2. Конец тяжелого 1864 года
2. Конец тяжелого 1864 года
25 ноября 1864 года в 11 нью-йоркских отелях почти одновременно возникли пожары. Их быстро потушили нерастерявшиеся служащие. В саду Нибло, где 3 тысячи зрителей смотрели спектакль, поставленный в музее Барйума, а также в театре «Винтер-Гарден» раздались ужасные вопли: «Пожар!» Хладнокровные люди умерили размеры паники и потушили огонь. В этом эпизоде сыграл свою роль «двойник» — агент федеральной разведки, который доставлял предписания ричмондского правительства тайным агентам конфедератов в Канаде и который передал Стентону, Дана и Линкольну информацию, позволившую арестовать поджигателей. Одного из них повесили, остальных отправили в тюрьму.
Некто Джейкоб Томпсон, получивший от ричмондцев сумму в 300 тысяч долларов, действовал из Канады. Возможно, он надеялся, что ему удастся создать диверсионный шедевр в Чикаго. По его плану ночью 8 ноября по окончании выборов члены общества «Сыны свободы» должны были напасть на Кемп-Дуглас, освободить и вооружить 8 тысяч пленных конфедератов, «перерезать телеграфные провода, сжечь железнодорожные вокзалы, захватить банки, склады оружия и боеприпасов, обосноваться в городе и приступить к освобождению пленных конфедератов в Иллинойсе и Индиане».
Однако комендант Кемп-Дугласа своевременно узнал о заговоре и за два дня до выступления диверсантов арестовал заговорщиков. Один из них был приговорен к смертной казни, а остальные к тюремному заключению.
Было ли применение этих приемов южанами следствием их отчаяния и упадка духа? Ведь в начале войны они и не думали об использовании такой тактики.
Все способные воевать пошли на фронт, писала миссис Чеснат, «дома остались только старики и мальчики». Перед ней лежала газета, в которой перечислялись граждане Южной Каролины, убитые и раненные в битвах с частями Гранта. Сообщение о том, что Грант получил в один прием подкрепление в 25 тысяч человек, передернуло ее. «Старик Лин-, кольн на своем своеобразном жаргоне лесного человека говорит: «Продолжайте клевать их». А нам остается лишь признать себя расклеванными».
В Ричмонде она сделала покупки и уплатила «30 дол. за пару перчаток, 50 дол. за пару комнатных туфель, 24 дол. за 6 катушек ниток, 32 дол. за 5 жалких, захудалых носовых платочков». Немного времени спустя в Ричмонде будут говорить: «Идя на базар, вы берете полную кошелку денег, а все покупки приносите домой в кармане. По мере того как из месяца в месяц деньги конфедератов все больше обесценивались, все более печальным и жалким становилось дело южан».
Президент Дэвис рекомендовал своему конгрессу призвать рабов в ряды армии конфедератов. Для Севера и Европы это был знаменательный факт. По этому плану 400 тысяч боеспособных, вооруженных негров можно было бы бросить против армий федералистов. Рабство не отменялось, но призванные негры получили бы свободу. Различные группы в конгрессе конфедератов вежливо, но с нескрываемым презрением предлагали другие способы пополнения редеющих рядов армии.
В четвертый раз за время войны пришел декабрь. Линкольн готовил послание для конгресса.
3 декабря президент прочитал его своему кабинету министров. Материалы, представленные некоторыми министрами, фигурировали в послании неизменными, слово в слово. Уэллес писал: «В одном параграфе намечалась поправка к конституции, в которой предлагалось официально признать существование бога. Этот параграф не вызвал ни одного положительного отклика у министров. Прежде чем зачитать его, президент сам выразил свои сомнения, ибо этот параграф был ему навязан определенными кругами церковников».
Международное положение США было удовлетворительным. Предполагалось продать республике Либерия канонерку в рассрочку; намечалось проложить подводный телеграфный кабель в Атлантике; в Китае при содействии западноевропейских государств американцы подавили восстание; два порта во Флориде и один в Виргинии стали доступны для торговых судов, куда им было «выгоднее и безопаснее» заходить, нежели заниматься прорыванием блокады.
До сих пор в послании звучали идеи Сьюарда. Рука Линкольна проявилась, когда зашла речь о торговле черными рабами. «Что касается меня, то я не остановлюсь перед применением власти, совместимой с долгом президента и международными законами, для того чтобы не дать убежища в Соединенных Штатах врагам рода человеческого» (торговцам рабами).
Министерство финансов собрало более одного миллиарда долларов и почти столько же потратило на армию и флот. «Еще больше увеличить налоги» — это, очевидно, была точка зрения министра Фесендена, с которой Линкольн согласился.
Линкольн совершенно не упомянул термин «реконструкция». Слишком много недоверия вызывал этот термин. Однако президент подтвердил, что в штатах Арканзас и Луизиана, по 12 тысяч граждан в каждом, «организовали лояльные правительства штатов, создали свободные конституции и добросовестно стараются соблюдать их и самоуправляться».
Президент уделил место и слухам о мирных переговорах: «По здравом размышлении… ясно, что… переговоры с лидерами мятежников никаких положительных результатов не дадут…»
В то же время Линкольн оставлял как будто само собой подразумевающееся мнение о том, что, как только война кончится, сам он употребит всю свою власть для того, чтобы помочь южанам и поддержать тех из них, которым придется считаться с наличием в Вашингтоне горящих местью врагов: «Помилование и отмена конфискаций, однако, останутся привилегией верховной власти».
В отношении рабства президент высказался кратко, но более решительно, чем в любой другой части послания: «Повторяю заявление, сделанное мной год тому назад: пока я остаюсь на посту президента, я не сделаю никаких попыток отказаться или изменить смысл Декларации об освобождении, я не сделаю рабом ни одного человека, объявленного свободным в соответствии с условиями этой Декларации или постановлений конгресса. Если народ любым способом или формой решит, что обязанность президента вернуть в рабство этих людей, не я, а кто-нибудь другой будет орудием его воли».
Суховато, с чисто линкольнской невозмутимостью и законченностью звучал заключительный параграф, чуть окрашенный своеобразной иронией: «Утверждая, что существует единственное условие мира, я просто имею в виду, что наше правительство прекратит военные действия, как только их прекратят те, кто начал войну».
Этот документ получил самое широкое распространение. Армии федералистов понесли его в те районы конфедерации, где местные газеты не перепечатали послание из прессы Севера. Его обсуждали и штудировали в государственных учреждениях и на улицах Европы.
Анонимный друг Линкольна в лондонском «Спектэйторе» охарактеризовал это послание президента, как «более бесстрастное, более тонкое и вместе с тем более твердое, чем любое предыдущее». Условия мира, предложенные Линкольном, «точно такие же, какие любая европейская монархия обычно предлагает мятежникам». Его военная политика была такой же, как у римских патрициев, которые «щадили покорных, но добивали заносчивых». Его амнистия была обещана всем.
19 декабря бесстрастно, чисто информационно, как бы между делом, президент объявил о призыве в армию еще 300 тысяч человек.
После ноябрьских выборов пошли упорные слухи о том, что президент вскоре наметит другого министра вместо Стентона. Полковник Портер, адъютант Гранта, записал, что президент в беседе с главнокомандующим сказал, что, «если будет намечаться замена, он прежде всего даст возможность генералу высказать свое мнение». Грант ответил Линкольну, что он «сомневается, можно ли подобрать такого умелого человека, как теперешний министр». Грант лично был убежден, что Стентон «робкий» вояка, слишком свободно обращающийся с его телеграммами, но он не видел никого, кто мог бы соответствовать требованию момента.
А Стентон, хотя его здоровье пошатнулось, считал себя прообразом войны, метателем молний.
Однажды вечером он занял позицию у порога телеграфной комнаты военного министерства. Линкольн сидел у стола и писал. Стоя в проеме двери, Стентон принял воинственную, прямо-таки вулканическую позу. Телеграфист Чэндлер описал последовавшую сцену: «Мистер Линкольн вначале не замечал Стентона. Когда он кончил писать и поднял голову, он увидел министра. Он низко поклонился и произнес с очень серьезным видом:
— Добрый вечер, Марс».
Появились слухи, что предполагается перетряхнуть кабинет. Однако все это оказалось пустой болтовней. Линкольн вовсе не намеревался прибегнуть к метле.
— Я решил сделать как можно меньше замен чиновников министерств, когда настанет второй срок моего президентства, — сказал он одному посетителю. — Думаю, что я не побеспокою ни одного человека, если только он не совершит какого-нибудь проступка. Снять человека очень легко, но когда нужно посадить другого на его место, то набиваются десятка два желающих и из них девятнадцать обязательно становятся моими врагами.
Кому народ дал мандат, если судить по результатам выборов: конгрессу или президенту? Должен ли был конгресс бросить вызов президенту и урезать его права? Проверка состоялась в середине декабря. Генри-Уиптер Дэвис внес резолюцию, согласно которой конгрессу предоставлялось «конституционное право авторитетно высказывать свое мнение» в иностранных делах, а «конституционная обязанность президента иметь в виду это мнение… при дипломатических переговорах».
Не прибегая к обсуждению резолюции или к изучению вопроса, конгресс приступил к голосованию предложения члена палаты Фарнсворта отложить обсуждение резолюции Уинтера Дэвиса. Предложение было принято 69 голосами против 63 при 50 воздержавшихся.
Таким образом, в середине декабря 1864 года уважение и приверженность конгресса Линкольну висели на волоске: 50 человек колебались, не приняли решения, болели или не были заинтересованы в исходе голосования. Почти все голосовавшие за него принадлежали к его партии, против него — члены оппозиции в равном количестве, объединившиеся с членами его же партии. Большинство воздержавшихся также принадлежало к его партии.
Тад Стивенс знал, что демократы осуждали «решимость президента настаивать на отмене рабства». Когда ближайшие сподвижники президента упрашивали его пойти на компромисс, он отказывался. «С момента избрания Линкольна президентом он никогда не пользовался таким почетом у народа, как сейчас». Стивенс очень опасался, что если вести войну при помощи компромиссов и уверток, то борьба может кончиться без искоренения рабства.
Джон Памер, демократ-юнионист из Иллинойса, однажды прождал все утро в приемной Белого дома, пока ему не разрешили, наконец, войти к президенту. Как Памер потом рассказывал, Линкольн в этот момент был во власти брадобрея. Линкольн крикнул:
— Входите, Памер, входите! Вы свой. В вашем присутствии я могу даже бриться, чего я не могу сделать при других. А хоть изредка, но побриться ведь мне нужно?
Они поболтали о том, о сем, и под конец Памер откровенным и общительным тоном сказал:
— Мистер Линкольн, если бы кто-нибудь мне сказал, что в годину испытаний, такую, как сейчас, народ изберет президентом адвоката в одну лошадиную силу, выходца из городка в одну лошадиную силу, я бы этому не поверил.
Линкольн резко повернулся в кресле — лицо в мыле, полотенце под подбородком. Памеру поначалу показалось, что президент рассердился. Отстранив брадобрея, Линкольн нагнулся к Памеру и положил руку на его колено.
— И я бы не поверил, — сказал он. — Но это был момент, когда человек с твердой позицией оказался бы смертельно опасным для страны. У меня никогда не было раз навсегда установленной политической линии. Просто я, когда наступал новый день, старался сделать все как можно лучше.
Нельзя было пройти мимо действительной любви к своему Союзу, царившей в тысячах семейств; они в самом деле ненавидели рабство; со слезами на глазах, но тем не менее с готовностью посылали они своих сынов испытать счастье в борьбе со смертью на поле брани. Война означала не только грязь, разрушение и коррупцию.
Начиная с первой торжественной речи при вступлении в должность Линкольна не оставляло чувство смешного; хотя он иногда и фигурировал в роли комедианта, но с течением времени он постепенно начал более остро разбираться в тех возможностях, которые он мог использовать, применяя подобающим образом власть президента. Он научился наилучшим образом публично облачаться в мантию власти и выступать в ней как серьезный трибун. Он верил, что высокая должность обязывала его убедить членов конгресса, что описание «испытания огнем», которому они все подвергались, займет свое место в анналах истории и исполнители драмы будут оценены соответственно их роли.
В Геттисберге он выполнил сложный церемониал. В 1864 году в течение многих месяцев его авторитет держался на волоске, и он знал, что в тот период лучше было не подавать никаких реплик, а молчать; его так и не смогли заставить выступить с заявлением.
Одна из речей президента стала в декабре достоянием масс, и дошла она до них несколько необычным путем. Он вызвал к себе Ноа Брукса, чтобы тот «выслушал рассказ». Когда Брукс пришел, Линкольн еще дописывал его. Он попросил Брукса подождать. Линкольн утопал в комфортабельном кресле, он сидел в нем, скрестив ноги, на колене лежал листок бумаги. Вскоре он его отдал Бруксу. Заглавие было подчеркнуто. Оно гласило: «Последняя, самая короткая и самая лучшая речь президента».
На прошлой неделе, в четверг, две дамы из Теннесси пришли к президенту с просьбой освободить их мужей — военнопленных, находящихся на острове Джонсон. Им предложили прийти в пятницу, и, когда они пришли, их попросили прийти в субботу. В процессе всех переговоров одна из дам подчеркивала, что ее муж человек религиозный. В субботу президент приказал освободить военнопленных и затем сказал этой даме:
— Вы говорите, что ваш муж человек религиозный. Когда вы его повидаете, передайте ему мои слова: я не считаю себя судьей в вопросах религии, но мне кажется, что та религия, которая поднимает людей на мятеж и войну против своего правительства только потому, что они полагают, что это правительство, по их мнению, недостаточно помогает некоторым людям есть хлеб, который другие зарабатывают в поте лица своего, не есть религия, способствующая верующим попасть в рай!
Он сказал Бруксу, что желательно снять копии с этого листка и отправить его для печати в вашингтонскую «Кроникл».
— Не задерживайте этот рассказ, — добавил он. — У меня детский каприз — хочу увидеть его в газете как можно скорее.
Брукс отнес листок в редакцию «Кроникл», и заметка была потом перепечатана многими газетами. Брукс отметил, что «Линкольн получил от этого пустячка необычайное удовольствие».
Настал канун Нового года, четвертый Новый год, который Линкольн встречал в Белом доме. В первый канун. Мак-Клеллан с великолепно подготовленной армией, не предпринимая военных действий, отошел на зимние квартиры; позорный разгром при Булл-Рэне не был искуплен, и Северу еще предстояло уверовать в свои силы. Ко второму кануну Нового года в активе уже были утомительная кампания на полуострове, успешный захват форта Донелсона, Нового Орлеана, кровавая битва у Шайло; но был и второй позор у Булл-Рэна, безрезультатное сражение между Мак-Клелланом и Ли у Антьетама. Пройденным этапом было предварительное объявление об освобождении негров, медлительность Мак-Клеллана и отстранение его от командования, ненужная бойня у Фредериксберга.
Третий канун Нового года пришел со своим итогом: объявление о полном освобождении рабов, разгром под Чанселорсвиллем, бунт из-за призыва в армию и негритянские погромы в Нью-Йорке, поворотный пункт войны под Геттисбергом и Виксбергом, недовольство результатами боев у Чикамоги, речь в Геттисберге, начало заката конфедерации.
И вот наступил канун четвертого Нового года. В памяти еще свежо было назначение Гранта главнокомандующим всех, армий юнионистов, прыжок в пустыню и поход через Спотсильванию, Колд Харбор, Питерсберг, во время которого Грант безжалостно наносил превосходящими силами удары по войскам Ли; в то же время серые всадники Эрли дошли до ворот Вашингтона — дымы их костров были видны из окон Белого дома. Затем Шерман взял Атланту, совершил поход к морю и захватил Саванну, а Шеридан рассеял под Шенандоа армию Эрли; Томас стал кувалдой, которая сломала армию Худа, и это был первый за всю войну крупный разгром конфедератов; флот потопил «Алабаму», захватил Мобайл и туже затянул петлю на всех входах в порты южан. Это был важный по последствиям год: кандидатура президента Соединенных Штатов снова была выдвинута республиканской партией, несмотря на то, что против этого выступали почти все республиканцы в сенате и палате представителей. Больше того, он победил на выборах в ноябре после того, как в августе перспективы на победу казались мрачными и безнадежными.
Последний канун Нового года уже не отдавал такой горечью, как предыдущие три. Тем не менее на горизонте нового, 1865 года появились признаки новой фазы бурных событий.
Плотникам-неграм, строившим здание школы, учительница показала гипсовый бюст Авраама Линкольна. Их высказывания произвели на учительницу большое впечатление, и она их записала:
«Он провел нас невредимыми через Красное море».
«Его мысли глубоки, как само море».
«Он царит над Соединенными Штатами».
«Ему бы царствовать над всем миром».
Среди зевак у Белого дома стояли группы негров, как будто случайно очутившиеся здесь и наблюдавшие интересное зрелище. В течение почти двух часов они там шатались, поглядывая на входивших в Белый дом и выходивших из него. Среди негров были хорошо одетые и люди в отрепьях.
Наконец негры решили, что наступил момент и им войти в дом. Почему бы и нет? Неужели их кто-нибудь вышвырнет оттуда? Уж во всяком случае, не тот, кого они жаждали увидеть. Репортер нью-йоркской «Индепендент» сообщил: «Два часа подряд Линкольн пожимал руки «суверенных» негров и очень устал: его рукопожатие ослабело; но вид этих необычных посетителей помог ему собрать последние силы, и он сердечно приветствовал эту разношерстную толпу, которая бурно проявляла свое чрезмерное ликование. Негры смеялись и плакали, плакали и смеялись. Слезы застилали им глаза. Они восклицали: «Благослови вас бог!», «Боже, благослови Авраама Линкольна!» Те, кто видел эту сцену, не скоро ее забудут…»