Глава VII «КАКОВ УЖ ЕСТЬ…»

Глава VII

«КАКОВ УЖ ЕСТЬ…»

Уже старо признание Демьяна: «Вот, братцы, я, каков уж есть, мужик и сверху и с изнанки, с родным отцом беседу весть я не могу без перебранки». Старо, но неизменно.

Быть в приятельских отношениях с Демьяном очень не просто. Для людей, не обладающих чувством юмора, даже невозможно. Удивительная черта ясно обозначена в его характере: чем ближе к Демьяну человек, тем больше насмешек ему достается. Колючий с близкими и ласковый, не дающий в обиду десятки неизвестных ему миллионов.

Речь Демьяна была так остра, так насыщена неожиданными словообразованиями, сногсшибательными экспромтами, что не случайно почти никто из вспоминающих поэта не приводит его текстов. Дают лишь односложные характеристики: «Удивительно! Не слова — выстрелы. Несравненный импровизатор!..»

При этом Демьян особенно ценил партнеров, что за словом в карман не лезли и хорошо «отстреливались». Не всем это было по зубам. Отсюда дружба с «зубастыми» людьми своего времени: «крокодильцами», которые однажды летом даже сняли «семейно-редакционную» дачу поблизости к демьяновской; журналистами — и особенно с блистательным Михаилом Кольцовым, с которым сближало творческое кредо Кольцова:

«Я пишу не для себя. Мне холодно и одиноко в высоких башнях из слоновой кости, на гриппозных сквозняках мировой скорби. Я чувствую себя легко у людского жилья, там, где народ, где слышны голоса, где пахнет дымом очагов, где строят, борются и любят. Я себя чувствую всегда на службе. Отличное чувство…»

Вот таких, истинно боевых журналистов Демьян любил за то, что делают одно с ним дело и умеют ему же «вилы в бок» всадить.

Все они любили и умели хорошо посмеяться. Они и «здравствуйте» друг другу не говорили без шутки. А Демьян выносил такую систему приветствия далеко за редакционные круги: народному комиссару здравоохранения он, конечно, пожелает «наркомздравия»; строгого не менее Землячки Сольца встретит чем-то вроде арпеджио: «До-ми-Сольц-си!»; ходатайство о благоустройстве железнодорожных рабочих начнет: «Ваше Эн-Ка-Пэ-Эсие!» Редактор Стеклов уже не работает в редакции? Ну что ж: как там «стеклят» другие лица? О другой газете заметит: «Пресновата и скучновата: стерилизованная вата!» Повстречается приятель, ведавший агитацией и пропагандой, Демьян тут же отпалит: «По улицам ходила Агит-про-паган-дила!» (В адрес Плеханова поэт раньше писал: «Ты наш великий пропагатор! Ты — социал наш демократор…»)

Доставалось от него поистине своим, чужим, да и самому себе. Эпиграммы на Горького, Шаляпина, поименно наркому земледелия и наркому просвещения, покусывал дружески Маяковского. А уж что Демьян вытворял с одной только фамилией Бонч-Бруевич, никто не упомнил. Друг его, оказывается, когда-то «набончил» Ильичу; в каком-то случае «сбончил»; и не разговаривает всеми уважаемый Владимир Дмитриевич, а просто «бончит»… Даже из трудно поддающейся трансформации второй половины этой фамилии Демьян, вспомнив, какие операции проводились в «Жизни и знании», умудрился извлечь вариант: «Буржуевич». Извольте!

Однажды приятель, оказавшийся свидетелем демьяновской «пальбы» по человеку, не обладающему чувством юмора, заметил, что иногда не мешает попридержать язык. Припомнил стихи Гейне:

Филистеров — этот народ

Тупой, узколобый, тяжелый —

Не след никогда задевать,

Хотя бы и шуткой веселой…

— За такое цитирование, — ответил Демьян, — на хорошем партсобрании могут крепко поколотить! — Ответил так, потому что знал и любил Гейне, читал его, как и Гёте, в подлиннике, а главное — оттого, что понимал, с какими людьми имеет дело. Продолжение же строк Гейне гласило:

Но те, у которых в душе

Есть много и шири и света,

Под шуткой откроют всегда

Слова и любви и привета.

И верно. Много шири и света было в душах большевиков ленинской гвардии; и многие из них, подобно Ленину, были выше скромности и выше гордости, как сказал про самого Ильича Демьян. На него не обижались. Луначарский, которого поэт особенно часто «гвоздил» за наркомпросовские дела, за пьесы, за все, что было Демьяну не по вкусу (а был случай даже эпиграммы злой и, по существу, несправедливой), — Луначарский после всех этих нападок в своем выступлении дал блестящую характеристику поэту, отметив его «партийность, безукоризненную, как стремление…».

Были случаи, когда необдуманно пущенная сатирическая стрела приносила вред. На совести Демьяна — беспощадный «разнос» талантливого фильма режиссера Довженко. Но не все знают, что в числе объектов сатиры Демьяна Бедного не последнее место занимал он сам.

Он рассказывал читателю все сплетни, какие о нем ходили. Вот в конце стихотворения «Кому до чего, а обывательской куме до всего»:

…Да что! Я про себя слыхал намедни сам,

Что будто съездил я кому-то по усам,

За что, дескать, мне язык пришили пломбой,

А я, освирепев, по улицам брожу,

За кем-то день и ночь слежу

Не как-нибудь: с пятипудовой бомбой.

От него же читатель узнает слухи, что о нем распространяют заядлые враги — разгромленные оппозиционеры, а за ними и белогвардейская печать:

И не большевистские-то у меня убеждения,

И не крестьянского-то я происхождения

(«Извольте рассмотреть его:

Двойник Александра Третьего»),

И ум-то у меня с большой дуринкою,

И живу-то я не с женой, а с балеринкою,

И вечно пьян, и беспрерывно кучу,

И никаких повинностей знать не хочу,

И надо всеми, кто мне не по нраву,

Учиняю административную расправу,

И кого угодно крою матовым словцом,

Мне ж никто не смей и словечка!

Поэт не ограничивается тем, что передает рассказы врагов. Он способен сам наговорить о себе такое, что и враги не придумают. Демьян — незаурядный мистификатор. Тут у него немало общего со Свифтом, а еще больше — с Крыловым.

На лучшем портрете великого баснописца переданы все черты холодного равнодушия, пессимистического покоя. Это полностью совпадает с воспоминаниями Тургенева: «Нельзя было понять, что он — слушает ли и на ус себе мотает или просто так «существует»?» — поражался Тургенев, отмечая, что «…на этом обширном, прямо русском лице видны… только ума палата да заматерелая лень».

Конечно, по этой характеристике нет ничего общего с Демьяном Бедным, кроме «обширного, чисто русского лица». Странно только, что Тургенев и иные знакомцы Крылова, много раз говорившие о его лени, о сонливости, проявляемой даже в обществе, не сопоставили эти свойства с тем, как была прожита его жизнь, какая участь выпала на его творческую долю. Если Крылов даже и засыпал в обществе, то разве окружающим не было известно, что лукавейший из хитрецов — Талейран — заснул во время чтения направленной против него эпиграммы?

Но друзья Крылова не подозревали его в лукавстве. Они, видно, считали его «открытым ларчиком». Один лишь Пушкин сказал: «Мы не знаем, что такое Крылов»; а Батюшков отозвался: «Этот человек — загадка, и великая!»

В судьбах Крылова и его ученика, «почтительного и скромного», как называл себя Демьян Бедный, нет ничего общего. А в характерах? Крылов был великим мистификатором. Возводил на себя всяческую напраслину. Если он делал это в силу необходимости, то Демьянов всегда будто бы открытый «ларчик» тоже имел свои секреты. Почему-то не было такой нелестной версии, которую бы он не поддержал, а иногда и сам распространял о себе.

Независимо, в кругу ли семьи, на встрече ли с читателями, в разговоре ли с другом, Демьян любил озоровать с самым серьезным видом. Если жена укорит, будто он за кем-то ухаживает, ни за что не отопрется. Если старшие дочки спорят о правах старшинства, отец удивится: «О чем это вы? Обе — не старшие. Моя первая дочь в Киеве. Народная артистка!..» — И назовет известное имя певицы, которую отродясь не видал и даже не знает, подойдет ли она ему в дочери по возрасту.

Побывал где-то в гостях. Наутро хозяин звонит по телефону. То, се. И между прочим: «Можете себе представить, Ефим Алексеевич, у меня вчера украли серебряные вилки!» — «Это я!» — без промедления «сознается» Демьян.

Заместителя редактора одной газеты Демьян убедил, что он — незаконный сын великого князя Константина и графини Клейнмихель. Сообщил подробности. В Лондонском банке, видите ли, на его имя лежат миллионы; другим он плел, что князь увлекся на охоте его красавицей матерью Екатериной Кузьминичной. Даже на встрече с краснофлотцами в ответ на вопрос, настоящая ли фамилия Бедный, он сообщил подлинную, с добавлением: «Я из царской челяди…» Только корреспонденты заметили, что глаза его при этом смеялись. Но никто, начиная от жены и кончая корреспондентами, не знал, почему Демьян вытворяет все это.

Кажется, он решительно ничего не стеснялся, кроме… своих потаенных лирических чувств. Не уходит ли это свойство корнями в ту самую старую мужицкую среду, о кровной связанности с которой он так часто говорил? Деревенская целомудренность, суровость, заставляющая тщательно скрывать в первую очередь свои сердечные привязанности, часто видна в случайных записках Демьяна, в стихах, выступлениях. Если начать с малого, то вот что гласит старая записка жене: зови, мол, Бонч-Бруевичей. «Люблю я их все-таки очень, шут их возьми!» Демьян позаботился о том, чтобы даже перед женой прикрыть чем-то мимолетное признание в любви к друзьям. Если поэт хочет сказать доброе слово красной коннице, и делает это не в торжественном гимне, попросту, то хвалит таким образом: «…Черт ли за ней угонится?»

Даже нежность его грубовата. Но бывали времена, когда шутки Демьяна именно этим свойством вызывали разрядку, помогали преодолеть грусть, озабоченность. Так было однажды еще в «пшенный» период столовой Совнаркома. Вошел основатель Итальянской компартии Антонио Грамши. Больной, истощенный, он поразил своей худобой всех, тоже истощенных, совнаркомовцев. Демьян увидел тревогу на лицах друзей и моментально «сработал»: «Бедняжка Грамши, три дня не жрамши!» Ничего, мол, пообедает день-другой кряду — и все в порядке…

Не ахти какой экспромт, и говорить бы о нем не стоило, если бы буквально не дорога была бы подобная «ложка к обеду». Грамши объяснили суть. Он расхохотался, и весь обед прошел на редкость оживленно.

Зато когда Демьян Бедный выступал публично, обращался к людям не по-домашнему, а внутренне мобилизованным, не изменяя, однако, привычке шутить — это были искрометные, неповторимые речи. Особенно хороши они были именно в тяжелую пору, когда надо было поддержать, поднять настроение, сблизиться на короткую ногу с массой за каких-нибудь полчаса.

Стенограммы тогда не велись. И сохранился лишь один-единственный рассказ самого Демьяна Бедного о его собственном выступлении, написанный лишь потому, что оно было связано с Лениным:

«…Под новый — 1920 год — я выступал на праздничном собрании в Бауманском районе. Речь моя была о Ленине, выступавшем передо мной и уехавшем в Рогожско-Симоновский район. Характеристика Ленина была построена мною празднично, весело, юмористически, с легким — любовным, восторженным, правда, — но все же шаржированием «хитрющего старика».

Аудитория покатывалась со смеху. Возможно, она приметила то, чего я не приметил, а именно: что Ильич еще не уехал, стоит, набросив на плечи пальто, у выхода, слушает, как я его расписываю, и тоже покатывается со смеху. Велико было мое смущение, когда я, выходя из бурно рукоплескавшего собрания, напоролся на смеющегося Ильича. Но еще больше было мое удивление, когда Ильич, расхвалив невероятно мою речь, предложил немедленно при нем повторить ее в Рогожско-Симоновском районе, куда мы вместе поехали — с неизменной спутницей, сестрой Ильича, Марьей Ильиничной».

Как не поблагодарить Демьяна Бедного за эту страницу, какой не сыщешь больше нигде!

Данный текст является ознакомительным фрагментом.