Виктория Токарева[28] А врать нехорошо![29]
Виктория Токарева[28] А врать нехорошо![29]
Однажды мне было двадцать пять лет, и я работала учительницей музыки. Директор школы мне сказала:
– Ты заведуешь культмассовым сектором, пригласи детского поэта на встречу с учениками.
– Кого? – спросила я.
– Самого знаменитого.
Самых знаменитых, на мой взгляд, было трое. Я позвонила каждому по очереди: один отказался по причине высокомерия, другой – по причине запоя, а третий был Сергей Михалков.
– А вы кто? – спросил он меня.
– Я учительница музыки. – Потом подумала и добавила: – И студентка института кинематографии, сценарного факультета.
Это было частичной правдой. Я хотела поступить во ВГИК, но еще не училась там. Просто я думала, что быть учительницей мало. Надо как-то прикасаться к искусству. Тогда мы на равных. Михалков – поэт, я – сценарист.
– Ладно, – согласился Сергей Владимирович. – Когда прийти?
– В среду. В шесть часов вечера.
– Позвоните мне в среду в десять часов утра и напомните.
– Спасибо, – обрадовалась я.
– Но учтите: если трубку снимут и будут молчать – это я. Я – заикаюсь.
В среду я позвонила, но не в десять а в десять тридцать. Я почему-то решила, что десять – рано. Я набрала номер. Трубку тут же сняли и сразу закричали:
– Почему вы не звоните вовремя? Я же сижу и жду, а у меня дела!
Я поразилась. Не ожидала, что сам Михалков сидит и ждет звонка малозначительной учительницы музыки.
Я не сразу сообразила, что точность и обязательность – свойства аристократа.
Один и тот же человек может оборачиваться разными сторонами. У моих современников был свой Михалков. А у меня – СВОИ. И я рассказываю о том, которого запомнила.
Сергей Владимирович пришел и выступил. Мой авторитет в школе вырос. Михалков тоже проникся ко мне уважением: учительница, играет на фортепьянах, зарабатывает на хлеб честным красивым трудом. Мы не подружились. Но познакомились. Знали друг друга в лицо.
Летом я поступала во ВГИК, сдавала экзамены, недобрала балл, и меня, естественно, не приняли. И я, естественно, заплакала. И позвонила Михалкову.
– Так ты же учишься во ВГИКе, – удивился Михалков. – Ты же сказала, что ты на сценарном.
– Я наврала, – созналась я.
Он помолчал и сказал:
– А врать нехорошо. Это твоя ошибка.
– Мало ли у меня ошибок? Пусть будет еще одна.
– Да? – Он подумал и решил. – Ну, что ж, это позиция.
Михалков позвонил директору ВГИКа Грошеву. Грошев проверил возможности и выяснил, что одно место свободно – кто-то не приехал, или заболел, или передумал. Это место отдали мне. Я стала студенткой.
Что изменилось в моей жизни? Все. Я бросила школу, меня тут же заменили на другую учительницу. Отряд не заметил потери бойца. Я стала каждый день по четыре часа склоняться над листом бумаги и ставить слово после слова. И через два года написала рассказ «День без вранья». Рассказ вышел в среду. А через неделю, в следующую среду мне предложили вступить в Союз писателей, выпустить книгу и сделать фильм.
Все это происходило на хвосте хрущевской перестройки. Рассказ вышел в июле, а уже в октябре Хрущева сняли с работы. И начался застой. Но я успела вскочить в последний вагон литературного трамвая. Меня запомнили. Я уже была.
А что произошло с моими ровесниками, которые не успели? Как они жили? Ждали, пили, тосковали, уезжали в эмиграцию, разводились по четыре раза, размывали на страстях свою творческую энергию, пускали в обход основного русла.
В конце концов они состоялись. Встретились со своим именем через двадцать лет, когда им было сорок пять. Сорок пять – хороший возраст, но уже накапливается скепсис. Как сказал режиссер Анатолий Васильев: «Художник должен быть наивным». А наивность бывает только в молодости.
Меня могут спросить: «А при чем тут Михалков? Он ведь не был твоим учителем…»
Это верно. В литературе никто никого и ничему не может научить. Но можно вспахать почву, на которой взрастают все твои лучшие ростки. Моей нивой был ВГИК. А дал мне его Михалков Сергей Владимирович. Он сэкономил двадцать лет моей творческой жизни. И я из сегодняшнего дня говорю ему:
– Спасибо, Сергей Владимирович. Дай Бог вам здоровья и многих лет жизни.
Именно эти слова могут сказать со мной сегодня еще человек восемьсот, а может, и тысяча. Не знаю, никто не считал. Но я помню, что Сергей Михалков был по горло завален чужими поручениями: давал квартиры, помогал с работой, клал в больницы, извлекал из тюрьмы, останавливал разгромные публикации.
И когда однажды приехал в Лондон, то устроил там какого-то англичанина на лондонское телевидение.
Однажды я заметила:
– Вас просто растаскивают на части. Зачем вам это?
– Ус-страиваю свою загробную жизнь.
– В каком смысле? – не поняла я.
– Там стоят весы. Надо, чтобы добро перевешивало. Вот я и кидаю на весы.
– Вы и тут хорошо живете, и ТАМ хотите устроиться. Хитрый.
– К-конечно, – согласился Михалков.
Я тогда не догадывалась, что Михалков – человек верующий. Он верил в Бога, что не принято было среди членов партии.
Однажды он побывал в гостях у редактора и сказал мне с грустью:
– В полу щели, по ногам дует, с потолка каплет. Ну какую работу я могу с него спрашивать, если он живет в таких условиях… Прежде чем требовать, надо обеспечить человека нормальной жизнью.
И дал квартиру. Вернее, помог получить.
Встречались мы редко и случайно. Перекидывались парой слов. Но все, о чем говорили, я запомнила по сей день.
Например, мы в ресторане. Подходит драматург. Пьяный, естественно, а потому смелый.
– Твой гимн – дерьмо, – объявляет драматург.
– П-правильно, – соглашается Михалков. – Д-дерьмо. А петь будешь стоя…
Однажды встретились в коридоре журнала «Юность». Михалков узнал меня и поделился впечатлением:
– У-у, какая ты стала… Ничего от тебя не осталось.
– На себя посмотрите, – предложила я.
– Богатый мужчина старым не бывает! – объявил Михалков.
Я тогда не обиделась. Я действительно стала другая. Я уже не считала, что учительница музыки меньше, чем сценарист.
Мой первый в жизни режиссер Андрей Ладынин сказал так: «Сценаристы такие же люди, как и все остальные, с той разницей, что у них совести нет». Ладынин не Маркс. Его цитаты могут быть ошибочны, но все же…
Зима. Снег стоит высоко. К зданию иностранной комиссии протоптана узкая тропинка. Мы встретились с Сергеем Владимировичем на узкой дорожке. Разговор зашел о двух прекрасных женщинах, общих знакомых.
– А кто вам больше нравился? – спросила я.
– У к-каждой свои преимущества. Но обе не то.
– А может быть, сделать последний зигзаг и найти ТУ?
– Т-тех – НЕТ.
Поиск идеала и бессмысленность этого поиска – тема всей мировой литературы. А Михалков сформулировал в двух словах: ТЕХ НЕТ.
Совещание в «Фитиле». Он ведет совещание и раздает сюжеты налево и направо. Сыплет сюжеты, как крупу птицам.
За этим стоит щедрость таланта. Что беречь, еще придумается.
Я заметила, что люди с ограниченными способностями берегут свои задумки, прячут. И правильно, еще украдут. А где взять новый замысел?
Сергею Михалкову приходилось писать и заказную литературу, стихи к событиям. Но даже «туфта» была с искрами таланта. Однако это уже другая тема.
…На киностудии обсуждается фильм «Первый учитель». Это первая работа старшего сына, Андрея Кончаловского. На дворе застой.
Михалков-отец поднимается и выступает:
– Яблоко от яблони далеко падает…
Все смеются. Но это не так.
У яблони прекрасные корни и редкие плоды. Я говорю о родителях и детях. Просто отцу и детям досталось разное время.
– Как ваши дети? – спрашиваю я сегодня, из периода смутного времени.
– Ты «Ургу» смотрела?
– Смотрела.
– А «Ближний круг» смотрела?
– Смотрела.
– Ну так что ты спрашиваешь? Мои дети известны всем на свете…
Однажды я заметила:
– У вас в семье у всех большие рты. От кого они достались, от Михалковых или от Суриковых?
– Уд-добнее «ура» кричать, – мрачно заметил Михалков.
Этот разговор происходил в семидесятых годах. Сергей Владимирович не скрывал цинизма. Цинизм в те времена – единственное прибежище умного человека.
Мне возразят: «А Солженицын?»
Но Солженицын – один. Один на миллионы интеллигенции. И почему надо требовать от Михалкова чужой судьбы…
Недавно я прочитала в журнале «Огонек», что Михалков зажимал детскую литературу…
В детской литературе я не работала, не знаю. Но я знаю Михалкова.
Не только «Огонек», сейчас и телевидение себе позволяет. Недавно я включила какую-то программу и увидела знакомого драматурга. Есть люди – ручьи, люди – полянки, люди – моря. А это – человек-помойка. Чего только там нет: и картофельные очистки, и серебряные ниточки от елки, и внутренности рыбы.
Я не знала, о чем он говорит, но почему-то догадалась: «Сейчас денег попросит»…
Так и оказалось. Он поругал Михалкова, и попросил денег, и продиктовал счет.
Так раньше нищие ходили по вагонам, пели песню и подставляли кепку.
Сейчас стало модной песней кидать грязь в прежних сильных мира сего. А где вы раньше были, обличители, когда было
НЕЛЬЗЯ?
Боялись? Ну почему же? Ведь вы такие храбрые.
Пишут частичную правду. А значит – ложь. И хочется сказать словами Михалкова: «А врать нехорошо…»
Однажды мне было пятьдесят лет. И опять что-то понадобилось. Кирпич для гаража. А кирпич – дефицит. Страна не дает. Не положено. У меня уже восемь книг, четырнадцать фильмов. А все равно не положено. К кому обратиться? И я по привычке звоню Михалкову. Он в больнице. После операции. Голос слабый. Я слышу этот голос, и у меня сердце обрывается, язык не поворачивается.
– Ну г-говори, чего надо, – догадывается Михалков.
– Кирпич…
– К-кому звонить?
Я называю телефон и имя начальника.
Нашему знакомству почти четверть века. Сергею Владимировичу – восемьдесят. За это время изменился политический строй. В ионосфере образовались озоновые дыры. Выросло новое поколение. А я иду за защитой к тому же Михалкову…
Страна разваливается на глазах и превращается в большую груду кирпичей.
Что хочешь, то и строй.
А Сергей Михалков возвышается над этой грудой – красивый, восьмидесятилетний, сохранивший «товарный вид» и дворянскую стать. И становится очевидным: талантливый человек старым не бывает.