ЭПИЛОГ СКВОЗЬ СОТНИ ЛИЦ

ЭПИЛОГ

СКВОЗЬ СОТНИ ЛИЦ

Перо сломано, могила засыпана, архивы перерыты, творчество тщательно проанализировано, жизненные перипетии изложены настолько достоверно, насколько это оказалось возможным. Ну и что после всего этого думается об отце Фигаро?

Он настолько слился с этим, придуманным им персонажем, что продолжает жить вместе с ним и поныне, и, что ни день, у нас появляется возможность снова и снова поразмыслить над его знаменитой фразой: «Где нет свободы критики, там никакая похвала не может быть приятна».

Признавая справедливость этого высказывания, мы не собирались представлять Бомарше святым, мы просто хотели сквозь множество масок попытаться разглядеть истинное лицо одного из самых блистательных персонажей французской истории, оставившего свой след в литературе и политике, в сфере общественной жизни и в сфере простых человеческих отношений.

Так дадим же слово этому удивительному человеку, ставшему воплощением всех прелестей и пороков блестящей эпохи упадка, и пусть он сам ответит на вопрос, почему же при жизни он подвергался таким нападкам и был объектом такой ненависти и почему, снискав такую славу, он не вызывал к себе почтения.

«Человек веселый и даже добродушный, я не знал счета врагам, хотя никогда н& вставал никому поперек пути и никого не отталкивал. Поразмыслив, я нашел причину такого недружелюбия; это и в самом деле было неизбежно.

С дней моей безумной юности я играл на всевозможных инструментах, но ни к какому цеху музыкантов не принадлежал, и люди искусства меня ненавидели.

Я изобрел несколько отличных механизмов, но не входил ни в какой цех механиков, и профессионалы злословили на мой счет.

Я писал стихи и песни, но кто бы счел меня поэтом? Я ведь был сыном часовщика.

Не увлекаясь игрой в лото, я писал театральные пьесы, но про меня говорили: „Куда он лезет? Он не может быть писателем, поскольку он крупный делец и предприниматель, во владении которого множество компаний“.

Не найдя никого, кто пожелал бы меня защищать, я опубликовал пространные мемуары, чтобы выиграть затеянные против меня процессы, которые можно назвать просто чудовищными, но вокруг говорили: „Вы же видите, это ничуть не похоже на записки, составляемые нашими адвокатами. С ним не умрешь от скуки, и разве можно допустить, чтобы этот человек доказал свою правоту без нашей помощи?“ Inde irae[15].

Я обсуждал с министрами важнейшие положения реформы, необходимой для оздоровления наших финансов, но про меня говорили: „Во что он вмешивается? Он ведь не финансист“.

В борьбе со всеми властями я поднял уровень типографского искусства, великолепно издав Вольтера, тогда как это предприятие представлялось совершенно неподъемным для частного лица, но я не был печатником, и обо мне говорили черт знает что. Я заставил одновременно работать три или четыре бумажные фабрики, не будучи фабрикантом, и фабриканты вместе с торговцами ополчились на меня.

Я вел крупную торговлю во всех концах света, но меня нигде не считали негоциантом. До сорока моих судов находилось одновременно в плавании, но я не числился арматором, и мне чинили препятствия в наших портах.

Моему военному кораблю, вооруженному пятьюдесятью двумя пушками, выпала честь сражаться вместе с кораблями его величества при взятии Гренады. Флотская гордыня не помешала тому, что капитан моего корабля получил крест, другие офицеры — военные награды, я же, в ком видели чужака, лишь потерял свою флотилию, которую конвоировал этот корабль.

Из всех французов, кто бы они ни были, я больше всех сделал для свободы Америки, породившей и нашу свободу, я один осмелился составить план действий и приступить к его осуществлению вопреки противодействию Англии, Испании и даже самой Франции, но я не был в числе лиц, коим были поручены переговоры, я был чужим в министерских кабинетах. Inde irae.

Затосковав от вида однообразных жилищ и садов, лишенных поэзии, я выстроил дом, о котором все говорят, но я не человек искусства, inde irae.

Так кем же я был? Никем, кроме как самим собой, тем, кем я и остался, человеком, который свободен даже в оковах, не унывает среди самых грозных опасностей, умеет устоять при любых грозах, ведет дела одной рукой, а войны — другой, который ленив, как осел, но всегда трудится, отбивается от бесчисленных наветов, но счастлив в душе, который никогда не принадлежал ни к одному клану, ни к литературному, ни к политическому, ни к мистическому, который никому не льстил и потому всеми отвергаем».

Этот панегирик, возможно, наиболее красноречиво раскрывает истинную сущность Бомарше и то, как он сам себя оценивал. Довольно снисходительно относившийся к своим талантам, он, видимо, понимал, что самая большая опасность заключалась для него в том, что он был талантлив почти во всем.

Универсальные способности — это источник вечного искушения, а желание заниматься всем сразу зачастую чревато тем, что ни в одном деле не удается добиться совершенства, при этом специалисты любой области, в которую вторгается подобный гений, всегда презрительно относятся к его деятельности, поскольку он не является в ней профессионалом. А видя успехи, коих он добивается, эти последние, как правило, утешаются тем, что критикуют его за непрофессионализм.

Однако из всего созданного французскими драматургами во второй половине XVIII века до потомков дошли лишь два произведения — пьесы непрофессионала Бомарше.

Из всего того, что он написал для театра и что в массе своей не отличалось особенно высоким уровнем, выделяются, благодаря персонажу Фигаро, во-первых, комедия нравов «Севильский цирюльник», ее по справедливости можно поставить в один ряд с комедиями Мольера, а во-вторых, самое блестящее произведение не только в драматургии XVIII века, но и вообще в истории французского театра — «Женитьба Фигаро». Перемешав в себе черты комедии интриги и комедии характеров, став одновременно предвестницей произведений романтиков и комедий ситуаций Фейдо, эта единственная в своем роде пьеса, по мнению публики, прозвучала похоронным звоном по старому обществу.

Изобилующая меткими выражениями и словечками, сразу же вошедшими в обиходную речь, несмотря на все натяжки, неправдоподобности и длинноты, она до сих пор удивительным образом завоевывает зрителей, и ее одной оказалось достаточно, чтобы непрофессионала сделать одним из величайших французских авторов, писателем, сумевшим связать воедино две эпохи, два мира, два лика Истории. Автор, которому удалось совершить подобное, заслужил признание потомков, а этого-то и не могли простить профессионалы превзошедшему их в мастерстве любителю.

Помимо всего прочего, Бомарше остался в истории с ярлыком эдакого ниспровергателя монархии, чьи театральные пьесы способствовали ее сокрушению. Такое одностороннее восприятие этой личности не соответствует ни исторической правде, ни характеру нашего героя, чья жизнь похожа если не на назидательный трактат, то, во всяком случае, на удивительный приключенческий роман о судьбе парвеню, который любыми способами хотел избежать предначертанной ему по рождению участи и пробиться наверх, к почестям и большим деньгам.

Нелегко было претворить эту программу в жизнь в поделенной на сословия монархической Франции: покупая дворянство, Бомарше заранее обрекал себя на презрение представителей старинных аристократических родов, а сколотив состояние — правда, не такое большое, как все думали, — с помощью коммерческих операций, порой сомнительных по своим методам, на которые он часто возлагал необоснованные надежды, не мог завоевать полного доверия солидных деловых людей, осторожных и расчетливых, и все это потому, что он ни к кому не шел на поклон, а ведь чтобы пробиться при дворе, нужно было стать льстецом и прихвостнем и придерживать свой язык, а не сыпать направо и налево остротами. Насмешка порой ранит больнее шпаги, а поскольку Бомарше не хватало сдержанности, а часто такта и умения вести себя, он не всегда мог вовремя остановиться; многие его остроумные реплики, ставшие расхожими, порождали неприязнь к нему, а не вызывали уважения.

Наделенный живым умом и сноровкой, он добивался удивительных успехов в любой области, будь то механика, литература, музыка, политика. Что касается последнего, то его точка зрения на события в Америке до сих пор кажется единственно правильной, именно она помогла очертить будущее мировой политики. Но Бомарше так и не удалось стать главным действующим лицом этой главы истории, о чем он всегда горько сожалел, поскольку даже без его заме-нательного мемуара «Мир или война», написанного в 1775 году, Франция все равно бы стала оказывать помощь Америке, поставляя мятежникам оружие, так как это входило в политические планы Верженна и Людовика XVI.

Бомарше решил воспользоваться этими монаршими планами, чтобы вернуть себе то огромное состояние, которое потерял из-за смерти Пари-Дюверне и навязанных ему после этой смерти судебных процессов.

Хотя он с завидной легкостью овладел основами профессии арматора, его финансовый крах в этом предприятии наводит на мысль о том, что, занимаясь одновременно множеством разных дел, каждым из них он мог заниматься лишь поверхностно. Но даже с этой оговоркой человек, который в одно и то же время поставлял оружие и снаряжение народу, сражавшемуся по другую сторону Атлантики, направив туда сорок кораблей, издавал собрание сочинений Вольтера, создавал Общество драматургов и писал свою бессмертную «Женитьбу Фигаро», этот человек всегда будет объектом удивления и восхищения для тех, кто станет изучать его жизнь и творчество.

К этим незаурядным талантам следует добавить и его замечательные человеческие качества, именно они объясняют, почему, несмотря на чрезмерную любовь к женскому полу и связанные с ней скандалы, Бомарше — нежный сын, преданный брат, любящий отец и пусть и не самый лучший муж — снискал огромную любовь и беззаветную преданность близких ему людей.

Великодушие было основной чертой его характера, хотя порой из-за его наглых выходок и грубых шуток могло показаться, что ему не хватает доброты: в бой он бросался только ради защиты, а не ради того, чтобы кому-то доставить неприятности, а главное — он умел прощать. Мы видели, как он простил оскорбления Мирабо и грубости герцога де Шона; к этому следует добавить еще один штрих: вернувшись из изгнания и узнав, что после казни мужа, последовавшей через несколько дней после 9 термидора, вдова Гёзман пребывает в нищете, он, не раздумывая, оказал ей материальную помощь, хотя сам находился в весьма стесненных обстоятельствах.

В двух словах квинтэссенцию этой удивительной судьбы можно выразить так: он был, как мы уже говорили в самом начале этой книги, Керубино, который хотел стать Альмавивой, но не смог до конца осуществить свою мечту; по воле судьбы в какой-то момент он превратился в Бридуазона, но Фигаро проглядывал сквозь все его маски, открывая его истинное лицо и истинную натуру. Бомарше, как и его испанский цирюльник, с полным правом мог сказать о себе:

«Тщеславный из самолюбия, трудолюбивый по необходимости, но и ленивый… до самозабвения! В минуту опасности — оратор, когда хочется отдохнуть — поэт, при случае — музыкант, порой — безумно влюбленный. Я все видел, всем занимался, все испытал».

И у него были основания, чтобы задолго до заката своей жизни утверждать:

«Кто на своем жизненном пути более моего познал добра и зла? Если бы продолжительность жизни измерялась количеством пережитого, про меня можно было бы сказать, что я прожил двести лет».

Может быть, это и не бахвальство вовсе, ведь кого и что только ни повидал на своем пути этот человек, блеснувший во всех видах деятельности, которыми ему пришлось заниматься!

Уже в двадцать лет он мерился силами с Академией наук и одержал победу над вероломным часовщиком короля. Людовик XV и маркиза де Помпадур отметили своим вниманием молодого изобретателя и открыли ему доступ ко двору.

Близкий друг и учитель музыки дочерей Людовика XV и контролер королевской трапезы, в свои тридцать лет он вращался в самом избранном кругу самого блистательного королевского двора Европы.

Вовлеченный с помощью денег Пари-Дюверне в большую коммерцию, познав ее изнанку и продажность людей, он отбыл по делам в Испанию, где стал героем авантюрного романа и сводником короля Карла III.

А далее произошло его знакомство с театром, породившее мечту стать величайшим драматургом своего времени, мечту, которая сбылась.

На него сыпались несчастья за несчастьями, а он силой своего таланта и мужества обращал их себе на пользу, преумножая свою славу.

Ему пришлось защищать не только свое состояние, но и свою честь.

Будучи секретным агентом Людовика XV, он познакомился с г-жой Дюбарри и смог оказать ей ценную услугу. Услугу подобного же рода он оказал и Людовику XVI, при выполнении поручения которого ему пришлось помериться силами с двуполым кавалером д’Эоном.

Он первым предсказал рождение нового государства по ту сторону Атлантики, убедил в этом французские власти и внес свою лепту в дело помощи угнетенному народу, у которого начало просыпаться самосознание.

Вся эта разносторонняя деятельность не мешала ему делать карьеру в театре, нести туда свежие идеи и защищать там права своих собратьев по перу.

Его опасные, бунтарские высказывания воспринимались как призыв к ниспровержению старого режима, он же критиковал этот режим лишь для того, чтобы еще больше возвыситься при нем.

Поборник свободы, он был им при королях, а еще больше — при революционерах. Этому консерватору поневоле на собственной шкуре пришлось испытать, что несправедливость лучше хаоса, и он с полным правом мог отнести на свой счет эти слова драматурга, вставившего их в свою пьесу «Клавиго».

Он видел монархию в расцвете ее могущества, видел ее падение, видел пришедший ей на смену разгул анархии и всего нескольких месяцев не дожил до того, чтобы увидеть установление диктатуры того самого генерала-корсиканца, чьим первым победам он восторженно аплодировал.

Да, он все видел, всем занимался, все испытал! От иллюзий он легко перешел к философии, ибо, сам того не подозревая, родился философом. Он, который так любил жизнь, постиг бренность человеческого существования и выразил свою убежденность в этом в нескольких фразах монолога из пятого действия «Женитьбы», которые потом из него вычеркнул:

«Человек! Поднявшись, падает… Ползет, а раньше мчался… Как отвратительны немощи… Глядишь, а вместо человека уже старая тщедушная кукла… высохшая мумия… скелет… жалкий прах, а потом… ничего!»

Веселый нрав Бомарше воспротивился тому, чтобы этот мрачный пассаж остался в монологе Фигаро, он вычеркнул его и правильно сделал. Он уже понял, что, несмотря на все его несчастья и на все те нападки, которые всегда достаются на долю слишком одаренных или слишком прозорливых, от него обязательно что-нибудь останется, останется частичка того огня, что всегда будет гореть в его любимом Фигаро, в котором вечно будет жить он сам.

Кастр — Париж, 1971 год