Анатолий Салуцкий[62]  Человек трех эпох

Анатолий Салуцкий[62] Человек трех эпох

С Сергеем Владимировичем Михалковым я познакомился в 1965 году при обстоятельствах весьма необычных, которые сегодня могу назвать уникальными, ибо за десятилетия, минувшие с тех пор, ничего подобного в писательской среде не случалось.

Той весной всех писателей-фронтовиков наградили медалью «К 20-летию Победы над фашистской Германией». В ЦДЛ созвали пленум, и тогдашний первый секретарь Московской писательской организации Сергей Михалков лично вручил награды. Но семеро фронтовиков отсутствовали по болезни. И Михалков решил навестить их.

В то время я работал в «Вечерней Москве», и мне позвонил писатель Генрих Гофман – летчик, Герой Советского Союза:

– Завтра Михалков едет вручать медали писателям-фронтовикам. Я – за рулем. Поедем с нами…

Забегая вперед, скажу, что к концу того «завтра» Гофман вел свою «Волгу», навалившись на руль всей грудью, отчего машина на ходу сигналила на манер нынешних противоугонных устройств. Еще бы! У каждого писателя на радостях накрывали стол, и водитель рюмки не пропустил. О той замечательной поездке с Михалковым мы вспомнили с Генрихом при расставании в 1992 году в вашингтонском аэропорту, где вместе с Поволяевым пересаживали больного Гофмана на рейс до Майами, чтобы он попрощался с сыном. Больше я его не видел, вскоре по возвращении в Москву он скончался…

А поездка с Михалковым действительно была замечательная, памятная. Сергей Владимирович вручал государственные награды очень торжественно, но в то же время очень лично, трогательно. Сам фронтовик, прошедший войну, как принято говорить, от звонка до звонка, он для каждого находил такие тёплые слова, что и слеза катилась, и смеха было вдоволь. Потому что не формально, а душевно интересовался у награжденных, где они воевали, и обязательно рассказывал какую-нибудь байку, связанную с их фронтом. Как военкор Сергей Владимирович знал о боевых путях-дорогах очень много, мог любой фронтовой разговор поддержать, и каждая в тот день встреча становилась для меня событием.

Конечно, рассказывал и анекдоты – про себя. Один из них я запомнил: как они с Эль-Регистаном пришли к Сталину с текстом гимна. Отвечая на вопрос Сталина, Михалков начал: «Из-звините, т-товарищ Сталин, я з-заикаюсь…» Сталин прервал: «А вы не заикайтесь, товарищ Михалков». «Так я неделю после этого не заикался», – под общий хохот закончил рассказчик. Много позже я узнал от Сергея Владимировича, что похожий случай действительно был, только не с Михалковым, а… с Молотовым, на закрытом банкете по случаю утверждения гимна.

Кому еще из литературных начальников того времени, а уж тем более сегодняшнего, могла прийти мысль навестить заболевших писателей и вручить им награду, что называется, на дому? Впрочем, Михалков, более полувека пребывающий в секретарском статусе, никогда не страдал чванством. И знаменитый термин «секретарская литература», означавший внеочередное и многотиражное издание порой бездарных книг, уж к кому-кому, а к Сергею Владимировичу никогда не был применим – его стихи для детей и басни издавали и продолжают издавать не по чину автора, а по праву его огромного таланта.

Писательская среда – сложная. Перефразируя Твардовского, чуть ли не каждый мнит себя непризнанным гением, глядя на чужие успехи со стороны. И у Михалкова всегда хватало недоброжелателей, пытавшихся объяснить его феноменальный жизненный и творческий взлет то ли удачным стечением обстоятельств, то ли особой сноровкой в общении с сильными мира сего. Но для людей, хорошо знающих Сергея Владимировича, все яснее ясного: природа щедро одарила его необычным, уникальным художественным и человеческим талантом. А еще – незаурядным характером, в котором мудрость сочетается с тем редким свойством натуры, какое принято называть мужеством. Да, да, Сергей Владимирович – очень мужественный человек.

Мужество – не частый срез личности. Обычно оно воспринимается как волевое начало, склонность к громким героическим поступкам. А Михалков… Добродушный, пишущий для детей, обожающий пошутить, миролюбивый, легкий в общении… Между тем при своей внешней мягкости Сергей Владимирович на самом-то деле редкостный кремень. Это хорошо знали боевые друзья-товарищи. А уж что касается его принципиальных споров с лидерами государства, то почитайте недавно вышедшую книгу Михалкова «Что такое счастье». В ней, пожалуй, впервые рассказано с полной откровенностью, как упорно, мужественно, с большим для себя риском Сергей Владимирович отстаивал интересы литературы.

Или – отношения с Русской Православной Церковью. Михалков скрывал, что его семью регулярно навещает исповедник, но при первой же возможности смело пошел к одному из самых влиятельных членов Политбюро, чтобы походатайствовать о передаче РПЦ Свято-Данилова монастыря. И кто еще, кроме Михалкова, в начале лихих 90-х, когда его подвергли травле, стремясь отмежевать от литературы, отправить на переплав вместе с советскими гимнами, – кто еще отважился издать на плохонькой серой бумаге очень честную книгу с мужественным, вызывающим названием – «Я был советским писателем»? А иные перевертыши, плясавшие камаринскую под новую идеологическую музыку, но ныне прозревшие по поводу событий начала 90-х годов, хулили Михалкова за умение ладить с властью…

А в дни, переломные для СП СССР, именно Михалков был единственным (!) из прежних секретарей, кто пришел на приснопамятное, расправное, с публичным топтанием святынь заседание нового правления, где доламывали, раскорчевывали единый Союз писателей. Пришел, чтобы мужественно отстаивать честь советской литературы. И где теперь те свирепые перестройщики, те дежурные клоуны, те шумные деятели, учинившие грандиозный литературный перетрях, из-за которого по сей день писательское сообщество не может обрести прежний авторитет? А Михалков в свои девяносто пять возглавляет Союз писателей, ставший правопреемником СП СССР, работает в том же историческом для нашей словесности кабинете, где работали Фадеев, Федин, Марков.

Его много обижали несправедливыми личными нападками, однако он умел и умеет прощать задиристых коллег, в отличие от него с запозданием понимающих суть и соль жизни. Но если дело касается измены духовным ценностям, он может навсегда вычеркнуть из общения лучшего друга. Такие случаи известны, просто не хочется называть фамилии.

А теперь о мудрости Сергея Владимировича – именно врожденной, а не приобретенной долгим опытом жизни, которая лишь отшлифовала природный дар. Эта мудрость проявляется не только в уникальном умении точной шуткой разрядить конфликтную ситуацию, – помню, за кулисами одного из писательских съездов мы всерьез, казалось, принципиально схватились с Юлианом Семеновым, но подошел Михалков и так остро нас срезал, что нам осталось лишь рассмеяться от души и обняться. О таких случаях многие, наверное, могут вспомнить. Да и на сложных писательских собраниях Сергей Владимирович всегда умел острым словом снять возникавшее напряжение, тактично, не обидно угомонить какого-нибудь скандалиста.

Но истинная, глубинная мудрость Михалкова проявляется в другом. До сих пор немногие понимают, почему именно текст Государственного гимна, написанный Михалковым и Эль-Регистаном, привлек внимание Сталина. Ведь вариантов было множество, около сотни, и принадлежали они перу самых известных в ту пору поэтов. А выиграл конкурс автор «Дяди Степы»! Почему? По рассказам Сергея Владимировича, его даже не пригласили на совещание к Ворошилову, где перед ведущими поэтами впервые поставили задачу написания текста для нового гимна. Никто не рассматривал детского поэта в качестве потенциального автора главной песни страны.

И лишь много позднее, сопоставив ряд обстоятельств, связанных с глубинной идейной линией того времени (включая возвращение офицерам золототканных погон), Сергей Владимирович понял, что Сталина заинтересовало именно слово «Русь». Это слово было только в варианте Михалкова-Регистана, другие поэты поначалу даже иронизировали, считая понятие «Русь» архаичным. К тому же в обстановке того времени, когда все досоветское по инерции радикальных послереволюционных лет подвергалось поношению, использовать это слово в гимне становилось рискованно. Но для Михалкова, потомка древнего русского рода, Русь как бы возвышалась над другими ипостасями Отечества, строки о том, что великая Русь сплотила народы, шли у него из глубины души. Вопреки предостережениям он мудро прислушался к зову сердца – и оказался прав.

Те, кто близко знает Сергея Владимировича, понимают, что, по сути, вся его общественная жизнь состоит из таких мудрых предвидений. Не угадываний настроений начальников государства, в чем его упрекали завистники (даже в том заподозрили, что сына Никиту Сергеевича назвал в честь Хрущева, хотя родился Никита еще в сталинские годы), но именно из глубоких предвидений, касающихся исторических судеб России. В связи с этим сошлюсь на факт, почему-то ускользающий от внимания и литературных кругов и политических деятелей. Вот уже полвека не было, да и сегодня нет среди русских писателей человека, который так глубоко и лично знал бы лидеров всех национальных литератур на пространстве СНГи, конечно, самой России, как знает и любит их Михалков. Это повелось давно, с тех пор как Сергей Владимирович возглавил Российский союз писателей. По должности он не был обязан крепко и лично дружить со своими коллегами из союзных республик – мог просто знаться с ними, как делали другие. Но Михалков понимал, что братство национальных литератур – не просто лозунг, а залог единства культур, и складывается оно не формально, а прежде всего на основе личной дружбы. И вот распался СССР, разные отношения устанавливаются между новыми независимыми государствами. А Международное сообщество писательских союзов, которое возглавляет Михалков, по-прежнему тесно объединяет писателей на всем пространстве СНГ– в первую очередь за счет глубоких личных связей Сергея Владимировича с крупными литераторами бывших национальных республик СССР.

Михалков – человек государственный по самому большому счету, к этому обязывает Сергея Владимировича его родословная. И мышление у него государственное. Оно проявляется не только в глубоком понимании политических, общественных, а главное, исторических процессов, идущих в стране, но не менее того – в творчестве. Только человек, по природе своей мыслящий государственно, мог в самом начале творческого пути создать «Дядю Степу» – образ навсегда, образ, способный пережить все эпохи именно потому, что над советской атрибутикой в этой прекрасной поэме возвышаются вечные темы справедливости и общности, особенно созвучные не только детскому, но и русскому, православному сознанию вообще. И именно государственное мышление, опять-таки природное, от предков унаследованное, неудержимо повлекло его в жанр острой, подчас политической и социальной басни, сделав лучшим русским баснописцем XX века. Неизменный уклон к государственным, отечественным интересам отчетливо слышится и в драматургии Михалкова…

А знаменитый «Фитиль», сделавший всенародно известной факсимильную подпись Михалкова? В советские годы «Фитиль» был грозой корыстолюбцев и чинодралов. Но, возможно, самое поразительное – то, что в телевизионном варианте он живет и сегодня, по-прежнему под неусыпным редакторством Сергея Владимировича, который в новых условиях – разве сейчас начальники реагируют на уколы СМИ? – повернул свой сатирический киножурнал в сторону обобщающей системной критики. Он по-прежнему великолепно чувствует время, потому и не изменяет ему очень точный государственный подход к осмыслению текущих явлений нашей жизни.

За десятилетия мне приходилось много и откровенно беседовать с Сергеем Владимировичем на нелитературные, так называемые отвлеченные, а на самом-то деле очень насущные для страны темы. И его особый «музыкальный» слух на правду, его государственный взгляд на происходящее, всегда простой, ясный, никогда не двоящийся и затрагивающий самую сердцевину, самую суть дела, отчетливо различающий просчеты эпохи, поражал меня. А еще я поражался тому, как остро он чувствует русскую боль, как глубоко переживает за судьбы Отечества. Поэтому могу убежденно сказать: то, что именно Михалков при самых различных обстоятельствах, в диаметрально разных общественных условиях, но каждый раз через конкурс, трижды стал автором текста Государственного гимна, навсегда вписав свое имя в политическую историю страны, – это не просто его личная удача. Это, несомненно, знак свыше, Дозволение Божье, ничуть в этом не сомневаюсь. Да и вся его долгая-долгая жизнь при ясной памяти, здравом уме и по-прежнему кремневом характере – тоже неспроста. Ведь в первые дни войны вместе с другим военкором фронтовой газеты Сергей Владимирович попал под жестокую бомбежку, их завалило рухнувшей стеной дома. Военкор погиб, а у Михалкова, лежавшего рядом, плечом к плечу, – ни единой царапины, только пыль с гимнастерки отряхнул.

Вообще, если по известной прутковской формуле зреть в корень, то можно говорить о том, что мощное творческое начало уберегло Сергея Владимировича от прямого участия в политической жизни, где он с его государственным и нравственным подходами, конечно, сгинул бы, – учитывая те трагические тоталитарные обстоятельства, при которых начиналось его взросление. Да ведь и сегодня, увенчанного высшими наградами, уважаемого руководителями страны, его не слишком жалует тот чиновный слой, который больше печется о карьерах, чем о государственных нуждах. Михалков с его прямой, негнущейся и в девяносто пять лет спиной для них – чужак.

А мне и не верится, что Сергею Владимировичу девяносто пять: по-прежнему острый ум, та же неугасимая склонность к смешным, как иногда говорят, на грани фола экспромтам. Совсем недавно, после какого-то заседания в «Доме Ростовых», заговорщицки отозвал в сторону, спросил:

– Знаешь, что такое академик?.. Это член на куче денег! Только что придумал, пока слушал эту говорильню. Сейчас это уже не так, а раньше-то… – Отошел на несколько шагов и вдруг вернулся: – Как там дела с фильмом про Марину? Мое интервью получилось?

Все помнит и по-прежнему старается всем помочь… Пятнадцать лет назад Михалков по своей инициативе послал моей Марине в далекую Америку свой трехтомник с трогательной надписью и благодарностью за оформление его книг. А дочь трагически умерла, и вот теперь о ней снимают фильм.

Попросили Сергея Владимировича дать о Марине интервью, он, конечно, согласился, перед кинокамерой увлекся, сказал много хорошего, точного. И вот интересуется, все ли вышло путем…

Могу ли я относиться к этому человеку без душевного пристрастия?

Сколько раз наблюдал, как Михалков с ходу, без просьб и уговоров бросался помогать совершенно незнакомым людям. Помнится, лет сорок назад заглянул он как-то в журнал «Советский Союз», где я тогда работал спецкором у Аджубея, и в разговоре промелькнуло, что один из сотрудников журнала попал в беду – кто-то его сильно и несправедливо жмет то ли из ЦК, то ли какого-то министерства, уж не помню. Но прекрасно врезалось в память, как Михалков сразу схватился: «Где вертушка?»

Несправедливость была для него чем-то вроде красной тряпки для быка, она раздражала его, побуждала к немедленным действиям. И Сергей Владимирович тут же принялся за настойчивые телефонные хлопоты по «кремлевке», выручая, повторюсь, совсем незнакомого ему человека, журналиста, попавшего в профессиональную переделку. В этом весь Михалков, который никогда не был, так сказать, мимоидущим. Его душевный компас всегда и по сей день указывает одно направление: быть неравнодушным к людским бедам и вообще, и в частности, радеть не только, за все человечество – на это каждый горазд, – но помогать тысячам конкретных людей. А уж что касается писателей… Спроста ли было у него в нашей среде прозвище «Пиджак с ногами». Когда нужно было походатайствовать о ком-то из литераторов по квартирным или медицинским нуждам, Сергей Владимирович надевал парадный пиджак со своими многочисленными регалиями и шел, как тогда говорили, в инстанции. Кстати, не раз слышал я от него, что он почитает за счастье дарованные ему судьбой возможности помогать людям.

Необычно, нестандартно сложилась и его личная жизнь. Молодой детский поэт, ходивший в сандалиях на босу ногу, женился на признанной красавице тогдашнего светского общества Наталье Петровне Кончаловской. Дочь крупнейшего художника Петра Кончаловского и внучка великого Сурикова была на десять лет старше Михалкова, однако угадала в нем личность незаурядную, очень сильную, в полной мере отвечающую высоким нравственным стандартам той русской духовно – аристократической среды, в которой выросла сама Кончаловская.

И вот что примечательно: очень скоро молодой литератор как бы обогнал свою супругу по части общественного признания – к двадцати семи годам его, беспартийного, происхождением из «бывших», с анкетными затруднениями, наградили Орденом Ленина, что по меркам тех лет было величайшей почестью. А потом в этом счастливом браке родились два замечательных, талантливых сына. Кстати, в семье Михалковых не принято давать волю чувствам. За многие десятилетия Андрон и Никита сделали, по существу, лишь два публичных признания в любви к родителям – фильмы «Мама» и «Отец».

Внешне суховат и Сергей Владимирович, даже на мемуарных страницах не встретишь у него восклицательных знаков по поводу детей. Но в доверительных беседах – как говорится, не вслух – мне не раз приходилось слышать от Михалкова, как глубоко и искренне гордится он своими сыновьями, достойно продолжающими семейные традиции не только художественного творчества, но и преданности интересам России.

Но через много десятилетий долгая жизнь снова поставила Сергея Владимировича перед непростым выбором, и он женился на женщине, которая значительно моложе его. С тех пор прошло уже более десяти лет, все прочно устоялось, и Юля стала для Михалкова не только ангелом-хранителем, но и верным духовным другом.

Да, и в личной жизни Сергей Владимирович прошел свой век необычно, по-своему, уникально, – как во всем остальном.

Мне довелось общаться с двумя истинно великими русскими писателями, достигшими девяностопятилетия, – Сергеем Михалковым и Леонидом Леоновым. Оба они к столь почтенному возрасту сохранили свежую память, удивительную ясность ума, и Господь наделил их редким даром прозрения и предвидения. Оба они, говоря словами Мандельштама, стали символами величия России. Оценивая изваяния прежних и наиновейших государственных форм, они в отличие от других видели, чувствовали тот безобразный проволочный каркас, на котором держатся эти гипсовые фигуры. И Леонов, и Михалков обрели способность заглядывать за нынешний исторический горизонт, различать то, что недоступно взгляду политиков, политологов и прочих вершителей или предсказателей сегодняшних властных стратегий. Этих великих писателей, старожилов XX века, посетивших этот драматический для России век в его минуты роковые, более всего заботили грядущие судьбы Отечества, думы о вечном.

Но что касается Сергея Михалкова, то он не угомонился даже в девяносто пять. Став главой МСПС, он твердой рукой сумел отстоять знаменитый и святой для писателей «Дом Ростовых» от жульнической продажи. Он активно поддержал Конгресс писателей русского зарубежья, который для самого Михалкова стал важнейшей вехой на пути его собственного духовного восхождения. Ибо философия объединения русской культуры, в том числе литературных сил, всегда была для Сергея Владимировича главным побудительным мотивом его общественной деятельности, я бы даже сказал, его душевной потребностью. Сначала он «сдруживал» детских писателей, потом сплачивал московских (вспомните об уникальном вручении наград фронтовикам, с чего я начал эту статью). Затем пришел черед писателей российских, и, наконец, настал всесоюзный масштаб. А когда СССР рухнул и казалось – всему конец, Михалкова уговорили прийти в МСПС, о чем уже шла речь. И тут перед ним вдруг открылись совершенно новые, невиданные при советской власти возможности – дать импульс объединению писателей всемирного русского зарубежья, вне зависимости от их эстетических и политических воззрений. Мог ли он упустить этот счастливый шанс, предоставленный ему судьбой?

И именно Сергей Владимирович Михалков незадолго до своего девяностопятилетия торжественно открывал первый в истории Отечества Конгресс писателей русского зарубежья.

Конечно, мои заметки о Сергее Владимировиче Михалкове носят сугубо личный характер. Думаю, многие писатели могли бы по-своему, тоже лично написать о нем исходя из собственного опыта общения с Михалковым. Наверняка я не смог охватить все грани личности этого выдающегося человека, вернее бы сказать, своеобычного, не похожего ни на кого явления в нашей литературе, в нашей культуре да и в русской жизни вообще. Но для более красочного портрета требуется мемуарный жанр, и в короткой статье никто не сможет сказать о Сергее Владимировиче все и вся. Одно лишь ясно и неоспоримо: это истинно государственный человек – не в текущем официальном понимании, а в том высоком смысле, какой вкладывала в это предназначение русская духовная элита, – достойный продолжатель славного русского рода и по-настоящему историческая для нашей культуры личность. Мне искренне жаль тех, кто по различным суетным соображениям не соприкоснулся с этим великим нашим современником, обеднив свои представления о жизни замечательных людей и о тех незаурядных временах, кои нам выпали в XX столетии и на переломе тысячелетий.

Повторюсь, обо всех встречах и беседах с Михалковым не расскажешь, да и незачем это. Воспоминания о том, как он, уже в восьмидесятилетием возрасте, лихо протискивался сквозь узкие люки атомного шестипалубного подводного ракетоносца в Североморске или катался с горы на детских санках в городе нефтяников Стрежевом, как до 85 лет сам сидел за рулём своей машины, – лишь малые штрихи к портрету этого человека, который никогда не забывал чудесную Страну своего детства. (В чудесном стихотворении «Мой секрет» Михалков именно в этом и признался.) Но перебирая в памяти годы и десятилетия, я долго думал над тем, каким именно более всего запечатлелся образ Сергея Владимировича в моем сознании. И вдруг вспомнил незначительный эпизод, в котором, как мне кажется, проявилось нечто символическое, какой-то поистине киношный эпизод, создающий образ человека.

Тут следует заметить, что Михалков, коренной москвич, всегда очень любил гулять по Москве – просто так, без определенных целей, нравилось ему чувствовать жизнь города, подмечать перемены на знакомых улицах, в переулках. Помнится, мы вдвоем как-то шли по Волхонке, и у последнего по правой руке шестиэтажного дома – самого близкого к Кремлю – Сергей Владимирович остановился, долго оглядывал его, потом повернулся ко мне:

– Толя, а ведь я в этом доме родился. Именно в этом доме! Еще при царе…

А однажды мы ужинали у меня, и поздно вечером я пошел провожать Михалкова на Поварскую. Идти было недалеко, но предстояло пересечь Новый Арбат, разумеется, по подземному пешеходному переходу. Однако Сергей Владимирович вдруг махнул рукой и сказал:

– Чего это нам под землю прятаться! А ну пошли!

И широким размашистым шагом дяди Степы напрямую стал пересекать Ново-Арбатский проспект. Машин в тот поздний час было немного, однако же скорости у них были стоверстные. Но высокого, красиво шагающего человека было видно издалека, водители притормаживали, загудели клаксоны, угрожающе, недовольно, хотя не исключаю, кто-то узнавал Михалкова и просто приветствовал его.

А он шагал и шагал своей тогда еще легкой походкой – наперекор правилам, вопреки опасностям, не прячась от них, но и не обращая на них никакого внимания. Он шел напрямую, своей дорогой, своим путем. И я думаю: вот именно так он шагал все свои девяносто пять лет, прошагал через три эпохи и продолжает шагать дальше.

Девяносто пять лет – юбилей завидный, и я счастлив, что Михалков встречает его в отменном душевном здравии. Его нрав, его характер волшебным образом не подвержены возрастным изменениям. И я, вовсе не стесняясь признаться в любви к этому чудесному человеку, от всего сердца желаю Сергею Владимировичу взять столетнюю планку.

2008 г.