Дмитрий Жуков[61] Каков, а!

Дмитрий Жуков[61] Каков, а!

В семидесятые годы прошлого века я был еще молод. Пятьдесят лет, как мне кажется теперь, – далеко не преклонный возраст. Сил хватало засиживаться за письменным столом почти до утра. А в восемь меня разбудили и позвали к телефону. «Это что еще за жаворонок?» – думал я, бредя к трубке. Из нее послышался высоковатый голос с запинкой:

– …Ээт-то Михалков.

– Привет, Никита, – сказал я.

– Ээт-то Сергей Владимирович.

Сон с меня как ветром сдуло. С Никитой мы живали бок о бок в Коктебеле. Играли в теннис. Я даже выиграл у него в турнире один гейм, а во всех остальных он разделал меня под орех. Молодой, сильный, с детства играл, бегал каждое утро вдоль моря по десять километров.

А с Сергеем Владимировичем я знаком не был. Он витал где-то высоко, на начальственных должностях. Зато стихи его крепко сидели в голове с довоенного детства, а потом и басенные строчки. А тут – звонок…

И стал он нахваливать книгу, которую я написал. Какую же книгу, думаю. У меня уже несколько солидных вышло. А он говорит, что прочел «Корни». Если кто помнит, тогда при «Огоньке» издавались такие тощие книжонки с портретами авторов на бумажных обложках. Обычно они содержали несколько рассказов или очерков, печатавшихся в журнале. К вящей славе авторов, они лежали во всех киосках «Союзпечати», и всяк их видел. А может, и читал короткую аннотацию о том или ином авторе.

Такой и была моя книжица «Корни» – о подвижниках, боровшихся за сохранность русской культуры. Суть ее укладывается в три фразы:

«Живое чувство патриотизма должно проявляться естественно, на основе гордого сознания крепости и вечности тех корней, на которых выросла наша культура. Величие народа покоится на его прошлом – и давнем, и недавнем. Отними это прошлое, и останется просто громадная пестрая толпа, неспособная строить свою будущность».

Я готов был утверждать это и тогда, когда к власти пришли олигархи, растащившие страну, задушившие такое понятие, как совесть, что позволило известному эстрадному рифмачу назвать патриотизм последним прибежищем негодяев и слинять за рубеж. А за полтора десятка лет до этого я радовался и гордился, что такой замечательный поэт, как Сергей Михалков, не поленился позвонить мне в восемь утра. Ну, вы меня понимаете…

Потом мы встречались не раз, и я всегда удивлялся, сколь тонок в своих суждениях Сергей Владимирович, сколь остроумен и лукав – припечатает кого-нибудь, а придраться невозможно. Хорошо, что не тебя, подумаешь.

Жизнь у него была большая, наполненная событиями, о которых я знаю мало, поскольку никогда не ходил в литературных генералах. Слухи о нем доносились хорошие. О доброте его – он всегда был готов прийти на помощь брату-писателю в трудную минуту, когда речь шла о жилье или о чем-нибудь другом, сопоставимом. Звонил в «инстанции», хлопотал, но попрошаек не уважал. Слышал я расхожее, будто бы сказанное кому-то: «П-помочь помогу, а денег не дам… Я ж-жадный!»

Помню урок уважения к книге, который преподал он мне где-то на рубеже тысячелетий, когда я посетил его в кабинете на Поварской. Болтали о всякой всячине, а потом он спросил о книжке, принесенной мной и лежавшей на столе задней обложкой вверх.

– Что это?

– Да так… моя книжка. Только что вышла.

– Во-первых, – сказал он, – не книжка, а книга. А во-вторых, о ней надо было сказать мне в первую очередь. Я бы так и поступил. Говорить о только что вышедшей книге – святое дело.

Испытав некоторую неловкость, в душе я согласился с ним. Бравада скромностью была уничижением паче гордости.

Жизнелюбие не покидало его до старости. Как он гляделся, стройный, осанистый, в открытом кабриолете рядом с красивой женой, сидевшей за рулем!

Как-то, не помню уж года, я решил поздравить его с днем рождения. Позвонил на квартиру – гудки. Позвонил на дачу – тоже гудки. Позвонил Никите Михалкову.

– Где отец? – спрашиваю.

– В больнице. Шейку бедра сломал…

– Как! Лет десять назад с ним такое уже было.

– Это другая нога…

И Никита рассказал мне, как приехал к отцу, а тот беспомощно лежал на полу в окружении врачей и близких, как стал звонить медицинским светилам, а те спрашивали, сколько лет пациенту, и отказывались от операции, боясь, что не выдержит наркоза. Никита вспомнил, что в свое время отец долечивал ногу в Мюнхене, и позвонил тамошним докторам. Те сказали, что берутся сделать операцию, привозите, мол. Никита договорился с МЧС о доставке отца в Баварию. Там быстро сделали все анализы и буквально на другой день удачно прооперировали.

– А впрочем, – добавил Никита, – завтра в семь вечера у меня будет с ним телефонный разговор. Приезжай ко мне на Николину Гору. Приезжайте вместе с Ирой.

Мы с женой поехали. Была Масленица, был всякий кинематографический, не очень знакомый народ. Ира с Татьяной Михалковой ударились в воспоминания, как они с детьми лет тридцать назад встречали симферопольский поезд, из которого вывалились мы с Никитой и Олегом Михайловым, почти опустошившие ящик с «брютом», который поручил привезти Андрон… Но это уже совсем другое время и другая история, весьма занимательная.

Ровно в семь Никита поговорил с отцом и передал мне трубку.

– Дорогой Сергей Владимирович, – сказал я, – поздравляю с днем рождения, а за ваше здоровье мы сейчас с Никитой выпьем…

– Только не напейтесь! – послышалось из телефона. – А впрочем, я сам пойду сейчас же в ресторан…

Я не удержался и хихикнул, представив себе эту послеоперационную картину.

Через полчаса телефон заверещал, и Никита стал сбивчиво рассказывать кому-то весь сюжет с шейкой бедра. Под конец он вдруг говорит:

– Это папа.

И дает мне телефон. Я беру его и слышу голос одного из своих сыновей:

– Дорогой Сергей Владимирович, поздравляю вас с днем рождения…

– Это не тот папа. Это твой папа…

Недоразумение разъяснилось, и мы с Никитой отправились в его гимнастическую комнату, полную всяких снарядов. Никита оголился по пояс и стал наподобие культуриста играть мышцами, явно желая произвести впечатление.

– Никита, – сказал я, – твой папа говорил мне, что он терпеть не мог делать физзарядку.

– И точно, – ответил Никита.

Шло время. На ужин, который я устроил по случаю своего восьмидесятилетия на Поварской для многочисленных своих родственников и друзей, явился и сам Сергей Владимирович Михалков. Ему было уже далеко за девяносто, и небольшую лестницу, ведущую на бельэтаж, он одолевал, отвергнув мою помощь, четверть часа, а в ушах у меня звучал еще голос его верной помощницы Людмилы Дмитриевны:

– Он мне сказал: «КЖукову… п-приду!»

Верю ей свято, и речь его в застолье была умной, задушевной. В тот же вечер я слышал от многих о нем:

– Каков, а!