Долог день до вечера

Долог день до вечера

У праздника рост невелик.

Приугасла радость от встречи с освободителями, улеглось возбуждение, и задумались тяжело клушинские женщины. Немцы, война, нужда жадным пожаром по селу прогулялись, все, что в закро­мах и амбарах было схоронено, в ямах зарыто, выгребли вчистую.

Собрались на совет: как дальше жить, как детей кормить? Одни ведь остались: мужиков и парней из тех, что подросли и фашистского плена избежали, в Красную Армию подобрали. Чтобы с голоду не умереть — надо поле колхозное засеять.

Тут, к случаю, весточка из района пришла: государство колхозу яровые семена выделило. И бабы, приободрясь, постановили единогласно: коли мужикам на фронте тяжело — и нам не должно быть легче. Пока скотиной не обзавелись, пока свое стадо из Мордовии не вернулось — будем сами плуг таскать.

И таскали на себе — с утра до позднего вечера.

И сеяли — по старинушке: из решета да в борозду.

Урожай сорок третьего года, как никакой иной, памятен клушинским колхозницам.

Низко платки на глаза надвинув, чтобы от пыльного ветра лицо уберечь, медленно бредут женщины по полю. Тощие, неглубокие борозды ложатся им под ноги. У каждой решето с зерном, и там, где проходят женщины, падают в землю из скупых горстей семена будущего урожая.

Долог вешний день до вечера. Велик загон. И ноет рука в кисти, и, обожженные лямками,— в плуг, по четыре, бабы сами запрягались,— горят предплечья.

Плуг на краю загона стоит сиротливо, лемехами на солнце поблескивает. Отдыхает пока.

А женщинам отдыхать некогда.

— Ой, бабоньки, не могу больше.

Тетя Нюша Белова опустилась на землю, схватилась рукой за сердце. Широко раскрытым ртом жадно ловит воздух.

К этому привыкли. Такое от голода, от устали ежедневно случается: то одна в борозде упадет, то другая.

Женщины, не оглядываясь, бредут дальше. И только бригадирша, баба суровая и требовательная, изрекает с наставительной укоризной:

— Не тебе ли я, Нюшка, говорила: насыпай зерна в решето помене. Надорвем пупки все сразу — кто убирать урожай станет?

А когда продвинулись женщины вперед, вернулась бригадирша к Беловой, тронула за плечо:

— Ты, Нюр, пожуй зернышек — и пройдет все. С устатку это у тебя, с голодухи. Возьми горстку, пожуй — дозволяю я.

Тетя Нюша открыла глаза, испуганно и несогласно покачала головой: пожевать возьмешь горстку — ан другую в карман захочется схоронить. А семена, до единого зернышка, на учете все. И строгость по военному времени необыкновенная...

— Подымусь я сейчас. Оклемаюсь на ветерке.

— Ну-ну,— туповато говорит бригадирша и тяжелыми словами, на мужицкий манер, почем зря костерит Гитлера. За каждую бабу у бригадирши душа болит. От них, от баб, зависит ноне, быть урожаю по осени али всему Клушину ноги протянуть.

Поднялась на ноги тетя Нюша, помаленьку и других нагнала.

— Отошло?

— Уж и не знаю, Тимофеевна. На сердце тревожно что-то, дурную весть подает. Неужто с Володей что...

— Брось, не греши. Как раз беду накличешь.

— Так ведь молчи не молчи, а об этом всегда помнишь.

— Я и сама вся извелась. Что там, дома-то? Хорошо, коли Юра из школы вовремя пришел. А если задержали их, или с ребятами заигрался? На Борьку знаешь какая надежда. Вчера пальцы ножом чуть не отхватил.  Кровищи выхлестало!.. Спасибо доктору военному — ловко так забинтовал. А в тот день стекла выкатал. Увидал бы отец — задал бы трепку, где его, стекло-то, достанешь нынче?

— Ох, доля наша бабья...

— В печку не полез бы, жаром побаловаться. Избу спалит и сам сгорит.

...Падают, падают в неглубокие борозды из скупых горстей семена.

Долог вешний день до вечера.