Глава 19 ССОРА С ГЕРЦОГОМ ДЕ ШОНОМ (1773)

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 19

ССОРА С ГЕРЦОГОМ ДЕ ШОНОМ (1773)

Среди знакомых, которых Бомарше завел в кругу высшей аристократии, герцог и пэр де Шон занимал особое место. Весьма занятной личностью был этот представитель младшей ветви дома де Люинов, ведшего свой род от брата коннетабля Людовика XIII. Сын герцога де Шона, ученого и члена Академии наук, и девицы Бонье де Моссон, дочери знаменитого казначея Лангедока, он унаследовал от матери вместе с внушающим уважение количеством миллионов способность постоянно создавать вокруг себя хаос и неразбериху.

Наделенный гигантским ростом, недюжинной силой и столь бешеным характером, что в припадке гнева он почти терял рассудок, герцог де Шон, несмотря на врожденный ум и явную склонность к наукам, имел самую скверную репутацию. Он прославился своими дуэлями по любому, даже самому ничтожному поводу и судебным процессом с собственной матерью, который затеял из-за денег. Высланный в двадцать четыре часа за неблаговидное поведение из Франции, Шон много путешествовал: из Египта, где он прожил длительное время, герцог привез на родину множество диковинных предметов, имеющих отношение к естественной истории, и несчастную обезьяну, которую он каждый день бил. Этот эксцентричный вельможа проникся к Бомарше безграничной симпатией и оказал ему высшую милость, на какую только был способен по отношению к человеку низкого происхождения: он занял у него денег. Дело в том, что, хотя Шон и должен был унаследовать солидное состояние, тяжба с матерью очень осложняла его финансовое положение.

В порыве дружбы герцог даже представил Бомарше своей любовнице — актрисе Театра итальянской комедии, что было весьма кстати для автора комической оперы. Отзывы о мадемуазель Менар были самыми разными. Лагарп, например, считал ее обычной куртизанкой, но думается, это было преувеличением. Начинала она как цветочница, имела соблазнительную фигуру и, судя по портрету кисти Грёза, очень миловидное личико. Желая пробиться в жизни, мадемуазель Менар сочетала торговлю цветами с занятиями грамматикой, совершенствовала свою речь и прислушивалась к мнению поэтов и музыкантов по поводу своих артистических способностей. Благодаря многочисленным покровителям в 1770 году она была принята в труппу Театра итальянской комедии, на сцене которой дебютировала в роли Луизы в пьесе Монсиньи «Дезертир». Молодая актриса понравилась публике, хотя критики называли ее игру спорной, голос слабым, а внешность вульгарной. Мадемуазель Менар, которая по натуре отнюдь не была недотрогой, совершила большую ошибку, отвергнув ухаживания главы Управления зрелищ, а им был не кто иной, как герцог де Ришелье. Оправданием юной девице служило то, что этому любителю клубнички давно перевалило за семьдесят. Кроме того, герцог де Шон уже почтил актрису своим вниманием, и она не собиралась упускать такого покровителя. Став его любовницей, она убедилась, насколько герцог ревнив: он вынудил ее покинуть сцену и ограничил круг общения, хотя все же позволял видеться кое с кем из писателей, например, с Мармонтелем, Седеном, Рюльером и Шамфором, а однажды сам привел к ней Бомарше. Тот умел быть неотразимым, а вдовство уже начало тяготить его. Как писала в шутку его сестра Жюли:

Он был так хорош.

Что ради него тигрицы

Превращались в овечек.

Мадемуазель Менар, уставшая от грубых выходок герцога де Шона, колотившего ее наравне со своей обезьяной, сразу же пала в объятия Бомарше. Поначалу герцог как будто бы весьма спокойно отнесся к этому и даже посочувствовал другу, что тот попался в такую ловушку. При этом сам он продолжал время от времени навещать мадемуазель Менар, поскольку имел от нее малолетнюю дочь. Герцог охладел к своей бывшей любовнице, презирал ее и частенько бил, но не мог смириться с тем, что молодая женщина даже не скрывала, что была гораздо счастливее в объятиях бывшего часовщика, чем в объятиях герцога и пэра. Он начал устраивать ей такие ужасные сцены, что ради обретения спокойствия мадемуазель Менар уговорила Бомарше оставить ее. Поскольку актриса не оправдала его надежд на постановку с ее помощью «Цирюльника» на сцене Театра итальянской комедии, Пьер Огюстен спал с ней исключительно ради чувственного удовольствия, ни о какой любви между ними и речи не было. Так что он легко расстался с любовницей, но это не успокоило герцога де Шона, который продолжал третировать мадемуазель Менар. Та укрылась от него в монастыре, но спустя некоторое время, решив, что гроза миновала, вернулась домой и стала созывать к себе друзей.

И тут Бомарше выкинул один из тех фокусов, на которые был большой мастак: он счел необходимым сообщить герцогу де Шону о полученном от Менар приглашении и о том, что собирается его принять. В своем письме он напомнил герцогу о старом долге и не преминул подчеркнуть, что вместо благодарности за предоставленный кредит Шон отплатил ему грубыми насмешками над его низким происхождением, когда узнал, что актриса отдала предпочтение ему, Бомарше. Концовка письма оказалась и вовсе неожиданной — Бомарше предложил герцогу разделить функции: он, Бомарше, вновь становится любовником Менар и берет на себя часть расходов по ее содержанию, а другую часть возмещает герцог; подобная организация их взаимоотношений, по его мысли, должна была всех сделать счастливыми.

Герцог де Шон оставил без ответа это предложение о мирном сосуществовании в рамках любовного треугольника. Бомарше счел молчание знаком согласия и вновь стал встречаться с мадемуазель Менар. Дело казалось улаженным, но вдруг у Шона случился один из тех приступов ярости, из-за которых он имел такую скверную репутацию.

Однажды он явился к актрисе, чтобы навестить свою маленькую дочку, и застал в спальне Менар Гюдена де ла Бренельри. Мадемуазель, лежа в постели, жаловалась Гюдену на грубые выходки герцога де Шона, а тот, входя в комнату, услышал ее последние слова и увидел залитое слезами лицо бывшей возлюбленной. Глотая слезы, она попыталась объяснить Шону:

«Я плачу и умоляю г-на Гюдена, чтобы он уговорил г-на де Бомарше выступить с опровержением тех нелепых россказней, что ходят о нем».

«Что за необходимость защищать такого негодяя, как Бомарше?» — сказал в ответ герцог.

«Он очень порядочный человек», — вновь залившись слезами, пролепетала женщина.

«Вы любите его! — воскликнул герцог. — Вы унижаете меня этим, и я объявляю вам, что буду драться с ним на дуэли».

Мадемуазель Менар выпрыгнула из постели в чем была, чтобы удержать разъяренного герцога, но с этаким Геркулесом вряд ли кто-нибудь смог бы сладить. Перепуганный Гюден немедля отправился на улицу Конде, и по дороге, на перекрестке Бюси, ему посчастливилось повстречать экипаж Бомарше. Он прокричал другу в окошко кареты:

«Вас ищет герцог, чтобы вызвать на дуэль!»

«Он сможет убить лишь собственных блох», — ответил Бомарше и продолжил свой путь в Лувр на очередное заседание суда Луврского егермейства. Гюден пошел домой. На пересечении набережной Конти с Новым мостом кто-то вдруг схватил его за фалды сюртука. Это был герцог де Шон, он сгреб Гюдена в охапку, затолкал в свой фиакр и приказал, плюхнувшись рядом: «Кучер, на улицу Конде!»

По дороге Шон метал громы и молнии. Он твердил только о том, что убьет Бомарше, и требовал у Гюдена, чтобы тот сказал, где находится его друг. Пытаясь добиться ответа и исчерпав все аргументы, Шон вцепился Гюдену в волосы, и вдруг все они остались у него в руках, поскольку тот носил парик. Возня в фиакре заставила кучера остановить лошадей; любопытные, привлеченные шумом, собрались вокруг и со смехом наблюдали за происходящим. Не обращая внимания на зрителей, Шон схватил Гюдена за горло и начал душить. Весь исцарапанный, Гюден вырвался наконец из рук Шона, схватил свой парик и выскочил из фиакра. Понимая, что наживет себе в лице герцога де Шона врага, Гюден все же отправился в ближайший полицейский участок и сообщил о происшествии. А разъяренный герцог поехал на улицу Конде, где слуги, знавшие его как завсегдатая этого дома, сообщили ему, куда отправился их хозяин. Шон приказал везти себя в Лувр, где Бомарше в длинной мантии величественно вершил суд над браконьерами. С этого момента предоставим слово самому Бомарше:

«Я уже открыл заседание суда, когда в крайне возбужденном состоянии, какое только можно изобразить, в зал вбежал герцог де Шон и громко заявил, что ему срочно нужно сообщить мне одну весьма важную вещь, поэтому он хочет, чтобы я сейчас же последовал за ним.

„Я не могу этого сделать, господин герцог, долг службы обязывает меня достойным образом завершить начатое заседание“.

Я предложил ему присесть, но он продолжал настаивать; все были изумлены его видом и тоном… Я прервал на минуту заседание и вышел с ним в соседний кабинет. Там он заявил мне в самой грубой форме, пересыпая свою речь площадной бранью, что прямо сейчас убьет меня и вырвет мое сердце, ибо жаждет напиться моей крови.

„Ах, господин герцог, если дело только в этом, то позвольте мне сперва закончить заседание, а уж потом мы предадимся забавам“.

Я хотел вернуться в зал, но он остановил меня криком, пригрозив, что при всех вырвет мне глаза, если я тотчас же не последую за ним.

„Господин герцог, вы погубите себя, если отважитесь на столь безрассудный поступок“, — сказал я ему в ответ».

Бомарше спокойно закончил заседание, несколько затянув его в надежде на то, что ярость герцога поутихнет. Но напрасно. Когда он снял мантию и облачился в обычное платье, герцог де Шон все еще находился в Лувре. Пьер Огюстен подошел к нему и опередил поток его брани вопросом о том, чем же он смог обидеть бывшего друга, если они не виделись вот уже несколько месяцев.

«„Никаких объяснений, — ответил он, — немедленно едем драться, не то я устрою скандал прямо здесь“.

„Но вы разрешите мне, по крайней мере, съездить домой, — спросил я, — взять мою шпагу? В моем экипаже лежит только плохонькая траурная шпага. Надеюсь, вы не будете требовать, чтобы я защищался ею?“

„Мы сейчас заедем к графу де Тюрпену, — ответил он, — и он одолжит вам свою, к тому же я собираюсь просить его быть моим секундантом“.

Затем он первым вскочил в мою карету, я сел в нее следом за ним, а его экипаж поехал за нами. Он оказал мне честь, заявив, что на сей раз мне не удастся улизнуть от него, и, по своему обыкновению, сдабривая речь цветистыми эпитетами. Мои хладнокровные ответы только еще больше раздразнили и разозлили его. Он начал грозить мне кулаком в моем же экипаже. Я заметил, что если он собирается драться со мной на дуэли, то публичная ссора помешает ему осуществить это желание, и что я не для того еду за шпагой, чтобы сейчас драться на кулаках, словно какой-то биндюжник. Мы подъехали к дому графа де Тюрпена, который в эту минуту как раз вышел на улицу. Увидев нас, он поднялся на подножку моего экипажа:

„Господин герцог в обиде на меня, — сказал я ему, — хотя я и не знаю, за что. Он хочет, чтобы я перерезал ему глотку на дуэли, и я, сударь, льщу себя надеждой, что вы, по крайней мере, соблаговолите стать свидетелем того, как будет проходить наша схватка“.

Г-н де Тюрпен ответил, что до четырех часов дня он занят, видимо, надеялся, что к тому времени мир будет восстановлен.

Г-н де Шон, — продолжает рассказ Бомарше, — потребовал, чтобы я поехал к нему и пробыл там до четырех часов».

Пьер Огюстен отказался и велел своему кучеру везти его на улицу Конде. Всю дорогу Шон выкрикивал оскорбления, а когда экипаж остановился у дома Бомарше, завопил: «Если вы выйдете из кареты, я заколю вас прямо у ваших дверей!»

Пьер Огюстен ответил ему самым любезным тоном: «Полноте, господин герцог, когда человек хочет драться всерьез, он не болтает так много попусту. Зайдите в дом и отобедайте у меня, и если мне не удастся образумить вас до четырех часов и вы все еще не откажетесь от намерения поставить меня перед альтернативой драться или потерять свое лицо, то пусть рассудит нас судьба».

Наконец экипаж прибыл на улицу Конде, и они вошли в дом. Там Бомарше передали письмо, которое принес почтальон; к великому изумлению челяди, герцог бросился на их хозяина и вырвал письмо у него из рук. Завязалась словесная перепалка. Чтобы выиграть время, Бомарше заявил, что его шпаги нет сейчас в доме, но Шон ничего не желал слушать и все более распалялся. Вдруг он выхватил траурную шпагу, висевшую на боку у Бомарше, и ринулся в атаку. Защищаясь, Пьер Огюстен сгреб своего противника в охапку, но тот свободной рукой в кровь расцарапал ему лицо. Бомарше призвал на помощь слуг:

«Обезоружьте этого безумца!»

Повар схватил полено и намеревался огреть герцога по голове, но Бомарше остановил его криком:

«Разоружите его, но не причиняйте ему вреда, иначе потом он будет говорить, что в моем доме его пытались убить».

У герцога отобрали шпагу, однако он вновь кинулся на Бомарше и вырвал у него огромный клок волос. Обезумев от страшной боли, тот со всего размаху заехал противнику кулаком в лицо.

«Негодяй! Ты поднял руку на герцога и пэра Франции!» — крикнул Шон. В создавшейся ситуации это прозвучало довольно комично.

Шон схватил Бомарше за горло, порвал на противнике камзол и рубашку. Они осыпали друг друга ударами; сцепившись в драке, Шон и Бомарше оказались на лестнице и кубарем скатились вниз, увлекая за собой пытавшуюся разнять их челядь. В этот момент на первом этаже открылась входная дверь, и в дом вошел Гюден де ла Бренельри. Он попробовал помочь другу высвободиться, но это удвоило ярость герцога де Шона. Тот со шпагой в руке бросился на Бомарше с намерением пронзить его. Слуги преградили ему путь и сильно при этом пострадали: одного из лакеев герцог ранил в голову, кучеру порезал нос, а повару проткнул руку. Этот последний вырвался и бросился на кухню за ножом. Бомарше, в свою очередь, вооружился каминными щипцами. И в этот момент трагедия вдруг обернулась комедией. Герцог де Шон заметил, что в столовой накрыт обед. Как ни в чем не бывало, он уселся за стол, налил себе полную тарелку супа, съел все котлеты и выпил полный графин лимонада. Это пиршество в одиночку было прервано приходом полицейского пристава, некого комиссара Шеню, за которым послал Гюден. Комиссар отметил царивший в доме беспорядок, выслушал объяснения хозяина и, придя в уныние от всей этой истории, вошел в столовую, где утоливший голод Шон горевал из-за того, что ему не удалось прикончить Бомарше, и, пытаясь заглушить ярость, колотил себя кулаками по лицу и драл на себе волосы.

Такова была эта необычная сцена, которую Пьер Огюстен блестяще описал и которую тем же вечером передал изустно своим друзьям, когда, перевязав раны, пришел в гости к г-ну Лопесу, где должен был читать «Севильского цирюльника». Пересказ событий этого сумасшедшего дня способствовал еще большему успеху Бомарше. Трудно усомниться в правдивости его рассказа, как и рассказа Гюдена де ла Бренельри, передавшего эти события в более мягкой форме; в целом оба эти повествования подкрепляются отчетом комиссара Шеню, который несколько сгладил в нем острые углы, дабы избежать осложнений с «герцогом и пэром», а также письменными показаниями самого Шона, представленными им суду маршалов Франции, расследовавшему это дело. В своем довольно пристрастном изложении событий Шон сетовал на то, что Бомарше одурачил его, отбив у него возлюбленную; он не стал распространяться о своем буйстве, но не скрыл того, что явился к Бомарше, дабы вызвать его на дуэль, хотя это преступление каралось по закону куда строже, чем обычная драка. Чтобы избежать обвинений в том, что герцог и пэр вел себя как биндюжник, Шон выставил своего противника зачинщиком ссоры, что в ходе следствия было опровергнуто свидетелями. Однако показания Шона сыграли роковую роль в дальнейшей судьбе Бомарше; чтобы окончательно сразить своего противника, герцог сделал следующее заявление:

«Я никогда не привлекался к суду и не имел дела с полицией ни в Париже, ни в каком-либо другом месте как забияка, шулер или нарушитель общественного спокойствия, а вот г-н де Бомарше не может похвастаться такой же непорочной репутацией, поскольку, не говоря уже о его общепризнанной наглости и самых невероятных слухах, распространяемых на его счет, в настоящий момент он находится под следствием по обвинению в подделке документа».

Это был жестокий и несправедливый удар, ведь из тех судебных процессов, в которые был втянут Бомарше, в тяжбе с Обертенами, обвинявшими его в вымогательстве подписи и затеявшими это дело с четырнадцатилетним опозданием, приговор еще не был вынесен, а в тяжбе с Лаблашем факт подделки соглашения с Пари-Дюверне не был подтвержден, так как истцу было отказано в иске, после чего его заочно приговорили к выплате долга; так что, поскольку дело находилось на апелляции, было просто бесчестно предвосхищать решение суда, которое, вероятнее всего, должно было оказаться в пользу Бомарше. Кроме того, не герцогу де Шону, еще не закончившему позорный процесс из-за денег с собственной матерью, пристало учить других добродетели. И все же стрела, пущенная герцогом, сыграла в процессе с Лаблашем роль отравленной, поскольку повлияла на мнение судей и послужила поводом для одного из самых громких скандалов, что когда-либо происходили; можно даже сказать, что стрела эта нанесла смертельную рану парламенту Мопу.

На следующее после потасовки утро папаша Карон вручил сыну шпагу времен своей молодости со словами: «У вас у всех сейчас никудышное оружие; вот тебе надежная шпага, изготовленная в то время, когда дуэли случались гораздо чаще, чем сегодня; возьми ее и, если этот негодяй герцог вновь приблизится к тебе, убей его как бешеного пса».

Прекрасная речь, достойная потомка гугенотов, готового жизнь отдать за веру, и человека, убежденного в том, что все люди равны и что никакие титулы не могут восполнить недостаток благородства души! Еще немного, и эта позиция станет господствующей.

Мнение герцога на сей счет не совпадало с мнением старика Карона, для него на первом месте стояло понятие сословной принадлежности; этот потомок де Люинов счел себя вправе говорить во всеуслышание во всех людных местах, что, поскольку его соперник не принадлежит к дворянскому сословию, то он накажет его как простолюдина. Эти заявления были совершенно абсурдны, так как должность королевского секретаря, которую занимал Бомарше, свидетельствовала о принадлежности к дворянскому сословию. Именно поэтому их дело и было передано в суд маршалов, в чьей юрисдикции было разбирать конфликты между дворянами, а начал разбирательство этот суд с того, что поставил по гвардейцу в доме у каждого из соперников.

Граф де Сен-Флорантен, ставший в 1770 году герцогом де Лаврильером и занимавший пост министра королевского двора, приказал Бомарше удалиться на некоторое время в деревню. Тот отказался выполнить этот приказ, мотивируя тем, что таким образом он даст повод думать, что испугался угроз герцога де Шона. Тогда министр потребовал, чтобы Бомарше оставался под домашним арестом до тех пор, пока об этом деле не будет доложено королю.

В последующие дни суд маршалов заслушивал по отдельности каждую из сторон. Бомарше легко смог доказать, что его единственная вина состояла в том, что мадемуазель Менар предпочла его в постели герцогу де Шону, что, разумеется, не являлось нарушением закона, особенно в XVIII веке, когда женские капризы ставились превыше всего.

Герцога де Шона, которому не удалось опровергнуть обвинения в свой адрес, 19 февраля 1773 года заключили в Венсенский замок согласно «летр де каше». Пьеру Огюстену суд маршалов объявил, что домашний арест с него снят и ему возвращается полная свобода.

Из осторожности и любви делать все как следует Бомарше, прежде чем возобновить обычную жизнь, отправился к герцогу де Лаврильеру, чтобы заручиться его согласием на снятие домашнего ареста. Но министра не оказалось дома, и Бомарше, оставив ему записку, поехал к Сартину. Начальник полиции заверил своего посетителя, что тот совершенно свободен.

Однако у герцога де Лаврильера было совсем иное мнение на сей счет. Этот потомок рода Фелипо в течение пятидесяти двух лет занимал министерские посты — министра без портфеля, министра по делам протестантов и, наконец, министра королевского двора. Более чем полувековая карьера этого человека была отмечена лишь недостойной и мелочной суетой: притеснения и преследования гугенотов стали прекрасной подготовкой к той задаче, которую он выполнял потом всю оставшуюся жизнь. Задачей этой было извещать коллег о том, что они впали в немилость: вначале был Машо, потом Шуазель, скоро наступит черед д’Эгийона, Мопу и Терре и, наконец, перед тем как самому предстать перед Богом, он принесет эту весть Тюрго. Таков далеко не полный список великих царедворцев, которых Лаврильер отправил в отставку, тогда как его собственная посредственность позволяла ему держаться на плаву. Но этот человек ограниченного ума обладал удивительной способностью сразу же видеть людей, в чем-либо его превосходящих, и это их превосходство заставляло его страдать до глубины души.

Выдающиеся люди редко занимают высокие должности, поскольку самый короткий и самый верный путь к ним — это раболепие. Бомарше, свободолюбивый и независимый, хоть и имел пороки, но никогда не принадлежал к гнусной породе пресмыкателей. Лаврильер давно понял это и с негодованием наблюдал за тем, как принцессы осыпали милостями сына часовщика, бренчавшего на арфе и опустившегося до сочинительства пьес. И вот теперь, устроив драку с герцогом и пэром, этот наглец посмел оспаривать законность ареста, наложенного на него им, герцогом де Лаврильером, именем короля. В своей записке Бомарше уведомил министра, что суд маршалов именем короля вернул ему свободу. Г-н де Лаврильер ответит ему тоже именем короля. Разве это слыхано, чтобы герцог и пэр сидел под арестом в Венсенском замке, а его противник свободно разгуливал по столице и со смехом рассказывал всем о своем приключении?

Во имя поддержания установленного порядка и чтобы подчеркнуть свою власть, которую люди недалекие любят при каждом удобном случае демонстрировать тем, кто превосходит их умом, герцог де Лаврильер подписал 24 февраля 1773 года «летр де каше» о заключении Бомарше в тюрьму Фор-Левек, чтобы тот смог поразмыслить там на досуге о том, как рискованно быть слишком умным. Лаврильер думал, что таким образом погубил репутацию Бомарше, на самом же деле, он открыл перед ним не ворота тюрьмы, а дорогу к славе.