прогимназий, это они считали для своих детей очень унизительным. Правда, случалось изредка, что помещики и давали своим сыновьям приличное образование и что сыновья их кончали курс в университетах, но они избирали себе другую карьеру, а никак не входили в состав местной кавалерии. Местная же кавалерия в громадном большинстве случаев пополнялась следующим образом. Растет у помещика сынок, а иногда два и три погодка растут вместе: до 10–12-летнего возраста руководятся гувернантками, а с 12 до 15–16-летнего возраста — гувернерами. Но, Боже мой, какими гувернантками и какими гувернерами! И вот в 16–17 лет папаши вспоминают, что пора сынков определять в юнкера; но вот беда: для поступления в юнкера нужно сдать экзамен по программе. Я не раз видал эту программу и утвердительно могу заявить, что она гораздо ниже программы 4 класса нынешней прогимназии. И этих-то сведений не могли усвоить себе сынки помещиков до 16–17-летнего возраста! Как быть? Думают, думают, да и едут в тот же Елисаветград к одному из учителей местного уездного училища: «Батюшка, выручай, приготовь моего молодца к юнкерскому экзамену». Почти у каждого учителя ежегодно бывало по 2, по 3 таких молодца. У Семена Михайловича Шмакова, который в то время был учителем уездного училища и с которым я потом породнился, я не раз помню, что у него бывало по несколько таких приемышей, которых в год или полтора удавалось-таки, с грехом пополам, подготовить к экзаменам. Эти приемыши, бывало, жили на полном содержании у учителей и ездили к родителям только в большие праздники. Тогда я близко познакомился с этим делом и помню, что в большинстве случаев молодые люди эти были тупы и удивительно неразвиты. Ни об чем они не могли говорить, но ежели речь заходила о лошадях, то у них и глаза загорались. Главнейшее затруднение состояло в приучении их излагать свои мысли письменно. Это для них был камень преткновения. Я помню, что Семен Михайлович несколько раз поручал кому-нибудь из них написать мне о чем-нибудь записку. У меня долго сохранялось несколько подобных записок, которые, по безграмотности, можно было хранить как антики. Прослужив года 1 ?—2 в юнкерах, такие-то молодцы были производимы в офицеры и в корнетском своем мундире считали, что выше их никого нет на свете. Прослужив лет 10, много 15, и дослужившись до чина штабс-ротмистра или ротмистра, они выходили в отставку, женились и поселялись помещиками в своих деревнях и усадьбах. Не знаю, прибавлялось ли у них опытности и ума впоследствии, когда года и опыт жизни должны бы были их умудрять. Но мне неоднократно случалось иметь дело с такими лицами, что невольно вместе с гоголевским Плюшкиным хотелось спросить: «Да вы, батюшка, не служили ли в военной службе?»

Вот, например, приезжает один помещик Головин. После обычных рекомендаций он заявляет, что ему хочется выстроить дом, при этом вынимает записочку и по ней излагает, что дом должен быть длиною в столько-то аршин и шириною в столько-то, что в нем должны быть следующие комнаты: передняя, зала, гостиная, кабинет, диванная, столовая, буфет, две-три детских, биллиардная и т. п., причем было обозначено, сколько каждая комната должна была иметь в длину и ширину. Мне сразу показалось, что в задаче этой вместимое должно превышать вместилище. И вот, подсчитав на самом деле площади всех комнат и сложив их, я убедился, что общая площадь их более чем в полтора раза превышает площадь, предназначенную под дом. Когда я сообщил Головину, что задача эта неисполнима, то он очень серьезно отвечал: «Да какой же вы архитектор, когда и этого не можете сделать!» Наконец мне удалось убедить его и, уменьшив несколько размеры комнат и увеличив площадь под дом, мы пришли к взаимному соглашению.

Другой помещик, явившись ко мне, заявляет тоже, что хочет строить дом. «Хоть мне его и не нужно, — говорит он, — дом у меня есть в другом поместье, но жене да и мне хочется построить дом, более удобный потому, собственно, что место уж очень хорошее! Мы и строим-то, собственно, для места! Да вот приезжайте, увидите!» Приезжаю и, действительно, вижу очень возвышенное место, годное скорее для какой-нибудь наблюдательной башни, чем для жилого дома. Место совершенно открытое как для солнечных лучей, так и для всех ветров, а главное, удаленное версты на 1 ? от воды. Когда я высказал это мое мнение помещику, то он, нисколько не смущаясь, уверил, что он, выстроив дом, разведет в подходящих местах сад и рощу, что же касается до воды, то он, слава Богу, не бобыль какой, у него, слава Богу, есть и волы, и лошади, да и дворовых хлопцев не один десяток, — так, слава тебе Господи, будет кому подвезти воды. И действительно построил дом. Кто-то теперь подвозит к дому воду? Да, вероятно, и дом-то стоит необитаемый, с забитыми окнами.

Третий очень богатый помещик (Бородкин) заказывает мне проект солидного каменного дома в деревне. Над проектом и сметою на эту постройку я проработал до 2 месяцев; неоднократно ездил к помещику и в городскую квартиру, и даже в усадьбу. И вот, наконец, изготовил проект на нескольких листах и подробную смету. Везу заказчику. Надо сказать, что я имел глупость не сговориться в цене, да и знакомые не советовали мне упоминать об этом, говоря, что это такой человек, что может и обидеться! Проект и смету заказчик получил, наговорил кучу комплиментов, всунул в руку запечатанный конверт и отправил меня на своих лошадях домой. Предчувствуя что-то недоброе, я, подъехав к дому, велел кучеру дожидаться. Войдя в квартиру, я сейчас же разорвал пакет, и в нем, о ужас! — десять рублевых кредиток! Тут, конечно, я более всего винил себя, что не сделал уговора… Но, несмотря на это, дело нельзя было оставить так… Обдумав, я сейчас же написал записку господину Бородкину, в которой, извиняясь в своей оплошности, заявлял, что я работал над его проектом и сметою более 1 ? месяца и что я ценю труд этот минимум в сто рублей, а потому, возвращая ему врученные мне десять рублей, я покорнейше прошу или прислать мне сто рублей, или возвратить проект, который может составить несколько ценных листов в составляемом мною архитектурном альбоме… В ответ на это я на другой же день получил сто рублей с вежливым заявлением, что он, Бородкин, никак не предполагал таких трудов и что оценил его наравне с гравюрами, которых на десять рублей можно приобрести сколько угодно! Жалею очень, что записка эта утрачена мною. Она была бы теперь очень ценным документом глупости господ херсонских помещиков.

Четвертый заказчик, получая оконченный уже мною проект, возбуждает следующий вопрос: «Как же мы теперь с вами рассчитаемся?» — «Как? Разумеется, как! Вы отдадите мне условленную плату, а я вручу вам составленный мною проект».

— Да, ведь, получивши плату, вы можете не отдать проекта. Выдайте мне прежде план, а тогда я вам уплачу деньги. — Это было сказано так наивно-глупо, что сердиться на дурака решительно было невозможно.

— Как же я вам отдам проект, когда вы не уплатили мне денег? — в свою очередь возразил я.

— Жаль, что нет посторонних, можно было бы дать на руки.

— Да, жаль!

В комнате стояли, кроме стола, у которого мы сидели, еще два ломберных стола.

— Вот что, — надумал он. — Я положу деньги под подсвечник вот этого стола, положим, направо стоящего, а вы положите проект вот на левый стол.

Согласились и исполнили. И когда было готово, — он стремглав кинулся к столу, где лежал проект, а я взял деньги, положенные им под подсвечник другого стола. Рассчитавшись таким образом, мы пожали друг другу руки и расстались приятелями! Это факт, а не выдуманная ради смехотворства история.

Пятый… Но разве можно перечесть все те казусы, которые происходили в продолжение 9 лет!

Чтобы подробнее выяснить свои служебные отношения, думаю, что не лишним будет представить характеристику некоторых начальствующих лиц, с которыми мне случалось сталкиваться. Начну по старшинству, с главных.

А. Начальство, жившее в г. Кременчуге.

1) Инспектор всей резервной кавалерии граф Алексей Петрович Никитин{83}. Сей истинный сатрап имел свое постоянное местопребывание в городе Кременчуге Полтавской губернии. Этому же инспектору была подчинена и вся Поселенная часть. Там же, в Кременчуге, находился и штаб инспектора всей резервной кавалерии и Поселенной части. Графское достоинство сей муж получил в 1847 году, когда во время больших маневров в Елисаветграде, на которых находился император Николай I, Никитин, как инспектор кавалерии, парадировал на коне, но по старости упал с него. Тогда император сказал приблизительно: «Поднимите скорее графа», и тут же поздравил его с этим достоинством. Собственно говоря, это был умный, очень симпатичный и добрый старик. Серьезного зла он никому из подчиненных не сделал. Но он был очень уже стар и часто подпадал под влияние лиц, которых прежде избрал себе в советники и помощники. Сверх того, несмотря на его дряхлую старость, у него имелся и предмет страсти в лице одной ближайшей к Кременчугу помещицы вдовы-генеральши. Эта мадам выделывала с ним, что хотела, и конечно, все служащие в поселении стремились наперерыв угодить этой личности и при ее помощи получали иногда такие повышения и назначения, что прочие, услышав об этом, только руками разводили… да наматывали и себе на ус! Всякий год граф дважды, то есть весною и осенью, объезжал все поселение для осмотра как войск, в нем расположенных, так и хозяйственной части, и всякий таковой объезд сопровождался рассказами об курьезах, случавшихся с ним и об его резолюциях.

Вот весною, в мае месяце, едет граф по волостям осматривать хозяйство. Жара страшная; подъезжает к волости; пока экипаж спускали под гору, граф встал и присел на ступеньках заставного домика. Жара и долговременное сидение в экипаже расслабили старика, и он засыпает. Вдруг прибегает во всей форме волостной командир и гаркает велегласно: «Честь имею!..»

А сзади стоящий адъютант графа энергично показывает ему кулак, — замолчи, мол, видишь, спит! Волостной командир мгновенно умолкает и стоит руки по швам. Но у старика недолгий сон! Минут через пять он просыпается и, увидя перед собой во всем параде волостного командира, конфузится своей слабости — что он заснул.

— A-а! Волостной командир! Здорово, батюшка! Сейчас, проезжая, любовался твоим хозяйством. Все, кажется, исправно; спасибо, спасибо!..

— Я надеюсь, что ежели ваше сиятельство удостоите своим вниманием и произведете более подробный осмотр, то все изволите найти в должном порядке.

— А! Хорошо, батюшка, хорошо, ты знаешь меня, я встаю рано, завтра в три часа утра буду на полях.

На другой день часа в три утра выезжает в поле; и на что не посмотрит, все находит неисправным, на все сердится, за все выговаривает, а в конце концов тут же на месте, то есть не выезжая из волости, дает письменный приказ, в котором, описывая все найденные беспорядки, делает строжайший выговор волостному командиру. А уезжая, говорит приближенным: «Научите этого дурака, что когда начальник хвалит подчиненного, то подчиненный должен кланяться и стоять навытяжку, а не распускать язык и не давать ему свободы!»

При въезде в г. Елисаветград он всегда требовал, чтобы его встречали у заставы города следующие лица: военный полицмейстер с рапортом, городской голова и городовой архитектор; прочие же лица должны были встречать его в том доме, где ему отводилась квартира. Квартира эта в мое время постоянно отводилась на Большой улице в доме купчихи Плотниковой. Приезжал граф в Елисаветград постоянно вечером, часов в 5, а на другой день часа в 4 утра полицмейстер, городской голова, городовой архитектор и прочие лица должны были уже явиться в дом Плотниковой и сопровождать графа в его пеших прогулках по городу и в его поездках по различным учреждениям и постройкам. — А потому у меня в это время нанимался извозчик на целый день!

Почти в каждый приезд в Елисаветград, утром, первый визит его был к торговкам на базар.

— Здравствуйте, матушка, — говорит, бывало, он, низко кланяясь и подходя к торговке зеленью.

— Здравствуйте, батюшка ваше сиятельство, все ли в добром здоровье? Давно вас не видали.

— А какие у вас знатные вещи, знатные растения!

Надо сказать, что день приезда графа всегда был известен недели за две, а потому на базаре, зная его слабость, приготовлялись и вывозились действительно редкие по времени года вещи, и ему объявлялись самые низкие за них цены.

— Что стоит десяток огурцов?

— 20 копеек, ваше сиятельство.

— По времени это очень дешево, очень дешево! Да ты не просишь ли с меня дешевле, чем стоит, не для чего… Ведь я богаче тебя!

— Помилуйте, ваше сиятельство, с кого же нам и взять, как не с вашего сиятельства, ведь мы целый год дожидаемся вашего приезда…

И вот старик доволен и удивляется дешевизне продуктов, а окружающие и рады, что граф на несколько времени будет в хорошем расположении духа.

В один из приездов графа, когда я после встречи его воротился домой, готовясь назавтра к раннему вставанью, по крайней мере часа в три утра, ко мне является вестовой с известием, что граф меня требует. Нечего делать, беру извозчика и еду в дом Плотниковой, недоумевая, зачем еще я мог понадобиться ему, когда только несколько минут прошло, как я ему уже откланялся.

— А, архитекторик! (У него все было в уменьшительном виде. Даже полных генералов, т. е. генералов от кавалерии, он звал генераликами.) Поди-ка, батюшка, сюда, поди-ка… Подводит меня к окну и, показывая на напротив находящееся старое строение какого-то обывательского домишки, спрашивает: «Что это, батюшка, у тебя?» — «Деревянный дом NN, ваше сиятельство». — «Вижу, батюшка, что дом, а на крыше-то что?» Надо сказать, что в то время на всех деревянных крышах деревянных строений устраивались так называемые предохранительные от огня снаряды. Они состояли из одной ступеньки вокруг крыши, по которой можно было бы пройти кругом всего здания, и из скамейки на коню крыши, на которой помещалась кадка с водою и шваброю. На устройство этих снарядов был разослан по всем местностям высочайше одобренный литографированный чертеж, и по этому чертежу, с большими понуждениями полиции, на всех деревянных строениях были уже устроены эти снаряды и довольно долгое время уже существовали, и сам граф неоднократно их видел. Снаряды эти, кроме вреда для крыши и безобразия, никакой пользы не приносили и ныне, слава Богу, совершенно уже выведены из употребления. В городе все обыватели очень метко окрестили их названием кошачьих тротуаров, и я в забывчивости чуть-чуть не ответил на вопрос графа, что это, мол, кошачьи тротуары, но, опомнившись, отвечал:

— Предохранительные от огня снаряды, ваше сиятельство.

— Хм, снаряды! Да так ли они устроены?

— По чертежу, ваше сиятельство.

— Так вот что: завтра утром, являясь ко мне, захвати-ка чертежи, так я тебе и покажу, что они устроены не так! Иди, до завтра!

Приехав домой, я разыскал литографированный чертеж и сколько ни рассматривал его, но все-таки убеждался, что отступлений не было допущено, а потому со спокойным духом дожидался завтрашнего дня.

Назавтра, с портфелем, наполненным целою кипою планов и бумаг, которые могли быть потребованы, я явился и сопровождал графские прогулки часов до 10 утра и думал уже, что граф позабыл о вчерашнем разговоре, как вдруг, уже в конце прогулки, когда он собирался домой завтракать, он взглянул на меня и, вероятно, вспомнил вчерашнее: «А ну-ка, ну-ка, покажи чертежи?» Я подал ему. Долго, долго он рассматривал его и надпись печатную, вероятно, прочел, что чертеж высочайше одобрен; наконец говорит:

— Да это что такое?

— Высочайше утвержденный чертеж, ваше сиятельство.

— Высочайше утвержденный, высочайше утвержденный!.. Как посажу я тебя на гауптвахту, так и сгниешь там со своим высочайше утвержденным, — и при этом швырнул мне чертеж в ноги, так что я, нагнувшись, должен был поднять его.

— Ты мне покажи утвержденный мною и принеси мой план…

Долго я недоумевал, про какой план говорит старик, но, наконец, вспомнил, что месяца два тому назад на одном на утвержденных им обывательских проектов были показаны к устройству эти снаряды в виде изукрашенных парапетов. Разыскиваю этот проект и несу.

— Ну вот, ну вот!.. Видишь, как знатно здесь нарисовано, так и вели делать всюду.

Я ограничился словом: «Слушаю-с!» — и ушел. Ему, конечно, нельзя было втолковать, что в старых строениях, в которых уже устроены эти снаряды, нельзя требовать и настаивать о переделке их.

Вот еще один казус, проделанный стариком. В городе Елисаветграде давно было проектировано устройство лютеранской церкви. Примерно в первой половине пятидесятых годов, наконец, постройка была в принципе решена, и составленный проект представлен был на утверждение к Никитину, в инспекторский штаб; но проект там что-то долго залежался. Вот весной приезжает граф и совершает со своею свитою объезд различных учреждений. Приехали в кантонистскую школу. Вероятно, по предчувствию скорого уничтожения кантонистов, граф обращал особое свое внимание на упорядочение их быта. Елисаветградская кантонистская школа помещалась в предместье Ковалевке, в большом ветхом здании, и граф серьезно изыскивал средства для постройки нового здания для кантонистов. Об этом и шла речь. В числе сопровождавших графа лиц был и корпусный командир 2 резервного кавалерийского корпуса генерал от кавалерии барон Иван Петрович Оффенберг, который, быв лютеранином, конечно, стоял во главе лиц, заинтересованных в постройке лютеранской церкви. Разговор о постройках кантонистских напомнил генералу Оффенбергу и о неразрешенном проекте кирхи, и он обратился к графу с вопросом:

— А что, ваше сиятельство, скоро ли вы изволите разрешить нам в Елисаветграде постройку лютеранской церкви? Проект представлен вам на утверждение уже давненько…

— Ба, ба, ба!.. Вот кстати напомнил!.. Да для чего тебе, генералик, кирха-то?..

— Как для чего? Богу молиться…

— Богу молиться, гм… Богу молиться, а ты вот что, генерал, сделай: пожертвуй-ка нам капитал, мы и устроим на него дом для кантонистов и в доме этом такую сделаем залу, даже под готическими сводами, ежели хочешь, вот в ней и молитесь!

— Да деньги не мои, а общественные, и жертвовать я их не могу; да притом же мы полагали устроить полный приход, с помещением школы, и иметь своего пастора.

— Ну вот, ему дело говорят, а он про училище да про пастора толкует!.. Посмотри вот на этих сотню молодцов (кантонистов), любого отдам на выучку, и через пять-шесть лет он такие будет говорить тебе проповеди, что у тебя слезы потекут!..

Нельзя серьезно было сердиться на эту дерзкую и неуместную выходку, и, конечно, генерал Оффенберг обратил это в шутку.

В начале 1856 года, когда война еще продолжалась, но уже намечались благодетельные преобразования или, лучше сказать, окончательное уничтожение военных поселений, то, чтобы не производить этой ломки в присутствии старика Никитина, ему предложили оставить Кременчуг и явиться в Петербург, позолотив эту пилюлю тем, что-де государь, ввиду его опытности в военном деле, желает пользоваться его советами в столь критическое для России время. Что же Никитин?.. Он имел дерзость ответить, что в настоящее время, когда существуют телеграфы, он может по телеграфу давать свои советы, а потому просит, чтобы его оставили в Кременчуге, где деятельность свою он считает более полезною. Но тогда ему без околичностей предписано было, как генералу, числящемуся при особе его императорского величества, прибыть в Петербург, куда он и переехал в 1856 году.

2) Генерал-лейтенант Василий Федорович фон-дер-Лауниц. Начальник штаба всей резервной кавалерии{84}. Этот генерал жил в г. Кременчуге, где находился и штаб инспектора. Но изредка он наезжал в г. Елисаветград и всегда оставлял по себе следы и воспоминания самого нелестного для него свойства. В первый раз я имел с ним встречу вскоре после своего водворения в Елисаветграде. Как-то иду утром из дому по постройкам, коих было-таки достаточно, иду не в должной форме, а в фуражке, без шпаги и, конечно, без шпор, не зная и не ведая, что накануне вечером приехал в город Лауниц, и не зная его вовсе лично, потому что не имел случая встречаться с ним. Вдруг мне попадается навстречу генерал. Я отдал подобающую в то время честь, т. е. остановился во фронт и взял рукою под козырек фуражки.

— Кто вы такой? И что это за маскарад, отчего вы не в форме?..

— Я городовой архитектор Достоевский, ваше превосходительство, и иду на постройки, а иду не в форме, потому что в каске, шпаге и шпорах мне трудно ходить по высоким стеллажам и подмосткам и я могу в них зацепиться и свалиться с подмостков.

— А имеете вы разрешение ходить не в форме?

— Нет, не имею, но по примеру других, которые по постройкам ходят без соблюдения формы, я дозволил и себе ее нарушение.

— Так подайте об этом рапорт, а до получения разрешения извольте отправляться на гауптвахту, сказав, что вас арестовал генерал фон-дер-Лауниц.

Нечего делать, нужно было идти на гауптвахту, но не успел я просидеть там до полудня, как на мой рапорт, который я написал тотчас с гауптвахты, последовало, во-первых, освобождение меня из-под ареста и, во-вторых, письменное дозволение ходить без соблюдения формы, — но только на постройки. С тех пор я во всякое время дня хаживал без формы, потому что всегда мог заявить, что иду на постройки.

Вторая моя встреча, или, лучше сказать, столкновение с генералом Лауницем, была в 1854 году. Осенью в этот год был большой кампамент{85} в г. Елисаветграде, на который в последний раз приезжал император Николай I. Кампамент сошел благополучно, и государь остался отменно всем доволен. Хотя мы, гражданские, не были причастны к этому, но тоже весьма радовались успешному окончанию кампамента, потому что с отъездом государя уезжало из Елисаветграда и все кременчугское начальство, и мы вступали в обычную колею жизни. Представлявшимся гражданам, при которых представлялся и я, государь, между прочим, высказал тогда: «Ваш город год от году отстраивается и хорошеет!» Частицу этого лестного отзыва я мог без натяжки и преувеличения отнести и к себе, потому что кто же более трудился по постройкам, как не я, городовой архитектор?! Так вот с последним днем кампамента, когда уехал государь, а также и граф Никитин, я снял свой мундир, из которого положительно не выходил в продолжение почти недели, и спокойно отдыхал, думая, что все уже прошло благополучно. Но не тут-то было!

На другой день утром часу в четвертом, когда было еще совершенно темно, меня разбудил необычайный стук в ворота. Оказалось, что это пришел вестовой с объявлением, чтобы я к 5 часам утра был у генерала Лауница. Что, думаю, стряслось?.. Нечего делать, облекся в мундир и отправился в квартиру генерала. Прихожу и вижу там трех лиц: председателя городской думы полковника Саргани, военного полицмейстера подполковника Тигерстета и городского голову Макеева. С приходом моим выяснилось, что генерал собрал всех членов строительного комитета; следовательно, нужно было ожидать, что речь поведется о постройках и строениях. Надобно сказать, что лет 6–7 тому назад, когда меня не было еще в Елисаветграде и когда Лауниц, бывши начальником корпусного, а не инспекторского штаба, жил еще в Елисаветграде, то многие ветхие обывательские строения были особою комиссиею предназначены в лом, о чем и были прибиты дощечки к этим строениям с надписью: «Подлежит сломке». Но так как никакого распоряжения о приступе к ломке этих строений не последовало, а обыватели сами их не ломали, то строения эти и стояли, и во всех почти жили бедные обыватели. Через несколько минут после моего прихода вбегает в залу, где мы были собраны, генерал Лауниц и со сжатыми кулаками и искаженным лицом обращается ко мне с криком:

— Служить так служить!

— Позвольте, ваше превосходительство…

— Мааалчать!!!

Генерал Лауниц не был такою личностью, чтобы человек, сколько-нибудь уважающий себя, мог позволить ему такое с собой обращение. Это не был добродушный старик Никитин! При выражении его: «Молчать!» у меня вся кровь кинулась в голову, и я, стояв как следует стоять подчиненному перед начальником, невольно переменил позу, а именно отставил правую ногу несколько вперед и заложил большой палец правой руки за пуговицу мундира. Увидев это, генерал Лауниц мгновенно замолчал и убежал к себе в кабинет. Через несколько минут он опять является в залу, уже в более спокойном состоянии и опять-таки начинает говорить со мною, но уже с более человеческим обращением:

— Почему вы не ломаете ветхих строений?

Я все еще был сильно возбужден и потому отвечал:

— Потому, ваше превосходительство, что мое здесь назначение строить, а не ломать.

Несмотря на этот почти дерзкий ответ, он, не возвышая голоса, продолжал:

— Несколько лет тому назад особая комиссия предназначила многие ветхие строения в сломку, а они и до сих пор еще не сломаны, и в них живут. Надо будет выполнить в точности постановление особой комиссии.

— Строительный комитет, ваше превосходительство, не имеет никакого по закону права приступить к ломке обывательских строений, без согласия самих домовладельцев или постановления о том судебного ведомства. Если же вашему превосходительству угодно будет непременно сломать все эти строения, то благоволите дать об этом точное и определенное предписание, но и в таком случае операция эта по закону возлагается на полицию, а вовсе не на строительный комитет.

— Предписание об этом вы получите!

Сказав эти слова, генерал удалился в другие комнаты и выслал сказать нам, что мы можем уходить по домам. — Это было последнее мое свидание с генералом фон-дер-Лауницем, и более я с ним никогда уже не видался.

Конечно, предписания о ломке ветхих строений мы не получили и к ломке не приступали.

Тут кстати будет заметить, что в других военных поселениях, например в г. Умани, местное начальство, исполняя такие нелепые словесные поручения Лауницев и им подобных, начало ломку обывательских строений и вызвало тем ужасное негодование бедняков, которые, как было слышно, подавали об этом жалобу императрице Марии Александровне. И этому начальству досталось на орехи порядочно. Лауницы же от своих словесных поручений, конечно, отказывались.

Отзывы об этой личности, т. е. генерале Лаунице, в городе были следующие. Одни называли его пасторским сынком, вероятно, ввиду терпеливого стремления к достижению повышений и богатства. Другие называли его бешеной собакой; третьи, не стесняясь, при имени Василия Федоровича повторяли двустишие: «Кот-Васька — плут, кот-Васька — вор». А в сложенной поселенской песенке про него прямо говорилось:

На те денежки дворцовы[30]

Взял именьице Клевцовых, —

Вот так молодец! (бис)

В заключение скажу, что я хотя и не видался более с Василием Федоровичем, но еще раз имел с ним некоторые заочные отношения. Это было таю много лет спустя, когда в начале 60-х годов я был уже в Екатеринославе губернским архитектором, познакомился я с командиром батальона внутренней стражи, подполковником Снарским. В одно прекрасное утро приезжает этот господин ко мне и Христом-Богом просит помочь ему в очень важном для него деле.

— В чем сила? — спрашиваю я.

— Да вот прислал мне корпусный наш командир планы своей усадьбы, с показанием предполагаемых деревянных построек, и просит меня испросить потребный на эти постройки лесной материал в г. Екатеринославе и доставить в его усадьбу верст за 100 или около того; а я не знаю, сколько и какого потребуется материала, и вообще в лесе не знаю никакого толку.

— Да кто ваш корпусный командир? — спрашиваю.

— Генерал фон-дер-Лауниц.

— А, старый знакомый! — воскликнул я и рассказал Снарскому, как знаю я его командира.

— Что же, он прислал вам деньги? — полюбопытствовал я.

— Какое прислал? Должен на свои покупать. Думаю, исполнив поручение, послать счет, в котором, конечно, проставлю цены вчетверо меньшие, да не знаю, и это придется ли получить.

Я исполнил просьбу Снарского, сделал сметное исчисление лесных материалов, потребных на предполагаемые постройки, сам выбрал потребный лес, и, когда он был отправлен, я просил Снарского написать своему начальнику, кто помогал ему в этом деле. Недели через две-три является ко мне опять полковник Снарский и, вынимая из кармана письмо Лауница, прочитывает мне место, до меня относящееся. Лауниц пишет, что он очень рад моему служебному повышению, что он всегда знал и считал меня за отличнейшего и опытного техника, и при этом просил передать мне его искреннюю благодарность за внимание к его частному делу.

— Ну, а деньги-то он вам возвратил?

— Нет еще, не возвратил, — отвечал, улыбаясь, Снарский, — но обещается возвратить.

Тут я покончу с списанием этой действительно очень грязной личности. Генерал Лауниц умер в 1864 году, как слышно было, от ушиба, полученного вследствие падения с лошади во время смотра. Вероятно, он по своему взбалмошному характеру взбесился до исступления и упал с лошади.

Б. Начальство, жившее в Елисаветграде.

1) Корпусный командир 2-го резервного кавалерийского корпуса генерал от кавалерии барон (впоследствии граф) Дмитрий Ерофеевич Остен-Сакен{86}.

Генерал этот, кроме командования корпусом, заведовал и поселенною частью; с отбытием же его из Елисаветграда сперва в Венгерскую, а затем в Крымскую кампании, все последующие корпусные командиры Поселенною частью уже не заведовали. Я приехал при нем, и при мне он пробыл в Елисаветграде около года. — Сакен очень долго жил в Елисаветграде, и общество очень любило его. Это действительно был идеально-честный господин, добрый и умный, хотя с некоторыми слабостями и недостатками. Но кто же их не имеет! С графом Никитиным они были не в ладах. Граф называл Сакена святошей и ханжой, а Сакен Никитина — извозчиком. Сакен был, кажется, единственною личностью, которой Никитин не говорил «ты» и «генералик». Был ли Сакен ханжа — это дело его совести, но, видимо, он был очень богомолен и всякий праздник ходил в собор к поздней обедне. Семейство Сакена состояло из жены его Анны Ивановны и троих сыновей: старшего, который слыл под названием Ванечка Сакен и который был очень неудачным малым, хотя и был в то время штаб-ротмистром или ротмистром; двое младших сыновей были почти погодки, они в то время были юношами и воспитывались студентами в Ришельевском одесском лицее, где жили постоянно, приезжая к родителям на каникулы и праздники; они слыли в обществе под названием Вово и Коко, как звали их родители. Коко в настоящее время состоит чрезвычайным посланником и полномочным министром в Берлине при императоре германском. Семейство Сакенов жило в Елисаветграде как владетельные особы. Всякий праздник и воскресный день совершался выход всего семейства в собор. Сам Дмитрий Ерофеевич со своим штабом и адъютантом входил в одни двери собора, северные, а Анна Ивановна, со своими приближенными дамами — в южные двери собора. Выходили же из собора оба в западные двери и, тут соединившись, неупустительно каждый раз шли на могилы родственников, погребенных тут же в ограде собора, и, поклонившись им, возвращались домой пешком, так как квартира их была почти рядом с собором. Я упомянул, что Сакен был идеально честный, но и его евреи успели обойти. Это было так: у Сакена было маленькое именьице Приют, верстах в 70 от Елисаветграда, и земля его выходила частью на большую Николаевскую дорогу. Евреи уверили приближенного Сакена, отставного полковника Поппе, что место это самое выгодное для устройства шинка или кабака, и просили Сакена, чтобы он отдал им клочок земли в аренду для постройки там шинка. Когда Сакен согласился и Поппе, по поручению Сакена, уговаривался в цене, то евреи составили вроде торгов (так как мнимых желающих занять это место явилось много) и набили цену чуть ли не свыше тысячи рублей в год. Явившись с этим результатом к Поппе, они еще корчили из себя совестливых людей и выразили сомнение, согласится ли Дмитрий Ерофеевич отдать землю за такую маловажную цену, так как пункт очень прибыльный, но что они просят для первого опыта отдать землю за эту сумму, одним словом, корчили из себя паяцев. — Условие было заключено, и Сакен пользовался несколько лет этим доходом. Когда же он вовсе оставил город Елисаветград, то, с наступлением срока возобновления условия, Сакен поручил Поппе опять сдать землю. Поппе приглашает евреев, а они, смеясь и пересмеиваясь, сказали ему, что по старой памяти они готовы дать рублей 25–30. «Как так? Как так? — выразил свое недоумение Поппе. — Отчего же не прежнюю цену?» — «Помилуйте, как же можно прежнюю цену, ведь прежняя цена давалась оттого, что Дмитрий Ерофеевич был наш начальник, а теперь он для нас чужой человек и нам ненужный, так зачем же мы будем тратить столько лишних денег?» Вероятно, Поппе передал этот отказ не в столь резкой форме, но всем сделалось известно, что Сакен был сильно огорчен этою проделкою с ним и не мог себе простить, что допустил таковой обман.

Генерал Сакен очень любил, или показывал, что любит, хозяйство и в особенности стремление к разведению лесов и посадке деревьев. Конечно, все подчиненные это знали и старались угодить ему в этом. Вот едет однажды Сакен по волостям. Приезжает в одну и видит, что на улице селения рассажены небольшие деревца тополей и укреплены треугольными подставочками, окрашенными зеленою краскою.

— Ах, Боже мой! Как это хорошо! Где волостной командир?..

— В поле, — отвечает ему первый попавшийся поселянин.

— Скажи, любезный, давно посажены эти деревца?

— Нет, недавно, только перед приездом вашего высокопревосходительства.

— И скажи, любезный, примутся они?..

— Примутся, ваше высокопревосходительство.

— Все примутся?..

— Все примутся!

— И скоро, думаете, примутся?

— Скоро… Вот как выедете из селений, то дня через два все и уберутся…

— Как уберутся?..

Пробует деревца, а они все при малейшем усилии вынимаются, как посаженные на несколько дней, без корней, только для показа, для обмана, ввиду ожидавшегося приезда генерала Сакена. Что было последствием этого — легко предугадать!..

Другой эпизод, при подобном же случае, вышел еще более комичным.

Зная страсть Сакена к хозяйству, многие кропатели составят, бывало, какую-нибудь компилятивную статейку о хозяйстве, отпечатают и присылают экземпляров полтораста к генералу Сакену; он мигом их пристроит и гонорар вышлет. Так сделал и какой-то агроном или квазиагроном Мелихов. Прочитав брошюру, Сакен умилился: «Ах, Боже мой-с! Как это хорошо! Старшего адъютанта сюда!» Приходит старший адъютант, штаб-ротмистр Мокиевский.

— Препроводите при циркулярном предписании всем волостным командирам брошюру агронома Мелихова и предложите им бросить светлый взгляд и сообразить, нельзя ли, помощью увеличения рогатого скота сделать пастбища более тучными, что, в свою очередь, может улучшить и быт военных поселян, как трактует об этом агроном Мелихов, причем предписать им свои мнения и соображения доставить в течение месячного срока.

Вот и полетели циркулярные предписания с брошюрами Мелихова по всем волостям. Предписания были изложены высокопарным слогом, как любил генерал Сакен. Через месяц все волостные командиры с таким же пафосом отвечали, что рекомендации агронома Мелихова очень полезны и что они приложат все усилия к достижению рекомендуемого. — Только один волостной командир, живущий в очень отдаленной местности и происходивший из бурбонов, но хороший хозяин, не прислал своего донесения в срок. — Докладывают об этом Сакену. Он велит повторить с предуведомлением, что ежели и затем не будет доставлен ответ, то за ним будет прислан нарочный на его, волостного командира, счет. — Бедный волостной командир, получив такое подтверждение, сильно задумался и сколько ни соображал — все-таки недоумевал, что нужно ответить. В самом деле: тут говорится и о быте военных поселян, и о тучных пастбищах, и о светлом взгляде, и о рогатом скоте, и об агрономе Мелихове, а как это все связать, что ответить начальству, а главное, узнать, чего хочет начальство, бедный служака никак не мог сообразить; посоветоваться не с кем, а тут нарочный, того и гляди, нагрянет! Думал, думал, да, помолившись Богу, и сочинил следующий рапорт: «Его высокопревосходительству корпусному командиру 2-го резервного кавалерийского корпуса г-ну генералу от кавалерии барону Остен-Сакену, — такого-то волостного командира — Рапорт… Чтобы довести быт военных поселян до состояния рогатого скота, необходим светлый взгляд и тучные пастбища, каковых, равно как и агронома Мелихова, по тщательному розыскиванию во вверенной мне волости не оказалось. О чем и имею честь почтительнейше донести Вашему Высокопревосходительству. — Волостной командир такой-то». — Это факт, и я сам видел этот рапорт с пометкою на полях Сакена: «„Дурак!!“ — а, впрочем, он хороший и опытный хозяин».

Вскоре после приезда моего Сакен дал мне поручение составить рисунок чугунной решетки на солею ко вновь устроенной церкви Покрова Пресвятой Богородицы в предместье Ковалевке. Раза два делал я рисунки, но не мог угодить ему, наконец, он высказал, что он желает что-нибудь в византийском стиле. Тогда я прямо начертил рисунок и вырисовал его в большом размере, по крайней мере в настоящую величину. Увидев этот рисунок, почти в настоящую величину, тщательно вырисованный, он пришел в восторг: «Вот теперь вы поняли мою мысль! Отменно хорошо, бесподобно красиво. Обнимите меня, поцелуйте меня!» И я должен был троекратно приложиться к обеим щекам его высокопревосходительства!..

Генерал Остен-Сакен оставил Елисаветград, кажется, осенью 50-го года. Но я имел случай видеться и более сблизиться с ним впоследствии, а именно в 1857–1858 годах, когда он, бывши уже графом, после Крымской кампании остался не у дел и поселился на покое в своем маленьком имении Приют Бобринского уезда близ станции Громоклеевской, верстах в 70-ти от города Елисаветграда. В 1857 году он начал строить маленькую каменную церковь в своем Приюте и пригласил меня наблюдать за постройкою. Я ездил раз шесть к нему в это имение и делал наставления, как производить постройку. Ездил я к нему и один, и большею частью с протоиереем Бершацким, очень близким лицом к графу Сакену. Может быть, в своем месте придется упомянуть несколько подробнее про эти поездки.