7. «Только события выдвигают президента»

7. «Только события выдвигают президента»

Слава Линкольна как мыслителя и оратора распространялась все больше и все дальше. В 1859 году он выступал в Иллинойсе, Индиане, Огайо, Висконсине, Канзасе; при этом он вынужден был отклонить много других приглашений. Во время поездок он встречался с руководителями республиканской партии; они могли судить о том, есть ли у него качества и достоинства, необходимые для президента. Он как-то сказал: «Только события создают президента». Его друзья говорили, что события могут и в самом деле диктовать, если среди кандидатов один окажется слишком старым, другой слишком радикальным, третий слишком консервативным. Тогда выяснится, что самый подходящий — Линкольн. В этих поездках Линкольн лично знакомился с подводными течениями в политике и общественными настроениями. Он, наконец, встречался с теми, кого предстояло избрать в будущем году делегатами на национальный съезд республиканской партии.

Он пытался исправлять политическую линию партии. В июне 1859 года он написал губернатору Чэйзу письмо по поводу пункта программы республиканской партии штата Огайо, который требовал «отменить зверский закон о беглых рабах». «Это предложение, — писал Линкольн, — уже повредило нам здесь», в Иллинойсе. Он доказывал, что на следующем национальном съезде республиканцев этот пункт «взорвет» съезд и партию.

В мае 1859 года банкир Джейкоб Бан устроил продажу Линкольну за 400 долларов газеты «Иллинойс штаатсанцайгер», издававшейся на немецком языке в Спрингфилде. Согласно договору Линкольн стал владельцем шрифта, машин и другого оборудования, а Теодор Канисиус, редактор, продолжал выпускать республиканскую газету на немецком языке, периодически печатая статьи и на английском. Участники сделки умолчали о ней; Линкольн даже Герндону ничего не сказал; не было и обычной публикации.

Перепись следующего года должна была показать, что в стране живут 1 миллион 300 тысяч иностранцев, из них 700 тысяч немцев, осевших главным образом в северных штатах. Во многих штатах политически они были очень сильны. Многие редакторы и политические лидеры окончили немецкие университеты, принимали участие в революциях 1830 и 1848 годов в Германии, некоторые сидели в тюрьмах или бежали от преследований в Америку и считались беженцами или беглыми; они были резко настроены против закона о беглых рабах.

Парад приверженцев А Линкольна во время избирательной кампании 1860 года

Джон Браун.

Гарриет Бичер-Стоу.

В 1856 году Линкольн помог немцам написать резолюцию, принятую впоследствии республиканским съездом штата. В резолюции говорилось, что «наши законы о принятии гражданства… принципиально, справедливы, и мы против каких-либо изменений, которые могут привести к удлинению сроков, необходимых для получения прав гражданства». Эту резолюцию один немец-редактор предложил также национальному съезду республиканской партии в Филадельфии, где она в основном была принята.

30 сентября 1859 года Линкольн выступил на ярмарке штата Висконсин в городе Милуоки. «Я много думал, отвлеченно конечно, о паровом плуге». За прошедшие четыре года урожаи кукурузы в Иллинойсе не превышали 20 бушелей с акра земли. «Земля дает меньше половины того, что может дать», — говорил Линкольн. Он советовал «глубже пахать, анализировать почву, экспериментировать с удобрениями, различными сортами семян, практиковать севообороты».

Ему виделась новая, молодая страна, где наемный рабочий может купить землю. «Нет такого положения, чтобы свободный человек оставался вечно, фатально наемным рабочим». Линкольн утверждал, что «труд предшествует капиталу и независим от него; фактически капитал есть результат труда и никогда не мог бы существовать, если бы не было труда. Труд без капитала может существовать, но капитал без труда — никогда. Следовательно… труд стоит выше капитала».

Был ли рабочий класс тем камнем, на котором покоилось здание капитализма? «По этой теории, — говорил Линкольн фермерам, — слепая лошадь, вращающая мельничное колесо, прекрасная иллюстрация того, каким, по их мнению, должен быть рабочий: лучше, чтоб он был слеп, чтоб он не смел бросать свое место, чтоб он не мог сознательно брыкаться». По этой теории считается опасным давать образование рабочим. «Янки, который изобрел бы человека с сильными руками, но без головы, получил бы вечную благодарность адвокатов теории «рабочего-лежня». Линкольн произнес простые слова: «Каждый человек должен иметь возможность развиваться и улучшаться, с тем чтобы умножать свою способность выполнить свой долг. Одним словом, Свободный Труд настаивает на универсальном образовании».

Горас Грили, розовощекий, похожий на добродушного фермера, редактор «Нью-Йорк трибюн», имел 5 тысяч подписчиков в Иллинойсе. Он требовал, чтобы республиканцы Иллинойса не выставляли кого-либо против Дугласа, баллотировавшегося в сенаторы на предстоящих выборах. Линкольну не понравилось то, что республиканская газета систематически восхваляет Дугласа за его разрыв с президентом Бьюкененом и за его энергичную инициативу в расколе демократической партии. Кое-кто из республиканцев подозревал, что Грили готов поддержать кандидатуру Дугласа в президенты на выборах в I860 году. Герндон предупреждал восточные штаты: «Дуглас сегодня республиканец потому, что он видит сильные позиции этой партии на севере, а где сила, там и политические ястребы».

В письме к сенатору Трамбулу Линкольн энергично протестовал против деятельности Грили, стремившегося поставить Дугласа во главе республиканской партии штата Иллинойс.

Герндон отправился в Вашингтон, чтобы поговорить с Дугласом с глазу на глаз и узнать его истинные намерения. Не раз до этого Герндон и Дуглас вместе пьянствовали и вместе опохмелялись. При встрече Герндон потребовал прямого ответа. Покуривая сигару, Дуглас сказал, что не собирается становиться на пути у Линкольна.

— Передайте мистеру Линкольну мой привет и скажите ему, что я переправился через реку и сжег свою лодку.

Герндон поехал и к Грили в Нью-Йорк и услышал его мнение, что уровень республиканской партии стал очень высок и поэтому он за Дугласа. Дуглас — смелый человек. Пора начать что-то делать.

Из Бостона Герндон привез Линкольну книгу Хинтона Хелпера под названием: «Угроза кризиса на юге». Автор посвятил ее белым южанам, не имеющим рабов. Он выставил в качестве свидетелей против рабства англичан Мэнсфилда, Локка, Питта, Шекспира, Каупера, Мильтона, французов Ла Файета, Монтескье, короля Луи X, Руссо, голландца Гроциуса, немцев Гёте и Лютера, римлянина Цицерона, греков Сократа, Платона и Аристотеля. Он вызвал тени прошлого: южан — Вашингтона, Джефферсона, Мэдисона, Монро, Клэя и северян — Франклина, Гамильтона, Адамса и Вебстера. Он доказывал, что библия — книга против рабства.

Он приводил статистику, доказывавшую, что сельское хозяйство, основанное на рабском труде, приносит значительно меньше дохода и продукции, чем сельское хозяйство северян, основанное на свободном труде. Он перечислил десятки предметов широкого потребления: метелки, ведра, книги, мебель, посуда, игрушки, пианино, ботинки, шляпы, носовые платки и т. п., которые южане за отсутствием своей промышленности вынуждены закупать на севере.

В рабовладельческих штатах в 1850 году из 6 184 477 человек только у 347 525 были рабы. «Как правило, к белым беднякам относятся с меньшим уважением и вниманием, чем к неграм, и хотя положение последних настолько ужасно, что не поддается описанию, положение подавляющего большинства первых неизмеримо хуже». Юг был возмущен и потрясен книгой, ее продажу запретили; южане в конгрессе нападали на всех, кто читал книгу или цитировал ее.

Книга Хелпера оказалась слишком радикальной, слишком революционной, и никто не осмеливался перепечатать ее или продавать на юге, ибо существовал закон, согласно которому написание или выпуск памфлета, газеты, листовки или любого другого печатного издания возбуждающего характера или имеющего тенденцию к возбуждению недовольства или поднятию бунта цветного населения есть уголовное преступление, караемое каторжной тюрьмой от 2 до 20 лет. «Юг не может иметь своей литературы до тех пор, пока существует рабство. Рабовладельцы слишком ленивы и невежественны, чтобы писать, а не имеющим рабов — тем немногим, кто хоть сколько-нибудь культурен, — не разрешают сделать такую попытку. Господа с бичами в руках не только ничем не ограниченные хозяева черных… они также и судьи и господа всех белых, не имеющих невольников. Свобода этих белых чисто номинальна. Подавляющее большинство бедной белой швали знает только то, что их высокомерные хозяева находят нужным им сообщить. Заносчивые кавалеры «Ордена кандалов и наручников» не унижают себя настолько, чтобы по-дружески поговорить с теми, у кого нет ни денег, ни наследственного имущества в виде человеческого скота».

С большим волнением читал Линкольн весной 1858 года эту печальную, неистовую книгу. Большая часть ее положений вызывала у него одобрение, но были и места, специально подчеркнутые им, с которыми он не мог согласиться: «За наш счет вы уже давно вернули себе стоимость ваших рабов. И теперь, господа, вы обязаны освободить их, или мы сами их освободим». И еще один абзац он счел слишком крайним: «И в самом деле, всех рабовладельцев — сторонников рабства… следует немедленно низвести до положения подлых преступников, закованных и брошенных в камеры государственных тюрем».

Эдвин А. Полард из Виргинии в своей книге «Черные бриллианты» призывал к узаконению торговли рабами — тогда можно, будет вновь ввозить свежий товар из джунглей в южные порты и продавать там негров по 100–150 долларов за штуку, «тогда и бедняк может надеяться стать владельцем негра». Сенатор Джеймс X. Хамонд, сын янки из Коннектикута, переехавшего в Южную Каролину, сказал северянам: «Наши рабы наняты на всю их жизнь и хорошо вознаграждаются. Ваши нанимаются поденно, о них не заботятся, и труд их плохо оплачивается. Ведь в одном Нью-Йорке увидишь за день больше попрошаек, чем на всем юге за сто лет».

Шагая по улицам Спрингфилда, разъезжая с выездными судами, останавливаясь в отелях и судебных учреждениях, Линкольн часто встречал людей, потрясенных и взволнованных существованием рабства. Они прочитали книгу, которая воспламенила их сердца ненавистью. Люди возненавидели юг и народ юга. Ненависть эта коснулась и собственной страны, ее законов, ее флага. Они были убеждены, что их родина повинна в преступлении более ужасном, чем преступления любой другой страны, любой другой эпохи.

В 1849 году недалеко от Цинциннати, в поселке Уолнат Хиллс, жила 38-летняя женщина, мать шестерых детей. Последние тринадцать лет своей жизни она шила и стирала на всю свою семью. Она сама полировала мебель, набивала подушки, шила постельное белье и одеяла, собственные платья, костюмы для мужа и обувь со шнуровкой на заднике.

Муж ее был профессором в теологической семинарии. В 30-летнем возрасте она переводила Овидия, а в следующем году преподавала латынь в Хартфордской женской семинарии. Одновременно она изучала французский и итальянский языки, рисование и живопись.

Уже будучи замужем и обслуживая всю семью, она находила время для написания статей, которые печатались и оплачивались журналами. Был издан альбом с ее рисунками.

Однажды она заболела и после полугодичного лечения из-за боли в глазах вынуждена была жить в затемненных комнатах. В 1849 году во время холерной эпидемии она потеряла ребенка.

Ее жизнь проходила на границе с рабовладельческим штатом, и часто, стоя на пороге своего дома, она видела огни пожарищ, озарявших небо над горизонтом. Она неоднократно была свидетелем того, как гнев и ненависть людей искали выхода в поджогах и погромах.

В самом Цинциннати некто Джеймс Бирни, освободивший всех своих рабов на плантации в Алабаме, издавал еженедельный журнал «Филантроп». Редакция помещалась в огнеупорном здании. Редактор, брат описываемой нами женщины, не расставался с заряженными револьверами.

Женщина слышала рассказы о жизни негров в Новом Орлеане, о том, как мать, у которой хотели отнять и продать дочь, бросилась вместе с ней с парохода и ушла от погони.

Тем временем в Вашингтоне был принят закон, обязывавший северян помогать южанам в розыске и поимке беглого живого имущества. Огонь, тлевший в сердце матери семейства, вспыхнул и обратился в стремление к жертвенности, даже к мученичеству.

— Я должна об этом написать… и напишу, если только я буду жить.

Однажды в церкви, пока священник читал свою проповедь, она начала писать первую главу своей книги. Используя свободное от семейных забот время, она писала главу за главой и тут же отсылала их в журнал «Нэшнл эра», где произведение печаталось под названием «Хижина дяди Тома».

Книга полностью была издана в 1852 году; восемь мощных машин безостановочно печатали книгу, тираж которой вскоре достиг 300 тысяч. Автора засыпали письмами и поэмами Уинтер, Холмс, Лонгфелло и многие другие. Пришли восторженные письма и из Англии — от Диккенса, Маколея, Кингсли.

В Англии в течение одного лишь года раскупили 150 тысяч экземпляров. В Париже осуществили инсценировку книги в 8 актах, и зрители сидели до половины второго утра, пока не опустился занавес после финальной сцены.

Переводы книги появились во Франции, Германии, Дании, Швеции, Италии и Уэльсе. Еще через год книгу перевели на русский, армянский, бенгальский, персидский, японский и китайский языки.

Эта книга появилась в Америке как раз вовремя, чтобы сделать поход против рабства сильным и непримиримым. Маленькая Гарриет Бичер-Стоу увековечила в своей книге позор цивилизованной, христианской Америки. В дяде Томе она видела черного Христа. Он был распят бичами у позорного столба. Своей книгой она раскрыла глаза миллионов на жестокость и зверства плантаторов юга.

В течение тридцати лет аболиционисты писали, говорили, пели, молились; «Хижина дяди Тома» продавалась сотнями тысяч экземпляров. Сотни дел, связанные с бегством рабов на север, заканчивались малыми и большими бунтами, потасовками. В Канзасе свирепствовали гражданская война и террор.

Но вот в Канзасе появился человек, который действовал — он уводил лошадей, рисковал жизнью, когда сопровождал беглых рабов на всем их пути к свободе, жег амбары, терроризировал сторонников рабовладельчества, убивал людей без суда и следствия. На вопрос, почему он убивал и молодых, он ответил: «Из гнид вырастают вши». До приезда в эти края он жил в Огайо и Нью-Йорке, его предками были пилигримы с «Мэйфлауэра»; два его деда были участниками войны за независимость. Семья его прошла суровую школу воспитания: девятнадцать его детей утром и вечером молились и читали библию. Общаясь с аболиционистами восточных штатов, он доказывал, что нужны действия, смелые деяния. Он не был ни Моисеем, провозгласившим законы, ни стенающим Иеремией, а Самсоном, не страшащимся свалить храм небожителей, даже если это грозило ему смертью. Часто он говорил, что «даже один человек с божьей помощью может перевернуть мир».

Наконец ему надоели пустые разговоры. В понедельник 17 октября 1859 года телеграф повсеместно разнес странные и страшные вести. На слиянии рек Шенандоа и Потомак, где смыкались границы штатов Виргиния и Мэриленд, в каменистом городке Харпере Ферри, были перерезаны телеграфные провода, захвачены арсенал и оружейный завод. Двери были взломаны, стража и рабовладельцы арестованы, брошены в тюрьму, а рабы освобождены; им было предложено распространить слово свободы по всей стране.

Все это произошло воскресной ночью. Утро понедельника таило много непонятного для Америки. Что случилось? Было ли это началом восстания рабов? Последуют ли за этой еще вести о мятеже широкого масштаба, с длинным списком мужчин, женщин и детей, убиенных на пороге разграбленных и сожженных домов?

Страна облегченно вздохнула лишь во вторник, когда пришли вести, что полковник Роберт Ли во главе 80 солдат морской пехоты атаковал и захватил цех завода, превращенный в импровизированную крепость, которую защищали 18 человек. Все они, за исключением двоих, были ранены или убиты.

В углу цеха солдаты нашли старика с длинной окладистой бородой; он назвался Джоном Брауном.

— Кто вас сюда послал? — спросили старика.

— Не люди меня послали. Я пришел сюда по собственному побуждению и по указанию творца или, если вам нравится, по велению самого дьявола. Я не признаю над собой ни одного человека.

— Какую цель вы преследовали?

— Я пришел освободить рабов.

— И вы считаете, что действовали законно?

— Да, мои друзья. Я уверен, что вы виновны в огромном преступлении против бога и человечества. Я считаю себя вправе нарушить ваши законы и освободить тех, кого вы держите в рабстве.

— И вы утверждаете, что верите в библию?

— Безусловно, да.

— А знаете ли вы, что вы бунтовщик, что вы подняли оружие против правительства Соединенных Штатов?

— Я хотел освободить рабов. Я пытался нравственно усовестить людей, но убедился, что жители южных штатов никогда не согласятся с тем, что они преступники.

— Вы фанатик и сумасшедший!

— А я считаю, что вы, южане, фанатики и сумасшедшие. Разве здравые умом будут держать в рабстве 5 миллионов человек? Только сумасшедшие могут думать, что такая система не обречена на гибель. Разве не лишены ума люди, которые преследуют всех выступающих против этой системы и убивают всех, кто хочет ее уничтожить? Разве здраво затевать войну вместо того, чтобы покончить с рабством?

Правительство штата Виргиния судило Брауна по всем правилам. Его обвинили в убийствах, в государственной измене, о подстрекательстве рабов к мятежу. Друзья с севера наняли способных адвокатов. Суд признал его виновным, и были произнесены слова: осужденный подлежит повешению за шею и должен висеть до тех пор, пока он не будет мертв, мертв, мертв.

Джон Браун не отводил взгляда от судьи и спокойно излагал свою мысль, как будто он давно все обдумал. Он обращался ко всей Америке, ко всему миру, к будущим поколениям:

— Если бы я поднял оружие в защиту богатых, могущественных, образованных, так называемых великих, или в защиту их друзей, или принадлежащих к их классу людей, все участники этого суда сочли бы мои действия достойными награды, а не наказания. Суд признает действенность законов всевышнего. Здесь целовали книгу — библию, которая учит меня, чтобы я поступал с другими так, как я хотел бы, чтобы они поступали со мной. Я пытался выполнить это наставление. Я боролся за бедных, и это было справедливо, ибо они не хуже любого из вас: бог не терпит лицеприятия. Я знаю, что, встав на защиту презираемой вами бедноты, я не согрешил против бога, а поступил по справедливости. Но если вы считаете необходимым, чтобы я расстался с жизнью ради престижа законности, если вы хотите, чтобы моя кровь и кровь моих детей слилась с кровью миллионов рабов в нашей стране, чьи права растоптаны злонравными, жестокими и несправедливыми законами, воля ваша.

Друзья Брауна дали ему знать, что они готовы выкрасть его из тюрьмы. Он им ответил, что мертвый он принесет больше пользы для дела свободы. Он был уверен, что сумеет показать, как нужно умирать за свободу, не дрогнув, без тени страха. Потом его призрак вернется и будет носиться по земле и терзать сердца людей вопросами о свободе, справедливости, боге. Молодежь будет помнить о Брауне. А именно молодежь нужно принимать в расчет. Брауну было пятьдесят девять лет, а средний возраст захвативших Харпере Ферри, считая и его самого, лишь немногим превышал двадцать шесть лет, и это они проливали кровь на глазах у всего мира.

Да, он пойдет на виселицу. Он напишет последнее обращение; перед тем как стать под петлей, он передаст соседу по камере клочок бумаги со следующей записью: «Я, Джон Браун, теперь твердо знаю, что преступления этой греховной страны могут быть искуплены только кровью. Я теперь вижу, что напрасно надеялся, что этого можно достичь малой кровью».

В роковой день долина Шенандоа была прибрана и украшена небесами и погодой. За спинами 3 тысяч гвардейцев с примкнутыми штыками он видел голубую дымку тумана и лучи солнца, освещавшие хребет Голубых гор. «Это действительно прекрасная страна. У меня раньше просто не было времени, чтобы насладиться этой красотой». Но он не был грустным. Он был человеком Судьбы, верившим в свое право решать судьбы других.

— Подать ли вам знак перед тем, как отпущу пружину люка? — спросил шериф.

— Нет, нет, — ответил белобородый Браун, — и кончайте свое дело поскорее.

Губернатор Виргинии, его тюремщики рассказывали о том, как он умер, не дрогнув, бестрепетно, спокойно, невозмутимо.

Предвидение Джона Брауна оправдалось. Эмерсон, Торо, Виктор Гюго сравнивали его с Христом, с Сократом, с великомучениками, мужественно встретившими смерть. Уэнделл Филлипс сказал: «Остается одно — восстание». Аболиционисты пели ему аллилуйю.

Противники рабства с сожалением оценивали грядущее: южан отхлестали, и теперь сторонники рабства начали мстить.

Дуглас потребовал издания закона, карающего конспираторов. Цитатами из линкольнской речи «Дом разделенный» и из речи Сьюарда «Непримиримый конфликт» Дуглас пытался доказать, что политические деятели республиканской партии и их «революционные доктрины» побудили Брауна действовать.

2 декабря, в день, когда повесили Брауна, Линкольн выступил с речью в Трое, штат Канзас.

Линкольн сказал: «Старик Джон Браун, так же как и мы, считал рабство злом. Он боролся с рабством, нарушая законы. Его повесили, как преступившего закон штата Виргинии, и мы не можем протестовать. Но если вы, южане, вознамеритесь разрушить, расколоть, уничтожить, ниспровергнуть Союз вопреки закону, если вы совершите государственную измену против Соединенных Штатов, наш долг будет состоять в том, чтобы поступить с вами, как поступили с Джоном Брауном».

Уход Джона Брауна в долину смерти нашел отклик во всей стране. Обаятельная Луиза Олкрт называла его «Святой Джон-справедливец». Лонгфелло записал в своем дневнике, что повешение Брауна установило «день новой революции, необходимой не менее, чем первая». Губернатор Виргинии, выступая в Ричмонде, сказал: «Это был человек с ясной головой, отважный, сильный духом, фанатик, полный самомнения, разговорчивый, но твердый в своих убеждениях, честный и умный». Бостонский юрист сказал на съезде демократов, что целью Брауна было «вызвать социальную революцию и гражданскую войну» в Виргинии.

Вооруженное выступление Джона Брауна окрасило всю политику страны. «Нью-Йорк геральд» напечатала рядом сообщение о событиях в Харпере Ферри и полностью речь сенатора Уильяма Сьюарда, в которой он предсказывал «непримиримый конфликт». Потом в сенате Стюард выступил с разъяснениями: он был против заговоров, засад, нарушения права собственности, насилия по примеру Брауна; он предпочитал разум, избирательное право и дух христианской религии. Но никакие разъяснения уже не могли смыть с него пятно радикала — кандидат в президенты от республиканской партии Сьюард оказался сильно подмоченным. Джеас Фел и судья Дэвид Дэвис неутомимо готовили планы выдвижения своей темной лошадки в мае месяце.

К этому моменту штат Канзас уже имел свою конституцию и законодательное собрание. Предстояли выборы местных чиновников и делегата в конгресс. Линкольн выступил за республиканский список в Трое, Донифане, Ачисоне и Ливенворте. Местная газета «Таймс» сообщила: «Его симпатии были на стороне Брауна в его ненависти к рабству, но попытку к восстанию он категорически порицал. Он полагал, что старик безумец. Линкольн еще не встретил ни одного республиканца, который одобрил бы проектируемое восстание».

Его решения и выбор политических средств диктовались быстро меняющейся обстановкой. В июле 1859 года он писал коллеге-адвокату: «Должен признаться, что в президенты я не гожусь». В ноябре он отправил приятелю в Пенсильванию письмо, в котором намекал, что он, пожалуй, будет баллотироваться. «Конечно, я буду добросовестно работать рядовым членом партии, если только решением партии — а я считаю это возможным — мне не будет предусмотрено другое назначение».

В декабре пришло письмо от лидеров республиканской партии в Огайо с просьбой разрешить «опубликование» знаменитых дебатов 1858 года. Линкольн ответил, что он благодарен за «очень лестные отзывы», заключенные в этой просьбе. «Мое желание состоит в том, чтобы копии речей, которые я препровождаю, были напечатаны точно, без изменений и комментариев». Целый год до этого момента работал он, вырезая из газет наиболее важные речи Дугласа и свои.

Спрингфилдский «Джорнэл» писал: «Имя «Старого Эйби» — лидера великой армии республиканцев Северо-Запада — стало символом силы и могущества». Другие газеты присоединились к этой оценке. Линкольн знал, что по выходе из печати книга будет прочтена огромным количеством людей.

На титульном листе было напечатано: «Политические дебаты между почтенным Авраамом Линкольном и почтенным Стифеном А. Дугласом во время прославленной избирательной кампании 1858 года в Иллинойсе». В книге дано описание страстной преданности Дугласа республике свободных белых людей от. океана до океана, с непременным условием, что «низшие расы», как он их назвал, — негры, индейцы, китайские кули будут лишены гражданства, а также воспроизведены решительные протесты Линкольна против распространения рабства и всесторонняя защита им параграфа, гласящего, что «все люди рождены равными».

16 февраля 1860 года чикагская «Пресс и трибюн» безоговорочно поддержала кандидатуру Линкольна в президенты; газета утверждала, что его репутация «столь же прекрасна, как и у лучших людей страны… Иллинойс и Индиана скорее отдадут свои голоса ему, нежели кому бы то ни было другому… колоссальная широта мысли и острый интеллект», и дальше: «Линкольн никогда не станет президентом посредством интриг и меркантильных сделок». 23 февраля, в день, когда Линкольн уезжал в Нью-Йорк, газета «Иллинойс стейт реджистер» разразилась следующими строчками по поводу предстоящего его выступления в Плимутской церкви: «Тема неизвестна. Вознаграждение — 200 долларов и дорожные расходы. Цель — президентство. Результат — досада».

Вечером 27 февраля в Нью-Йорке разбушевалась метель, нарушившая движение транспорта, и зал Купер Юнион не был полон. Пришло около полутора тысяч человек, уплативших за вход по 25 центов; сбор составил 367 долларов. «Трибюн» сообщила, что «со времен Клэя и Вебстера в Нью-Йорке не было такого большого собрания «интеллектуальных и морально-культурных» людей.

Редактор газеты «Ивнинг пост» Уильям-Колен Брайант напомнил аудитории, что Линкольн был избран народом Иллинойса в сенаторы, но что законодательное собрание послало Дугласа. В заключение он сказал: «Друзья мои, мне остается только произнести имя Авраама Линкольна из Иллинойса (громкие овации), чтобы обеспечить ему ваше глубочайшее внимание». Раздались аплодисменты; оратор улыбнулся, ухватился левой рукой за борт сюртука и стоя выжидал, пока приветствия затихли.

«Мистер председатель», — сказал он с характерным кентуккийским акцентом. Он не торопился начинать. Некоторые республиканцы не знали, огорчаться из-за этой заминки или смеяться. Но когда он заговорил, настроение изменилось. Они поняли, что он глубоко продумал острые проблемы момента и разобрался в чувствах, так волновавших людей. Он цитировал слова Дугласа: «Наши предки, когда они создавали правительство страны, разбирались в этой проблеме (рабства) не хуже, а может быть, и лучше нас». Линкольн много цитировал, оглашая известные исторические документы, чтобы доказать, что у «предков» была республиканская точка зрения по вопросу о распространении рабства.

Он доказывал, что республиканцы не были ни радикальны, ни революционны, а просто консервативны, ибо они проводили линию «предков», составивших Конституцию.

«И все же, — говорил он, — я не думаю, что мы обязаны безоговорочно следовать по пути наших предков. Поступать так — значит отвергать весь современный опыт, отказаться от прогресса. А теперь, если южане захотят меня выслушать, — а я полагаю, что они не захотят, — я скажу несколько слов народу юга… Хотя мы и считаем, что рабство — зло, мы все же можем позволить себе оставить его в том положении, в каком оно сейчас находится, ибо мы не можем не считаться с фактом его существования. Но можем ли мы, имея такую силу, как голосование, позволить ему распространиться на другие национальные территории и захлестнуть нас здесь, в свободных штатах? Если чувство долга запрещает нам это, тогда выполним наш долг бесстрашно и эффективно». Закончил он так: «Преисполнимся веры, что правые вершат правые дела, и с этой верой будем стоять до конца, смело выполним наш долг так, как мы его понимаем».

Загремели аплодисменты, раздались приветственные крики, овации, о воздух полетели шляпы, замелькали платочки. Люди столпились вокруг оратора, чтобы пожать ему руку. Какой-то репортер ляпнул: «Он величайший человек со времени святого Павла», — и поспешил написать: «До сих пор ни один человек еще не производил такого впечатления в Нью-Йорке первым своим выступлением».

Утром Линкольн увидел свою речь полностью напечатанной в четырех газетах и узнал, что она будет выпущена брошюрой. Брэйди фотографировал его; на портрете он выглядел несколько самодовольным, не было обычного печального выражения; но публике портрет понравился.

На той неделе Медил послал из Вашингтона передовицу для чикагской «Пресс энд трибюн», в которой он доказывал, что не Сьюард, а Линкольн будет избран в этом году президентом.

По поручению своей партии Линкольн выступал в Новой Англии. В Хартфорде он сказал, что одна шестая часть населения США считается движимым имуществом и только имуществом. «Стоимость этих рабов наличными, по скромным подсчетам, составляет 2 миллиарда долларов. Естественно, что сумма стоимости этого имущества в огромной степени влияет на умы рабовладельцев. Если бы мы владели этим имуществом, то в равной степени и мы поддались бы этому влиянию. Человеческая природа везде одинакова, люди на юге такие же, как мы на севере, но обстоятельства другие».

Рабочие обувной фабрики бастовали — они не могли прожить на заработную плату в 250 долларов в год. Дуглас бросил им обвинение, что эта забастовка — следствие «несчастной борьбы разных групп населения». Линкольн ответил: «Я не верю в закон, препятствующий человеку разбогатеть; такой закон причинил бы больше вреда, чем пользы. Итак, поскольку мы не собираемся объявить войну капиталу, мы намерены предоставить самому бедному человеку равную возможность разбогатеть (аплодисменты)».