Александр Адабашьян[34]

Александр Адабашьян[34]

Я не могу сказать, что я очень близко был с ним знаком и имею право говорить о Сергее Владимировиче. Все мои суждения все равно будут основаны на том, что мне рассказывала Наталья Петровна Кончаловская, с которой я значительно больше общался, потому что мы с ней несколько книжек вместе сделали – я как художник, она как автор, в том числе поэму Фредерика Мистраля «Мирей» – первый перевод на русский язык.

В то время я служил в армии, поэтому в кино не был занят, и была возможность полтора месяца фактически безвылазно жить на даче на Николиной горе у Натальи Петровны. Ну и помимо того, что работали вместе, болтали на всякие посторонние темы. Она довольно много рассказывала о Сергее Владимировиче. У Льва Николаевича Толстого есть в «Войне и мире» три или четыре таких больших российских, русских фамилии: Болконские, Ростовы, Курагины – своеобразные архетипы. Болконские – это семья, живущая в тяжелом напряженном интеллектуальном труде, и взаимоотношения их тоже сложные, внешне очень холодные. На самом деле за этой холодностью скрывается напряженная духовная жизнь всего этого семейства. Ростовы – очень открытое, легкое, дружное, веселое семейство, не задающее себе сложных вопросов, но в поступках, в основном, не всегда логичных, всегда прямое и честное. Семья Курагиных – это своеобразный клан, где теплых, чувственных отношений друг с другом нет, но в нужный момент все они совершают поступки для пользы клана – такое, в общем, содружество, можно сказать.

И у Сергея Владимировича я обнаруживал такой конгломерат, не смесь, а именно конгломерат всего этого, то есть не перемешивающиеся между собой черты глав всех этих трех фамилий. Он мог быть государственным или общественным деятелем, практичным, быстро принимающим правильные деловые решения, стратегически рассчитывающим свои поступки, направляющим деятельность организации, которой он руководил. И с другой стороны – необычайная нежность в отношениях с членами семьи.

Он был членом партии, депутатом Верховного совета, но в то же время побывал в Греции на Афоне еще в советские времена и обнаружил, что греки потихонечку, естественным путем, выживают оттуда российское подворье. То есть они не пускали туда молодых русских монахов, ожидая, когда вымрет поколение, которое еще с досоветских времен существовало в монастыре, и таким образом этот монастырь перейдет к ним в руки.

Вернувшись в СССР, Михалков на самом высоком верху объяснил необходимость спасения монастыря. По просьбе московского Патриархата он обратился непосредственно к Брежневу. Михалков добился того, что на Афон поехала целая команда молодых монахов, и монастырь таким образом остался в российской юрисдикции. То есть поступок, совершенно никак не совместимый со статусом депутата Верховного совета, члена КПСС и так далее.

Ну и плюс совершенно потрясающее чувство юмора, такое легкое, замечательное, ситуационное. Мгновенная реакция. Разница в возрасте у нас была слишком большой для того, чтобы я мог общаться с ним наравне и иметь какое-то собственное о нем представление. Мне было тридцать, а ему – шестьдесят.

Даже когда мне предложили написать что-то в эту юбилейную книжку воспоминаний о нем, я сначала рьяно за это взялся, но потом обнаружил, что пересказываю чужие истории, и это похоже на плохой перевод с иностранного языка, на многочисленные воспоминания людей, которые один раз видели кого-то и потом пишут о своих встречах… Ну как сонмы друзей Высоцкого, или воспоминания человека, который один раз видел Чехова, ехал с ним в одном вагоне, и с тех пор пишет о нем.

Написать о себе, как о человеке, неоднократно беседовавшем с Сергеем Владимировичем Михалковым, было бы преувеличением. Как говорил Пушкин, «мы ленивы и нелюбопытны». При общении с личностью такого масштаба, а личность действительно потрясающая, многое из того немногого, что было, следовало бы записывать…

Помню, когда он уже не очень хорошо себя чувствовал и на дачу приезжал крайне редко, но иногда все-таки приезжал, он отправлялся гулять. И один раз я его сопровождал. Не помню уж, в каком контексте, но зашел разговор по поводу гимна. Он говорил, что его поносят за то, что он написал и первый гимн, и редакцию второго, и третий… При этом огромное количество людей пытались самостоятельно, по своей инициативе, писать варианты и присылать их, однако теперь очень многие из них яростно его за это критикуют. Я, к сожалению, не запомнил, хотя там были довольно известные имена. У Михалкова была идея переделать гимн полностью, даже был конкурс на музыку, который выиграл, если я не ошибаюсь, военный композитор и дирижер Петров. По каким-то причинам, мне не известным, эта идея была похоронена, хотя конкурс действительно был, участвовали в нем очень многие композиторы, которые впоследствии поносили и Хрущева, и всю советскую власть.

Михалков, в общем, не совершил ни одного поступка, после которого бы каялся и от которого отрекался, рассказывая, как его мучили и заставляли. Как-то умел он, прожив такую долгую жизнь, остаться при своих убеждениях и ни разу не совершить за это время каких-то резких движений… Уж можно было столько совершить… Огромное количество людей и за меньший срок совершили пять-шесть кульбитов, и в данный момент флюгер их повернут в необходимую сторону. А в линии его жизни никаких крутых поворотов не было. Он самому себе не изменил.

Очень жалею, что упустил возможность более тесного общения с ним, но упущенного, к сожалению, не воротишь.

Записал Виталий Максимов