Переходный возраст

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Переходный возраст

Бабушка Зоя Вениаминовна, когда устраивала в московскую школу Колю и Катю, то скрыла, что внуки ее — дети священника. Но вот в школе каждый ученик должен был сам написать на листочке, кем работают его отец и мать. Катя написала: «Отец — священник», — и подала классному руководителю свой лист. Учительница прочла про себя, подозвала Катю и сказала: «Напиши — бухгалтер, поняла?». — «Да», — ответила Катя и переписала свой листочек. Никто не обратил на это внимания, дети думали, что Катя не сумела правильно написать. Но дело обстояло так.

Вернувшись как-то из школы, Катя сказала: «Бабушка, завтра наша классная руководительница придет к нам домой. Она в эти дни обходит квартиры своих учеников, выясняет, в каких условиях живут ее дети. У нас много икон, начнутся разговоры о религии, о родителях наших». — «Нет, мы ее не пустим дальше столовой, покажем ей твой рабочий уголок — и все. А иконы на полочке в углу мы на завтрашний день загородим картиною».

Так и сделали. Но дедушка, прогуливаясь, зашел к фотографу и принес портрет нашей семьи. На крупной фотографии отец Владимир был в рясе и со священническим крестом. Все полюбовались на фото и поставили карточку на видное место. Катина учительница, войдя в столовую, внимательно оглядела обстановку, и взгляд ее впился в фотографию нашей семьи. «Ну, теперь мне все ясно», — сказала она и ушла, не требуя никаких объяснений. Возможно, что в душе она была верующая, но не хотела выдавать себя, вступая с кем бы то ни было в философские разговоры.

Я часто видела, что тетради детей не проверены. Подчеркнуто красным полтетради, стоит за все «три». А ведь были там работы, выполненные и на «пять», были и с ошибками, за которые следовало бы «единицу» поставить. Такое ведение дела, понятно, расхолаживало детей, но я им говорила: «В Священном Писании апостол говорит: «Все делайте, как для Господа, а не как для человека». Спаситель примет ваш труд, благословит вас за прилежание. Пишите и учитесь так, чтобы совесть ваша была спокойна. Совесть — это голос Божий в душе каждого человека. Имейте чистую совесть, докажите своим трудом вашу любовь ко Спасителю. Он не оставит вас в жизни, с ним вы будете всегда счастливы».

Подобно этому тексту я однажды написала большое письмо своему первенцу. Я часто навещала своих родителей в Москве, но Колю не всегда заставала дома, он был на уроках в музыкальной школе. Меня поразил небрежный почерк в его тетрадях: «Как безобразно Коля стал писать!» — сказала я дедушке. Но Николай Евграфович заступился за внука: «Он весь в меня, у меня тоже некрасивый почерк». Дедушка баловал Колю: решал ему задачи по математике, физике, объяснял ему химию и т.п. А бабушка помогала Коле по-французски, проверяла русский, наталкивала на мысли в сочинениях. Тогда я написала Коле длинное и строгое письмо. Мама сказала мне, что, прочитав письмо, Коля очень плакал. Ничего, это послужило ему уроком, он стал стараться. По музыкальным предметам у Коли всегда были все пятерки, но в общеобразовательной школе сыпались тройки.

У Кати дело обстояло иначе. Она была очень самостоятельная, не допускала до своих уроков никого, всегда думала сама и училась в обеих школах на все пятерки. Но характер у Кати был трудный. Колю бабушка звала «бесконфликтный мальчик», а на Катю она часто жаловалась:

«Бывают срывы, Катя грубит, не слушается. Она отвечает: «Я потом помою посуду» или: «Успею, после вынесу помойку!»». Тогда отец Владимир придумал средство для воспитания дочки. Он завел тетрадку, положил ее на полочку и сказал бабушке: «Вот сюда, пожалуйста, записывайте под числом, когда и как Вам Катенька отвечала или противоречила. Я буду приезжать, читать и сам разберусь с Катей в ее поведении». С этого дня Катя переменилась.

— Ну, что там записано? — спрашивал отец.

— Что Вы, батюшка, — отвечала бабушка, — да разве Катя даст мне что-то для Вас записать? Она меня близко к полочке не подпустит: целует меня, обнимает, извиняется, говорит: «Нет, бабушка, ничего не пиши, я тебе все дела переделаю, только чтобы папочка был мною доволен!».

У старших детей наших начинался переходный возраст, которого обычно все боятся. Но мы с батюшкой не чувствовали в наших отношениях с детьми никаких изменений. Просто с годами ребятки становились самостоятельней, что нас только радовало.

Когда Феде было шесть лет, а старшим мальчикам тринадцать и четырнадцать, то в августе Федюша заболел. У него вдруг сделалось воспаление слезного мешка в глазу. Бежала непрестанно слеза, кругом глаза все посинело, как от удара. Врачи предсказывали операцию, хотели положить Федю в больницу. Но мы решили обратиться за помощью к отцу Иоанну Кронштадтскому, повесть о жизни и чудесах которого мы тогда прочитали. У нас был ему акафист, я усердно и настойчиво просила помощи у новоявленного святого. А Коля и Сима взялись два раза в день возить Федюшку на уколы пенициллина в надежде на исцеление. К всеобщей радости и к славе святого отца Иоанна болезнь Феди быстро отступила.

Наблюдая за детьми, я с радостью замечала, что вера и любовь ко Господу начинает владеть их сердцами. Была Великая Пятница, в храме вынесли на середину святую Плащаницу. У Серафима в обеих школах были ответственные занятия, которые он не мог пропустить. Вечером мальчик грустно сказал мне: «В церкви сегодня такие трогательные службы, а я не смог там быть…». Я почувствовала, что душа его страдает. Я дала сыну акафист Страстей Христовым, сказав: «Уединись и почитай это вечером». Сын взял книжку и долго не выходил из своей комнатки. Все спали, когда Сима принес мне книжку и с благодарностью поцеловал меня. Я спросила его: «Полегче на сердце стало?». Сынок молча кивнул, но глаза его сияли. Я поняла, что слова акафиста помогли ему излить перед Богом свои чувства.

Да не подумает кто-либо, что, видя детей своих начинающими духовную жизнь, то есть жизнь с Богом, я успокаивалась за них хотя бы на час. Нет, я знала, что именно теперь враг сатана будет стремиться всячески погубить как души, так и тела их. Когда Любочке было года два и я не спускала ее с рук, мне говорили: «В Москву привезли Дрезденскую галерею. Там шедевры искусства, там Сикстинская Мадонна. Мы уже четыре раза ходили Ее смотреть и каждый раз получали большое наслаждение. Вы оставьте семью на день, сходите, вряд ли в жизни случится еще раз увидеть дрезденские сокровища».

Но я смотрела на свою необычайно подвижную и шуструю дочурку, брала ее на руки и думала: «Кому дорого это дитя так, как мне? Я за нее в ответе перед Богом. Моя душа спокойна только когда девочка со мною. И какое я могу иметь наслаждение, если тревога будет наполнять мое сердце?». И я никуда не поехала.

Вот эта самая тревога за детей постоянно владела мною. Только находясь мыслию перед лицом Всевышнего, вручая Ему постоянно Его детей, которых Он дал мне только на время, чтобы мне их вырастить и вернуть Ему, только в таком молитвенном настроении я могла находить покой своей душе. Я делаю домашнюю работу, но знаю, что Ангел хранит детей. Но как они молились Ему?

Вот я полощу белье у колодца, недалеко от меня купаются в пруду мои детки. Симочка отстал от них, так как помогал мне донести до колодца тяжелые тазы с мокрым бельем. Вдруг слышу его крик, бегу к пруду. Сынок стоит в воде, держит руками свою ногу, а вокруг него все красно от крови. Оказывается, что Сима наступил на разбитую бутылку и порезал на ступне кровеносные сосуды. Поясом от своего платья я перетягиваю порезанную ногу, из которой кровь бьет ключом. Коля в плавках несется домой, зовет на помощь дедушку и дядю.

Симу возили в больницу, зашивали рану. Он очень ослаб, долго спал, а потом целый месяц провел в постели, так как не мог ходить. Слава Богу, нога зажила, но всем нам был урок: смотрите, как опасно ходите, — гласят слова Священного Писания. Поэтому призывайте всегда своего Ангела-Хранителя и ходите всегда, как пред лицом Господа. Так учили мы детей, но ведь только один Бог без греха.

Каждые осенние каникулы я умоляла ребят не ходить на пруд, ибо лед еще не окреп. Но год на год не приходится. Бывали годы, когда мороз уже так сковывал лед, что наш огромный Барский пруд превращался в ледяное поле. Земля была еще не покрыта снегом, а по пруду можно было носиться на коньках, катать друг друга на санках. Однажды даже мой батюшка бегом катал на санках маленьких ребятишек. Солнце, мороз и воздух так чист и свеж, что всем делается легко и весело. В те же годы, когда в начале ноября пруд был еще не замерзший, мне было спокойнее. Я знала, что дети не полезут к холодной воде. Но тонкий лед — это самое опасное! Ребята прыгали на лодке, примерзшей у берега, потом ушли. Остался один Сима. Он решил испытать крепость льда и вылез из лодки. В тот же момент он провалился. Сима вылез на берег и стремглав пустился домой, В эти часы я обычно спала, без послеобеденного отдыха я не в силах была крутиться до ночи. Младшие дети тоже спали, дома было тихо. Вот вхожу я в ванную и вижу, что на веревочке развешана вся одежда Серафима. А где же он? Тихо хожу по комнатам, ищу сына. Он лежит на отцовской постели, зарывшись в пуховое одеяло, виновато улыбается.

— Сынок, что случилось?

— Я провалился в пруд.

— Не послушался! Я же просила… Что же меня не разбудил? Я бы тебя согрела чем-нибудь.

— Да я уже согрелся. Коля принес мне в ванную сухое белье.

— Бог сохранил тебя, дитя мое, ну, впредь будешь осторожнее.

Я понимала, что сама я уже не могу охранять детей, они выросли. Теперь вся надежда была на Бога. И все же я провожала их летом на купания в пруду, когда им было уже одиннадцать и двенадцать лет. Коля и Сима отлично плавали и ныряли, особенно когда отец привез им ласты и маски. Но сердце мое замирало, когда они пропадали надолго из вида. Я боялась, что они переохладятся, звала их выходить на берег, но докричаться было трудно. В жаркие дни купающихся было много, над водой стоял визг и крик, близко от берега брызгались мои младшие дети, которые были послушнее. Ребятам было удовольствие, а мне — нервотрепка. Я решила все рассказать Володе. Разговор был за вечерним чаем в присутствии бабушки и дедушки. Я жаловалась на ребят, говорила, что не в силах больше с ними ходить на пруд, что они заплывают далеко, где спасать их в случае беды некому. Отец Владимир слушал молча, потом встал, позвал за собой старших сыновей и пошел с ними на верхнюю террасу. Все притихли, ждали развязки дела, дедушка про себя молился. Я видела, как он переживал, может быть, боялся наказания своим любимцам.

Все трое спустились вниз к чайному столу радостные и веселые. Муж целовал меня, благодарил, что я вырастила ему таких славных ребят. Он сказал:

— Они уже достаточно взрослые, чтобы самим отвечать за свое здоровье и жизнь. Переохладятся и заболеют — будут сидеть дома, они это понимают. Спасать их в воде некому, поэтому пусть сами берегут свою жизнь. Они знают, как они всем нам дороги, они не захотят причинить всем нам горе. Так ли, ребята?

— Да, так, — ответили мальчики. Отец продолжал:

— С этого дня ты, мамочка, больше на купания их не провожай. Назначь только время, в которое они должны возвратиться. И чтобы не было опоздания ни на минуту, — окончил отец строго.

— Ну, уж как папа благословил, так оно теперь и будет, — сказала я облегченно.

За младших я не беспокоилась: девочки боялись далеко заплывать, Федя еще не плавал. В послеобеденную жару, когда в доме был «тихий час», Коля и Сима придумывали себе потеху за плотиной. Они садились на велосипеды и уезжали до вечернего чая, причем одевались в самое грубое и темное. Километрах в трех от дома, после плотины, протекал неглубокий ручей, песчаные берега которого были круты и обрывисты. Оставив в стороне велосипеды, один брат избирал себе верх, другой оставался на песке у ручья, под обрывом. Тот, кто внизу, должен был взобраться наверх, но верхний держал свою позицию, спихивал брата. Сцепившись, оба летели вниз. Потом позиции меняли. Понятно, что после такой игры мальчики возвращались мокрые, грязные, исцарапанные, но довольные. Они с восторгом рассказывали двоюродным братьям о том, как они «воюют». Митя и Витя стали проситься с ними. Соколовы согласились взять их с собой, но с условием: один на одного, брат родной на брата.

Теперь мальчики уезжали уже вчетвером. А когда возвращались, то тотчас же переодевались и мылись в ванной, приходили к столу уже чистые, а мне говорили: «Ты, мамочка, только не вздумай стирать нашу одежду. Мы ее завтра опять наденем, опять поедем «воевать»».

Ребята рассказывали: «Мы устанем, объявляем перерыв и сидим рядышком, вспоминая «бой». Обсуждаем подъемы, падения, кусты, за которые можно цепляться… Так здорово, так интересно! А Митя и Витя сидят злые, нахмуренные. Нам смешно: «Почему вы сердитые друг на друга? Ведь игра была добровольная: не хочешь — не лезь, сиди…». Так удивлялись на двоюродных братьев мои ребята.

Я все понимала и радовалась добродушию и обоюдной любви моих детей. Благодать Божия не оставляла их даже в добровольных схватках, даже в удалых, шумных играх. А у племянников, которые в эти годы уже не ходили в храм и не молились, не было охраняющей их от зла силы Божией, поэтому после «боев» Митя и Витя становились мрачные и озверелые. Соколовы не стали брать их с собой. Отец Владимир однажды увидел тело Серафима, когда сын переодевался.

— Почему ты весь в синяках и ссадинах? — спросил отец. Симочка с улыбкой ответил:

— Мы играем так на круче. От Кольки все перетерплю.

Отец Владимир и дети

Нам оставалось только благодарить Господа за ту любовь, которую Он дал в сердца нашим сыновьям. Ни в детском, ни в отроческом, ни в юношеском возрасте Господь не попустил гневу или даже раздражению коснуться их душ. Ссор у нас в семье вообще не бывало. Видно, молитвы родителей да отца Митрофана, благословившего наш брак, хранили нас. Детей наших всегда тянуло друг к другу. Мы с радостью наблюдали, как они советуются друг с другом, обсуждая дела и т.п. Ни раздражения, ни зависти, ни злобы. Вспоминаются слова из послания апостола Павла: «Любовь не раздражается, не превозносится, не мыслит зла… все покрывает, всему верит…» (1 Кор. 13).

Между женщинами и у нас в семье бывали «стычки»: шумим, упрекаем друг друга, сердимся… Видно, в меня дочки, не в отца. Муж мой никогда не выходил из себя. Бывало, мы с ним разойдемся во мнениях, я настаиваю на своем, он противоречит. Но чуть я погорячусь, Володя уходит. А если он сердился, то не смотрел на меня. А я ловила его взгляд, старалась заглянуть ему в глаза. И если это удавалось, то точно искра любви вспыхивала между нами, нас уже тянуло друг к другу.

И не было в жизни большего счастья, как сидеть рядом, чувствуя благодать Божию, которая соединяет нас на земле. А будущий век еще закрыт от наших взоров, не знаем еще, куда определит нас Господь, надеемся на Его милосердие. А в этом мире грехов у нас было много, идет еще пора их искупления.

Отец Владимир мой никогда не читал детям что-либо из Священного Писания, никогда не давал длинных наставлений — в общем, в философию не пускался. Но он действовал на детей своим примером жизни: добросовестно относился к служебным обязанностям, к семье. Никогда он никуда не опаздывал, никогда никому не отказывал, ссылаясь на занятость или нездоровье. Никто никогда не слышал от батюшки бранного слова. Но если он сердился, то голос его менялся: рявкнет басом, так что всех дрожь проберет. Не терпел он разговоров на клиросе, не терпел беспорядков. В церкви его боялись, особенно когда он последние двадцать пять лет был настоятелем. Дома тоже дети боялись раздражать отца, слушались всегда беспрекословно. Вечером муж говорил мне:

— Пойдем, попьем чайку в тишине. А я ему в ответ:

— Да ведь еще ни один не спит, сейчас шум поднимут. Отец:

— Я вот им!

Сидим, мирно беседуем, а над нами в детской топот, смех… Батюшка стучит ложкой по трубам отопления. Водворяется тишина, но ненадолго. Батюшка опять стучит и густым басом говорит: «Я сейчас к вам поднимусь». Тихо. Ну, уж если предупреждение не помогает, отец медленно шагает по гулкой лестнице, снимает с себя ремень. Входит отец в комнату, но там все уже спят, зарывшись под одеяла. Так ни разу никому и не попало, отец ведь в них души не чаял. Уйду я, бывало, во Фрязино по делам, вернусь домой — тишина. А где же дети? Стоят мальчики по углам до моего прихода. Я их никогда не ставила в углы, просила взять книгу или давала какое-нибудь дело по хозяйству. Бывало, скажу мужу: «Что толку от их стояния? Лучше б книжку почитали!». Отец отвечает: «Что же, я им не давал читать? Читали бы, не попали бы в угол. А то такой шум подняли!».

Но девочки по углам никогда не стояли, с ними отец был, видно, нежнее. Племянники лет с двенадцати перестали находиться у нас, не умели себя вести: «А ну-ка, идите к себе», — все чаще и чаще говорил батюшка, и дверь к Никологорским надолго закрывалась, чему я была очень рада. Мне было достаточно своих и детей тех священников, которые служили у нас в Гребневе. О, их было много!