31. Туда, где Макар телят не гонял

31. Туда, где Макар телят не гонял

Из Лефортовской тюрьмы осужденных увозили партиями. Перед отправкой мне передали из дома кое-какие вещи, в том числе мой новый темно-серый костюм, оставленный в Половинке. Как он оказался в Москве, я тогда еще не знал (о том, что Лида приезжала к нам домой, добивалась свидания со мной, я узнал позже). Не знаю, зачем его передали мне. В том «доме отдыха», куда предстояла отправка, из-за этого костюма уголовники могут запросто прирезать. Так мне сказали товарищи по камере и посоветовали нашить сверху несколько заплат для маскировки.

Почти каждое утро открывалась дверь камеры и зачитывались фамилии: «на выход с вещами». В одну из групп попал и я. Нас, человек десять, втиснули в фургон без окон, где уже было примерно столько же людей. Привезли на какую-то товарную станцию. Здесь, под охраной конвоиров с собаками, уже шла погрузка заключенных в «столыпинские» вагоны, почему их так называли, никто не знал[22]. В тесное купе, а точнее — загон, нас затолкали столько, что на двухэтажных нарах-полках можно было лежать только на боку, тесно прижавшись друг к другу. Конвой суетился, спешил, но все равно все было очень медленно. Лишь к вечеру наш вагон прицепили к какому-то составу, и поезд тронулся. За весь день нас не кормили ни разу, только теперь дали по куску очень соленой залежалой рыбы без хлеба, хотя мы видели, что хлеб загружали. Некоторое время спустя рыбка «запросила» пить. Но поить нас явно не собирались. Жажда становилась все невыносимее. На наши просьбы конвоиры не реагировали. Стали раздаваться возмущенные крики. Зрел бунт. Тогда начальник конвоя — старшина открыл решетчатую дверь загона, и тот, кто был ближе к двери не успел и моргнуть, как оказался в наручниках. Они так сильно сдавили запястья, что заключенный начал кричать и грясти руками. Он не знал коварного свойства этих наручников, прозванных «шверниковски-ми» — по фамилии члена политбюро, Председателя Верховного Совета СССР, Н. Шверника. Каждое резкое движение сопровождалось щелчком, и наручники еще сильнее сдавливали запястья. Бедняга кричал от нестерпимой боли и еще сильнее тряс руками, а сталь еще глубже врезалась в тело. Душераздирающий крик не трогал конвоиров. Беднягу спасло только то, что от боли он потерял сознание.

Военный трибунал Московского военного округу

ПРОТЕСТ

13.03.90 г.

по делу Витмана Б. В.

Постановлением Особого Совещания при Министре Государственной Безопасности Союза ССР от 6 марта 1948 г.

ВИТМАН Борис Владимирович, 1920 года рождения, уроженец г. Ярцево Смоленской области, русский, гражданин СССР, беспартийный, с неоконченным высшим образованием, ранее не судимый, на момент ареста 21 ноября 1947 г. без определенных занятий, проживавший в г. Москве,

привлечен к уголовной ответственности на основании ст.ст.58-1 п. «б» 82 ч. 2 и 72 ч. 2 УК РСФСР с заключением в исправительно-трудовой лагерь сроком на 10 (десять) лет.

Витман признан виновным в измене Родине, побеге с места обязательного поселения и нелегальном проживании по подложным документам.

Данное постановление в отношении Витмана Б. В. подлежит отмене, а уголовное дело прекращению по следующим основаниям.

Постановлением ОСП УМВД Молотовской области от 19 февраля 1947 г. Витман как изменник Родины был сослан на спецпоселение в г. Половинка Молотовской области сроком на 6 лет, откуда 6 октября 1947 г. сбежал и проживал на нелегальном положении по поддельному паспорту.

Как установлено материалами дела, Витман, являясь военнослужащим Советской Армии, в мае 1942 года попал раненым в плен в условиях, вызванных боевой обстановкой [в/часть под Харьковым попала в окружение]...

Каких-либо данных о причастности Витмана к спецслужбам Германии и его службе в немецкой армии, а также о совершении им других противоправных деяний в ущерб суверенитету, территориальной неприкосновенности или государственной безопасности и обороноспособности СССР в материалах дела не имеется. Не установлено таких данных и проведенной в декабре 1989 г. проверкой, а поэтому сослан был Витман на спецпоселение без законных к тому оснований

Таким образом, следует признать, что в действиях Витмана Б. В. отсутствует состав какого-либо преступления и привлечен он к уголовной ответственности необоснованно.

Руководствуясь ч. I ст. 35 Закона СССР «О прокуратуре СССР», —

ПРОШУ:

Постановление Особого Совещания при Министре Государственной Безопасности Союза ССР от 6 марта 1948 г. в отношении Витмана Бориса Владимировича отменить и уголовное дело прекратить за отсутствием в деянии состава преступления.

ЗАМЕСТИТЕЛЬ ГЛАВНОГО ВОЕННОГО ПРОКУРОРА генерал-майор юстиции

В. С. Фролов

КОМИТЕТ

ГОСУДАРСТВЕННОЙ БЕЗОПАСНОСТИ СССР

Следственный отдел 5.12.89 № 6/03805 Москва

Директору Особого архива Главного архивного управления при СМ СССР тов. Прибыткову В. Н.

125130, г. Москва, Выборгская ул., 3

По поручению Главной военной прокуратуры Следственным отделом КГБ СССР проводится проверка по архивному уголовному делу в отношении Витмана Бориса (Вальдемара) Владимировича, 1920 года рождения, уроженца Смоленской области, русского, бывшего в Германии и Австрии в 1942—1945 гг.

Просим Вашего указания срочно проверить и сообщить, имеются ли сведения о причастности Витмана к спецслужбам Германии и его службе в немецкой армии.

Старший следователь Отдела  В. Е. Слесарев

— Кто еще хочет пить? — с издевкой, под гогот остальных охранников, спросил старшина. Все молчали. Я вспомнил, как хладнокровно расстреливали эсэсовцы евреев, попавших в плен под Харьковом, и мне показалось, что между теми и этими есть что-то общее. Только те не хохотали, для тех мы все были чужими — людьми, которые стреляли в них, и так же, как и они, убивали. А для этих?.. Через их руки проходили не сотни и не тысячи осужденных, а сотни тысяч. Неужели не понимали они, что в народе не может быть столько преступников, «врагов народа», изменников.

От невыносимой жажды люди могли обезуметь. Надо было что-то придумать. Я обратил внимание на одного конвоира, который не принимал участия в издевательстве над нами. У одного из нас нашелся лист бумаги и красно-синий карандаш. В несколько минуту я нарисовал портрет этого солдата, изобразив его, эдаким бравым гвардейцем, и когда он проходил мимо нашего загона, показал ему рисунок. Конвоир долго рассматривал портрет, словно впервые увидел собственное изображение. Потом ушел и вернулся с ведром воды. А затем еще принес буханку хлеба и пачку махорки. Ко мне стали проявлять признаки внимания и даже какого-то уважения, а один из уголовников тайно сообщил: «Теперь ты у нас как бы в законе!»

Тогда я не придал его словам значения, но это оказалось куда серьезнее, чем я мог предположить.

В нашем этапе не оказалось мелких уголовников. Здесь были крупные преступники с неоднократными судимостями и большими сроками — цвет преступного мира: грабители банков и ювелирных магазинов, крупные рецидивисты, виртуозны-«медвежат-ники», предводители банд. Многие из них, общаясь с образованными, интеллигентными людьми, которые в ту пору составляли большинство на этапах, в тюрьмах и лагерях, нахватались верхушек различных познаний и могли, когда это им было нужно, сойти за неплохо образованных людей. К тому же, как правило, они обладали живым, острым умом, во всяком случае, среди этого разряда уголовников я не встретил ни одного дурака и знал даже нескольких с высшим образованием.

Обеспечив «водопой», я и не подозревал, какую недобрую услугу оказал себе и всем остальным. От выпитой воды возникла естественная потребность. Конвоиры водили по одному в туалет, но явился старшина и запретил это. Поднялся шум, снова щелкали наручники и раздавались душераздирающие вопли. Многие были вынуждены мочиться под себя. Не повезло тем, кто был внизу.

Здесь, в этой тюрьме на колесах, вскрылась, может быть, одна из основных причин бесчеловечного отношения к узникам. Кусок газеты, переданной нам вместе с махоркой, оказался гулаговской малотиражкой для служебного пользования, под девизом — «Смерть изменникам Родины» (вместо обычного — «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!). В ней я прочел призыв: —«Никакой пощады врагам народа, предателям и шпионам, агентам иностранных разведок!» Газета призывала все партийные ячейки «усилить активную политико-воспитательную работу в охранных подразделениях, ежедневно разъясняя всему личному составу почетную роль органов по беспощадной очистке общества от внутренних врагов, на благо всего советского народа». Можно ли было после ежедневной накачки, где все мы выставлялись врагами народа, ожидать от вохровцев иного к нам отношения? Виновность каждого из нас не должна была вызывать у них сомнения. Охранник чувствовал себя «народным мстителем», а за что мстить — причин накопилось у всех предостаточно.

Поезд часто останавливался. Нас отцепляли, прицепляли вновь и везли дальше.

Первая выгрузка — в городе Кирове. Первая на этапе пересыльная тюрьма, «Вятская пересылка». Прибыли мы туда вечером. До пересылки шли пешком под конвоем с собаками. Одноэтажное, из потемневших, почти черных толстых бревен, здание тюрьмы огорожено сплошным высоким забором со сторожевыми вышками по углам. Огромная общая камера до отказа набита людьми. Крохотные оконца под потолком. У одной стены двухъярусные нары. Сырые почерневшие бревенчатые стены и земляной (возможно, так показалось) пол. Никаких признаков отопления. Согревались тем, что прижимались друг к другу. Недостатка в постоянном обилии тел здесь, судя по всему, — не было. Только успели загнать нас в камеру, погас свет. Я с трудом протиснулся подальше от двери и «параши», источающей вонь, улегся на холодный грязный пол, положив голову на чьи-то ноги в сырых вонючих валенках, и тут же заснул.

Утром принесли пустой кипяток, объявили, что питание за двое суток вперед нам выдали «сухим пайком». Доказывать, что этого «сухого пайка» мы и в глаза не видели, — было бесполезно. Тюремщики пригрозили отправить недовольных в карцер в наручниках.

Как только дневной свет проник сквозь грязные стекла окошек, меня окликнули с верхних нар. Потеснились, дали место, сунули в руки кусок хлеба с салом, отсыпали самосада. Знакомые по вагону уголовники умели держать слово. Я недоумевал, откуда у них такое богатство, а спросить не решался. Вскоре источник снабжения определился. Загремел засов, открылась дверь, и в камеру запустили пополнение. Многие оказались местными жителями. У некоторых были довольно объемные котомки. Одни тут же доставали продукты, завтракали сами, делились с товарищами, другие клали котомки под себя, украдкой вытаскивали провизию и торопливо, чтобы ни с кем не делиться, ели. Одного из них и приметили сверху мои покровители. Часть его запасов была реквизирована.

В Вятской пересыльной тюрьме нас продержали около двух суток без питания. Возникла догадка: остановка была связана с отработанной системой воровства продуктов конвойными в сговоре с вятскими тюремщиками. А может быть, как в авиации: не принимал конечный пункт назначения, не освободилась «посадочная полоса»... Слишком много «груза». И снова путь на Восток в столыпинском вагоне.

В пересыльных тюрьмах нас размещали по разным камерам. Сначала я думал, что это случайно. Но, как выяснилось, надзиратели специально отбирали тех, на ком еще уцелела приличная одежда. Их помещали в камеру с уголовниками. Нетрудно представить, что происходило дальше. У них отнимали все, что можно было сбыть надзирателям за табак, хлеб, а иногда и за водку. Сопротивляться или звать надзирателей на помощь было, естественно, бесполезно. Тюремщики и уголовники действовали «единым фронтом».

Все, кто начинал со мной этап в приличном виде, теперь были одеты в жалкое отрепье. У многих не осталось даже обуви: ноги обмотаны тряпками. Я среди них выглядел «пижоном». На мне было приличное московское пальто, костюм, теплая рубашка, хромовые сапоги. Уцелел даже новый темно-серый костюм с нашитыми для маскировки заплатами. За время этапа я не расстался еще ни с одной вещью. Для многих это было загадкой. А, как известно, загадочное и непонятное настораживает. Я пользовался этим, когда попадал в камеру к незнакомым мне по этапу уголовникам. У меня даже выработался определенный стиль поведения. Попав в такую камеру, я окидывал взглядом верхние нары, где обычно располагалась уголовная «элита». Если даже там не было никого из знакомых, пробирался вперед, пользуясь замешательством, вызванным моим «шикарным» видом, швырял небрежно наверх свою котомку и устраивался рядом. Плюс нехитрый блатной жаргон, несколько известных в уголовном мире имен, намеки на свою принадлежность к самой высокой блатной «верхушке». Действовал этот прием, как правило, безотказно. Если же кто-то из «шестерок» все же пытался меня «прощупать» или нацеливался на мою котомку, приходилось прибегать к еще не совсем забытым приемам. Короткий, едва заметный для окружающих удар в солнечное сплетение был лучшим аргументом. Остальные, не поняв толком, в чем дело, больше прощупывать меня не пытались.

Во время долгого пути мне еще несколько раз приходилось прибегать к помощи рисования. Я даже приобрел среди блатных кличку «художник».

В одной пересылке мне предложили сыграть в «буру» на мое пальто или сапоги против английского френча. В нем, неизвестно откуда добытом, щеголял один из главарей блатной картежной компании. Признаться в том, что из всех карточных игр я знаю только «подкидного дурака», значило разоблачить себя. Пришлось под большим секретом «открыться» — мол, готовлюсь «уйти с концами» (то есть совершить побег), а значит, мне английский френч ни к чему. В среде блатных побег считался делом серьезным.

Конечно же, я общался не только с уголовниками. Много интересных людей пришлось встретить на этапах, пересылках и в лагерях. Математики, физики, конструкторы, поэты, писатели, артисты, дипломаты, военные высокого ранга. Как правило, это были известные, талантливые люди.

Бывали случаи, когда в лагеря попадали и дети. Рассказывали, что во время этапирования умерла женщина. При ней находился ее сын, подросток лет одиннадцати. В этапном списке он не значился. Фамилия украинская, а мамины инициалы подправили. Так и оказался паренек в лагере. Потом он уже с помощью заключенных писал и в Верховный Совет, и Швернику, и даже лучшему другу всех детей, отцу родному, товарищу Сталину. Но ни ответа, ни привета. Тогда ему кто-то посоветовал: — напиши товарищу Ленину!.. Письмо пошло с таким адресом: «Москва, Красная площадь, Мавзолей, Владимиру Ильичу Ленину»... Абсурд! А парнишку освободили!

В Новосибирской пересыльной тюрьме мне довелось познакомиться с академиком Василием Васильевичем Париным — секретарем Академии медицинских наук СССР, осужденным на 25 лет за так называемое разглашение государственной тайны. А он всего-навсего прочел доклад по медицинской тематике на международной научной конференции.

Другой выдающийся ученый-химик, действительный член нашей и многих зарубежных академий Алексей Александрович Баландин был моим соседом по нарам в норильском лагере. Вместе с ним мы некоторое время работали в опытно-металлургическом цехе.

С полковником Николаем Ивановичем Заботиным, помощником военного атташе в Америке, мне довелось познакомиться в красноярской пересылке. Он, насколько мне известно, был среди тех, кто вторгался в сферы американской секретности на атомную тему...

Я был дружен с биохимиком Побиском Георгиевичем Кузнецовым, необыкновенно одаренным человеком, ставшим впоследствии видным ученым. О нем расскажу позднее и подробнее.

Познакомиться довелось со многими другими известными или неизвестными, наглухо засекреченными людьми, и с теми, кто еще не успел стать известными — молодыми, талантливыми, загубленными навсегда.

Была здесь и группа наших летчиков-асов. Они не побоялись перед войной открыто заявить руководству о том, что наша истребительная авиация уступает немецкой и в вооружении, и в скорости, за это получили по десять—пятнадцать лет лагерей.

Но вот, наконец, и последний сухопутный пункт этапа — пересыльный лагерь около Красноярска.

При запуске в зону нас снова шмонали (обыскивали) и сортировали на «социально близких» (уголовников) и «контриков» (осужденных по 58-й статье). По ошибке, а может быть, умышленно, моего земляка-инженера причислили к уголовникам. Моя попытка отстоять его, закончилась тем, что меня самого поместили в барак с уголовниками. Увидя множество явно не ангельских лиц, и ни одного знакомого по этапу, я уже мысленно попрощался со своим «шикарным» видом и с костюмом в котомке... Но и на этот раз все обошлось: сработал уже не раз апробированный прием.

В этом лагере мы пробыли с неделю и от обслуги узнали, что незадолго до нашего прибытия здесь произошло восстание. Его инициаторами была группа блатных. Они набрали камней, подобрались поближе к одной из сторожевых вышек и по команде обрушили град камней на часового, так что тот не успел выстрелить. Несколько человек перелезли через проволочное ограждение, взобрались на вышку, захватили ручной пулемет и открыли огонь по охране на других вышках. Под прикрытием огня заключенные в нескольких местах повалили ограждение, убили охранников еще на двух вышках. Чуть ли не половина лагеря ушла в тайгу.

Многих поймали, но некоторым удалось уйти, доказательством услышанного были следы от пуль в дощатой обшивке вышек.