12. Уничтожение

12. Уничтожение

Рокот тысячи моторов сливался в единый звенящий звук и с высоты спускался на землю всепоглощающим потоком. Но вот сквозь него пробился едва различимый шелест. В одно мгновение он перешел в сплошной вой и свист. Все бросились в небольшую траншею между бараками. Первая волна бомбардировщиков сбросила зажигательные бомбы — шестигранные стержни, длиной в метр, начиненные фосфорной, самовозгорающейся смесью. Их было такое множество, что они напоминали струи сплошного ливня или града. В нашей траншее прямыми попаданиями ранило несколько человек. Одному, рядом со мной, «зажигалка» угодила в плечо и почти оторвала руку. У другого застряла в пояснице. Горела одежда, горел асфальт, заполыхали бараки и заводские корпуса. Только начали перевязывать раненых, как снова послышался вой, и все кругом затряслось, закачалось и потонуло в страшном грохоте разрывов фугасных бомб и свисте осколков. Взрывом бомбы ближайшая к нам сторожевая вышка была превращена в груду щепы. На других вышках охранников как ветром сдуло. Едва затихли эти разрывы, как снова послышался вой, а точнее, рев, не похожий на обычный звук падавших бомб. Это были так называемые «воздушные мины». Взрывы сопровождались воздушной волной огромной силы. Этой волной были практически сметены остатки пылающих бараков. А в вышине надвигалась новая волна «летающих крепостей». Все кругом было охвачено пламенем. Нестерпимый жар и дым затрудняли дыхание, у людей изо рта и ушей текла кровь. Ничему живому в этом аду не оставалось места. Но это было еще не все. Над морем огня, бушующем на земле, в вышине вдруг появилось пламя. Казалось, теперь вспыхнуло само небо. Огненное покрывало из горящего голубым пламенем жидкого фосфора устремилось вниз, чтобы слиться с огнем на земле. Это было уже за пределом того, что может ощутить и вынести нормальный человек, а потому дальше воспринималось уже как что-то потустороннее, апокалиптическое. Теперь можно было бы сказать: «Я видел конец света».

Удалялся гул моторов, глухо молчали зенитки. Только ревело и неистовствовало вселенское пламя. Ночь и зимняя стужа растопились в этом море огня. Все смешалось — и время года, и время суток... Горели стены траншеи, тлела одежда на еще живых и на трупах.

Карабкаясь по обломкам и телам, я выбрался из траншеи и через догоравшую проходную побрел за пределы несуществующего больше лагеря. В ушах звенело, во рту стоял вкус крови, кашель раздирал грудь. Хотел бежать из этого ада, но вспомнил о товарищах из подрывных групп, об Эрнсте... И вместо того чтобы уйти, ноги сами повернули к горящим заводским цехам. Впереди стояла сплошная стена огня. Асфальт был покрыт слоем застывшего фосфора, который тут же воспламенялся снова, как только его касалась подошва ботинка. Стоило остановиться, и ноги охватывало синеватое пламя. Осторожно продвигаясь вперед, я старался держаться середины проезда, где жар от пылавших по обеим сторонам заводских зданий ощущался слабее.

Хотя бомбардировщики давно улетели, но все еще раздавались взрывы. Никто не боролся с огнем, не видно было ни одной струи воды, ни одного действующего брандспойта. Словно все пересохло в этом мире. Снова подумал об Эрнсте, и тревожное предчувствие захолонуло душу, я ускорил шаги, и вдруг лицо опалило нестерпимо ярким выбросом огня. Чем-то сильно резануло по голове. На левый глаз опустилась красная марлевая пелена — мешала смотреть. Хотел отвести ее в сторону, но понял, что это кровь...

Только под утро, сам не знаю как, дотащился я до дома Гюнтера. Здесь меня ждало ужасное известие... Вместе с подрывной группой погиб Эрнст.

Оборвалась жизнь товарища и друга. Оборвалась вместе с его жизнью моя ненадежная связь с Родиной.

Несколько суток после налета пламя уничтожало то, что не разрушили бомбы. Наш лагерь был также полностью уничтожен. Большая часть людей, запертых в деревянных бараках, погибла. Остальные разбежались. В городе, недавно еще почти не тронутом войной, теперь превращенном в руины, воцарились ужас и хаос. Спасательные команды не успевали откапывать заживо погребенных. Особенно сильными были разрушения от воздушных мин. В отличие от обычных фугасных бомб, эта смертоносная новинка не крошила стены и перекрытия, а опрокидывала целые кварталы многоэтажных домов. И чтобы извлечь людей из подвалов, сначала надо было подорвать огромные куски стен. Чаще всего в подвалах мало кто оставался в живых. Воздушной волной огромной силы разрывало легкие, и люди умирали, захлебываясь собственной кровью.

По городу бродили непривычно растерянные гестаповцы. Искали разбежавшихся из лагерей, допрашивали рабочих, пытались найти виновников вывода из строя противопожарной системы. Оставаться в Эссене значило подвергать риску тех, кто помогал мне. Да и делать здесь больше было нечего. Военная промышленность Круппа практически прекратила свое существование.

В штабе подпольщиков решали куда меня лучше перебросить, во Францию или Австрию[9].

Сначала я скрывался в доме Гюнтера, потом меня переправили к его знакомой, фрау Тишлер. Эта пожилая женщина потеряла на войне и мужа, и сына.

Благодаря ее материнской заботе я начал быстро поправляться, затягивалась рана на голове, да и нормальное питание восстанавливало силы. Не принимая возражений, фрау Тишлер предоставила в полное мое распоряжение комнату сына и его обширный гардероб. Многие из вещей были ни разу не надеваны. Судя по размеру, рост ее сына и комплекция совпадали с моими. Я оказался полностью экипирован. Такого количества рубашек, галстуков, обуви у меня еще никогда не было. А после трех лет почти не сменяемого, а на фронте и не снимаемого военного, обмундирования, а потом и одинаковой для всех лагерной униформы, к такому обилию и разнообразию одежды надо было еще привыкнуть. Иногда по просьбе фрау Тишлер я сопровождал ее на прогулках. В добротном костюме, шляпе, в солнцезащитных очках, с перекинутым через плечо плащом и с тростью я бы и сам себя не узнал. Прохожие, очевидно, принимали меня за ее сына. Впрочем, как утверждала фрау Тишлер и свидетельствовали фотографии, сходство действительно было.

Я написал его портрет. Это очень растрогали фрау Тишлер. Она стала называть меня «маин зон» (мой сын). Портрет был помещен в рамку и повешен на самом почетном месте.

От фрау Тишлер я узнал, что на одном из здешних кладбищ похоронены русские военнопленные Первой мировой войны. Мне захотелось посетить их могилы. Незадолго перед моим отъездом мы с фрау Тишлер отправились на это кладбище. По иронии судьбы, оно находилось рядом с загородной резиденцией династии Круппов, известной, как «вилла Хюгель». Сам основатель династии уже давно отбыл в «лучший мир», и его преемником стал зять, фон Боллен. Вилла, трехэтажное здание старинной постройки, была огорожена невысокой легкой оградой. А рядом — недлинный ряд могил — фамильное кладбище. В конце его я увидел то, что искал. На надгробных каменных досках четырех или пяти крайних могил можно было разобрать наполовину стертые имена и фамилии русских, похороненных здесь в 1915—1916 годах. К сожалению, запомнилось лишь одно из них — Иван Хоробров.

Трудно было поверить, что такое почтение к усопшим врагам могло быть в Германии всего лишь четверть века назад. В эту войну от сотен тысяч пленных, умерших в фашистских лагерях, оставался лишь пепел. И больше ничего.

Прежде чем покинуть поверженный в руины промышленный Эссен, я решил еще раз взглянуть на это гигантское пепелище. И, конечно, на то место, где находился наш лагерь, где я чудом уцелел во время январской бомбежки. Поскольку трамвайное движение не было восстановлено, я рискнул отправиться туда на велосипеде.

Картина, которая представилась мне, напоминала мертвую зону. Справа и слева, там, где в ту ночь все горело и взрывалось, теперь возвышались горы битого кирпича, обломки бетона и искореженного металла. Не видно было ни одного уцелевшего здания. И никого, кто пытался бы расчистить завалы. Все как будто бы вымерло. Лавируя между развалинами и обломками, я добрался до места, где был наш лагерь, и не увидел ничего, кроме тех же руин и торчащих из них обугленных досок. Такие же руины виднелись на месте, где стояли заводские корпуса и где меня ранило в голову. Немного отдохнув, я отправился в обратный путь. Проезжая перекресток, неожиданно для себя свернул налево (будто кто-то за меня повернул руль). Проехал немного и сообразил, что надо было двигаться прямо, никуда не сворачивая. Едва успел развернуться и поехать обратно, как услышал сильный взрыв. Подкатил к перекрестку и увидел, что улица, по которой должен был ехать, заполнена дымом и пылью — взорвался «блиндгенгер» (авиационная бомба замедленного действия). Неизвестно откуда возникший полицейский устанавливал ограждение вокруг огромной воронки... Кто дернул меня за руку? Почему я повернул влево и не поехал прямо на взрыв?..

Иногда меня навещал Гюнтер. Во время одной из встреч он сообщил, что решено направить меня в Вену. У товарищей из эссенского подполья установились контакты с одной из групп австрийского движения Сопротивления.

Я не стал расспрашивать Гюнтера, было ли это решение согласовано с нашим разведцентром, связь с которым прервалась после гибели Эрнста. Здесь, в условиях жесточайшей конспирации, задавать вопросы было не принято.

Гюнтер передал мне документы на имя Вальдемара Витвера, демобилизованного из вермахта по ранению, и письмо на бланке гауляйтера Рура в управление высшими учебными заведениями Вены с ходатайством о поступлении на архитектурный факультет Высшей технической школы. При этом он пояснил, что версия о переезде в Вену для учебы представлялась моим товарищам достаточно правдоподобной, а положение студента давало некоторую свободу действий. Справка о демобилизации из вермахта подтверждалась действительными ранениями, а заметный шрам на голове позволял затягивать паузы при разговоре, как это бывает у контуженных, давала возможность в случае необходимости ссылаться на провалы в памяти.

Кроме документов и железнодорожного билета Эсен—Вена, Гюнтер устно передал содержание моей легенды, которую я должен был хорошо запомнить.

Фрау Тишлер и слышать не хотела о моем отъезде, но война продолжалась и я не принадлежал себе.

Апрельским утром 1943 года, с небольшим чемоданом в одной руке и тростью в другой, я подошел к железнодорожному вокзалу. Он чудом уцелел и выглядел довольно странно среди сплошных руин. Прежде чем пройти на перрон, я внимательно осмотрел пространство позади себя, отраженное, как в зеркале, на внутренней стороне плоских стекол моих темных очков. Этот прием давал возможность, почти не поворачивая головы, видеть все, что происходило вокруг. Ничего, похожего на слежку, не обнаружил. Неразрушенное здание вокзала и кусты цветущей сирени казались неестественными среди нагромождений обломков прилегающих зданий. Слабый аромат сирени тонул в отвратительном запахе смеси светильного газа и разлагающихся под руинами трупов.

Поезд Эссен—Вена подошел к платформе точно по расписанию. Немцы по-прежнему были пунктуальны при любых условиях и в любых обстоятельствах. Когда до отправления оставалась минута, еще раз внимательно осмотревшись, я быстро вошел в вагон. В купе двое пассажиров — пожилые супруги. Прошло несколько минут. Они показались бесконечно долгими, а поезд почему-то не отправляли. Задержка заставила насторожиться. От мысли, что дверь купе вот-вот откроется, и явятся гестаповцы, мне стало не по себе. И дверь действительно открылась... В купе вошла миловидная девушка и села на свободное место напротив меня. Наконец поезд тронулся. Я вздохнул с облегчением.