Александр Проханов[22]

Александр Проханов[22]

Когда я думаю о Сергее Владимировиче Михалкове, во мне подымаются целые пласты переживаний, и моих личных, и переживаний, которые витают вокруг его имени и которые разделяют близкие мне люди. Хотя я не был слишком с ним близок, общался с ним только как секретарь Союза писателей России на наших пленумах, в поездках, например на Северный Флот, или в ресторане он иногда подсаживался, мы пили вино, шутили, вели куртуазные разговоры… Но эти мои впечатления, переживания, связанные с Михалковым, расслаиваются на три составляющие.

Первая связана с тем, что он, будучи детским писателем, детским поэтом, сказочником, – сам был ребенком. В нем всегда присутствовало дитя. Он был наивен, мог испугаться, мог стушеваться, у него была очаровательная улыбка – чуть виноватая и немножко испуганная, как это бывает у детей. Ему удавались детские произведения, которые теперь читаются всеми, на которых теперь воспитываются дети новых поколений. Они удавались ему именно потому, что он сам был дитя. Писал для детей и немножко о себе. Вот эта наивность, доброта, беззащитность делали его очень добрым человеком, который откликался на бесконечные просьбы о помощи. Он всем помогал, даже тем, кому не следовало помогать. Потому что вокруг него полно было всяких «приживалок» в мужских брюках, которые вечно у него что-то выклянчивали, что-то вымаливали, просили квартиры, блага, досрочное издание книг, творческие вечера, какую-то другую помощь. Мне все время казалось, что он как такое большое дерево, на котором растет большое количество древесных грибов, а ему страшно стряхнуть с себя всю эту шелуху. Но среди тех, кому он помогал, были люди, действительно заслуживающие эту помощь, например, почитаемый мною Илья Сергеевич Глазунов, который своей, в итоге блистательной карьерой русского художника, русского маэстро обязан Сергею Владимировичу Михалкову. Он в трудную минуту его поддержал, дал ему дорогу, расчистил ему коридор на вершины политической власти, сумел внушить таким людям, как Фурцева (министр культуры СССР), мысль о том, что речь идет об очень талантливом, перспективном русском художнике. Глазунов всегда с благодарностью и большим пиететом говорил об этой заслуге и никогда не забывал своего изумительного благодетеля.

Это первое, что мне чудилось в Сергее Михалкове.

Вторая составляющая его личности – аристократизм. Причем он был неподдельно аристократичен: его генеалогическое древо уходит в XVII, а может в XVI век. И он сам говорил, что ведет свой род от постельничих или от сокольничих чуть ли не «Тишайшего» (царя Алексея Михайловича). Он очень этим гордился и не скрывал свои дворянские корни, как многие из тех, кто сжигали свои дворянские дипломы, уничтожали камергерские ленты…

Будичи истинным аристократом, не мнимым, а настоящим, он был также наделен большим количеством исторических калорий. Он был очень ими обилен и поэтому охотно раздавал их в общении. Я никогда не видел его чванливым, никогда не видел величественным, гордым. Он всегда был чрезвычайно обходителен, мил, человечен и никогда в общении не унижал другого своим величием, своими титулами, своими орденами… Я видел его сердитым, я видел его топающим ногами. Видел орущим на человека, но человек от этого не превращался в раба, в смерда. Этот его аристократизм восхитителен, потому что в то время настоящих аристократов почти не осталось. Были поздние аристократы, были героические аристократы сталинских времен, а он-то вел свою родословную тогда, когда еще никто и не помышлял об этих новых империях. Этот аристократизм, я надеюсь, он передал своим детям. А может быть, и не передал…

Я называл его камергером. Он удивлялся: почему я камергер? Я ему объяснял, почему он камергер, вот именно этими словами: хоть на нем и нет камергерской ленты, Станислава Первой или Третьей степени, но он человек Двора, человек, близкий к Его Императорскому Величеству. Как бы этого императора ни звали – Алексей Михайлович, Петр Алексеевич или Иосиф Виссарионович. Это ему нравилось.

И третий его пласт – очень важный пласт. Михалков – это эмблема века. Как творец гимна, носитель в себе этого гимна, он столь же значителен, как, например, Днепрогэс, или битва под Курском, или космодром Байконур. Он имеет такое же эмблематическое значение для эпохи, потому что он создал свой магический гимн. Он создал оружие, которое мощнее любых авианосцев, любых подводных лодок. Потому что любой строй, любая эра, любая эпоха, любая государственность, не говоря уже о красной государственности, сталинской эре, – она имеет свою метафизику, мистику, свое таинственное предназначение, таинственные связи с прошлым, с будущим, с небесами, а может быть, и с преисподней. И этот гимн, созданный Михалковым, и является такой эмблемой. В этом имперском гимне есть потрясающая квинтэссенция всего, из чего состоит империя. И сила этого гимна именно в том, что он кочует из эпохи в эпоху. В нем меняют слова, меняют интонации, Михалков сам и меняет, понимая, что имперский характер русской истории, времени – незыблем. Изобретя эту потрясающую магическую машину – Гимн Советского Союза, – он придумал ее так, что эта машина, модернизируясь, будет работать и в следующие исторические эпохи.

В этом смысле он колоссальный изобретатель и великий красный «формулист». Он создал формулу, в которую вместилось все: Революция. Победа. Вся галерея вождей во главе с самым главным красным вождем. И в нее уместилось еще и то, что не может уместиться, то есть будущее. И эта машина – его уже нет, а она все еще летит. Это, конечно, грандиозная вещь, и в этом его имперское значение для страны и для культуры в целом. Акт создания такого гимна – это акт религии в советских красных смыслах. Акт красной мистической веры, красной религиозности.

И вся его судьба, а он прожил долгий век, и судьба его щадила, над ним была какая-то длань, – говорит об этом. Сколько его сверстников погибли до войны от репрессий, сколько погибли на войне, где он был, сколько погибли потом, после войны, особенно во время всех этих переделок, перестроек. Многие сломались, выпали из обоймы, многие изменились. А он все это время прошел как древо, которое само идет по земле и благовествует. Он нес этот благовест собой. И его значение в том, что он, ведя свой род от Московского царства и от ранних годов Романовской империи, он пронес себя и свой род, свою михалковскую энергию через несколько имперских эпох. В этом смысле он, конечно, – великий архитектор империи. Он имперский человек. А поскольку главная его жизнь все же совпала с советским строем, конечно, он сталинист. Он – сталинист. Он был любимец Сталина. Сталин нашел его среди сотен или даже тысяч поэтов, он в него всматривался все время ястребиным рыжим оком, вглядывался в него и нашел в нем все, что заставило Сталина поверить ему. И Михалков ни разу не изменил Сталину. Михалков рассказывал, как создавался этот гимн, немножко иронизировал и над теми, кто его слушал в Кремле, над собой и над Эль-Регистаном. Но он никогда, даже в самые гнусные антисталинские времена, когда быть сталинистом означало подвергаться остракизму, – он никогда не кинул ни в красное свое время, ни в своего вождя ни камушка. Он остался аристократом во всем.

Это 100-летие, которое к нам придвинулось, – я его приветствую и в этот день буду стоя пить за здоровье великого Михалкова, который и поныне здравствует где-то в Царстве Небесном, смотрит на нас милыми, детскими, очень внимательными и достаточно проницательными очами.

Записал Виталий Максимов