Чумной мятеж в Москве

I.

Вдруг, 21 числа сего месяца (т. е. сентября 1771 г.), поражены неописанным образом все мы были страшным известием о случившемся в Москве великом несчастии, и бывшем в оной страшном мятеже, возмущении и убийстве архиерея московского.

Господи, как перетревожил и смутил всех нас тогда слух о сем печальном происшествии. Нам случилось тогда быть всем вместе, как мы сие известие услышали и нас оно так всех поразило, что мы остолбенели и не могли долго ни одного слова промолвить, а только друг на друга взглядывали, и насилу – насилу собрались с духом и начали рассуждать и говорить о сем предмете. И чего, и чего не придумали мы тогда о могущих произойти оттого печальных и бедственных следствиях!

Поводом к несчастному происшествию сему и обстоятельства оного были, сколько нам тогда по разносившимся слухам и по письму одного самовидца, имевшего в сем бедствии личное соучастие, было известно – следующее[96]:

Как скоро язва в Москве так сильно начала усиливаться, что не можно уже было удержать ее в пределах, какие предосторожности и старания к тому употребляемы ни были, и чума взяла верх над всеми полагаемыми ей препонами, то сие так всех живущих в ней устрашило, что всякий, кто только мог, стал помышлять о спасении себя бегством и действительно уезжал и уходил из сего несчастного города, а особливо, узнав, что не было к тому и дальнего препятствия. Ибо, сначала хотя и учреждены были при всех въездах и выездах строгие заставы, невыпускавшие никого из Москвы; но сие продолжалось только до того времени, покуда имел сам главнокомандующий тогда Москвою, старичек фельдмаршал, граф Петр Семенович Салтыков в ней свое пребывание, и находились также и все военные команды в городе.

Но, как для увеличивающейся с каждым днем опасности принуждены были и все почти последние вывесть из города в лагерь, да и сам главнокомандующий уехал в свою подмосковную деревню; то ослабела сама по себе как полиция, так и прочие власти, и Москва поверглась в такое состояние, которое походило почти на безначалие, и очумленная общим и повсеместным несчастием, глупая чернь делала что хотела, ибо ни смотреть за нею, ни действия ее наблюдать было некому, а всякому нужно было о самом себе помышлять.

При таком критическом положении, когда из господ и дворян никого почти в Москве не было и в домах их находились оставшие только холопы, и те голодные; раскольники же и чернь негодовали на учреждение карантинов, запечатание торговых бань, непогребение мертвых при церквах и на прочие коммиссиею учрежденные распоряжения, которые были не по их глупому вкусу.

Не оставили и попы с своей стороны делать злу сему возможнейшее споспешествование, будучи движимы корыстолюбием и желая от народа обогатиться. Ни мало не из благочестия и истинного усердия, а единственно из корысти учреждали они по приходам своим ежедневные крестные ходы, и сделали сие без всякого от начальства своего дозволения. Но как народ от сих скопищ при ходах еще пуще заражался, ибо мешались тут больные, и зараженные, и здоровые, то попы увидев, наконец, что они от доходов при сих богомолиях, заражаясь от других, и сами стали помирать, как то им от архиерея было предсказано, сии хождения со крестами бросили.

Но праздность, корыстолюбие и проклятое суеверие прибегло к другому вымыслу. Надобно было бездельникам выдумать чудо и распустить по всей Москве слух, что не вся надежда еще потеряна, а есть еще способ избавиться от чумы чрез поклонение одной иконе.

Орудием к тому были двое: один гвардейского Семеновского полку солдат, Савелий Бяков, а другой фабричный Илья Афанасьев.

Бездельники сии, при вспоможении одного попа от церкви Всех Святых, что на Кулишке, выдумали чудо, которое, хотя ни с величеством божиим, ни с верою здравою, ниже с разумом было согласно, но которому, однако, при тогдашних обстоятельствах, глупая, безрассудная и легковерная чернь в состоянии была поверить. А именно, на Варварских воротах, в Китае-городе, стоял издревле большой образ Богоматери, называемой «Боголюбской»; и помянутой поп разгласил везде, будто бы оной фабричной пересказывал ему, что он видел во сне сию Богоматерь, вещающую ему так:

«Тридцать лет прошло, как у ее образа, на Варварских воротах, не только никто и никогда не пел молебна, но ниже пред образом поставлена была свеча; то за сие хотел Христос послать на город Москву каменный дождь, но она упросила, чтоб вместо оного быть только трехмесячному мору».

Как ни груба и ни глупа была сия баснь, и как ни легко можно было всякому усмотреть, что выдумана она самым невеждою и глупцом; однако, не только чернь, но и купцы тому поверили, а особенно женщины, по известному и отменному их усердию к Богоматери и приверженности ко всем суевериям, слушали с отменным благоговением рассказы фабричного, сидящего у Варварских ворот и обирающего деньги с провозглашением: «Порадейте, православные, Богоматери на всемирную свечу!» и взапуски друг пред другом старались изъявить свою набожность служением сему образу молебнов и всеночных; и сие делала не только чернь, но и самое купечество.

А жадные к корысти попы, оставив свои приходы и церковные требы, собирались туда с налоями и производили сущее торжище, а не богомолие; ибо всякий, для спасения живота своего, не жалел ничего, а давал все, что мог, добиваясь только службы, или подавал подаяние.

Отсего, натурально, долженствовало произойти то следствие, что во все часы дня и ночи подле ворот сих находилась превеликая толпа народа; а денежных приношений накидано было от него целый сундук, тут же подле образа стоявший.

А как ничто тогда не было так вредно и опасно, как таковые скопища народные, поелику чрез самое то и от прикосновения людей друг к другу чума наиболее и размножалась; то полиция московская, как ни слаба была уже тогда в своем действии, и как много ни занималась единым только выволакиванием крючьями из домов зачумелых и погибших от заразы, вываживанием их за город и зарыванием в большие ямы, но не упустила и помянутого стечения народного у Варварских ворот из вида, но сначала всячески старалась разгонять народ. Но как мало в том успевала по чрезмерной и даже слепой приверженности народа к образу и возлагания им на него всей надежды, то рассудила дать о том знать бывшему тогда в Москве архиерею и предложить ему, чтоб он поспешествовал к тому с своей стороны снятием с ворот и удалением куда-нибудь помянутого образа.

Первенствующим архиереем был тогда в Москве Амвросий, муж отличных достоинств, обширных знаний и жития добродетельного.

Сей, по причине оказавшийся в Чудове монастыре (где он имел обыкновенное свое пребывание) заразы, высылая больных вон, сидел сам тогда из предосторожности в заперти; но узнав о помянутом вредном стечении народа у Варварских ворот, долгом своим почел пресечь сие позорище.

Намерение его было удалить оттуда служащих молебны и всеночные попов, а образ Богоматери перенесть во вновь построенную тут же у ворот императрицею церковь Кира Иоанна, потому что по причине приставленной к образу лестницы и множества превеликого молящихся, не было в Варварские ворота ни прохода, ни проезда; а собранные тут деньги употребить на богоугодные дела, а всего ближе отдать в Воспитательный дом, в коем был он опекуном.

Вследствие чего и посланы были люди для призыва тех попов в консисторию; но они, разлакомившись прибытками и узнав, зачем их призывают, не только отреклись туда иттить, но еще угрожали присланным побить их каменьями. Сие хотя и раздражило архиерея, но он, как благоразумный муж, укротив свой гнев, за лучшее, признал посоветовать о том, как бы поступить лучше в таком щекотливом случае, с некоторым начальником воинских команд и испросить у него для вспоможения себе небольшую воинскую команду.

Опасение, чтоб не обратить на себя простолюдинов и глупую чернь, произвело у них такое по сему делу решение, чтоб оставить до времени снятие и перенесение иконы, а к собранным у Варварских ворот деньгам, дабы они фабричными не были расхищены, приложить только консисторскую печать; а дабы учинить сие безопаснее, то и дано было обещание прислать на воспоможение небольшую воинскую команду из Великолуцкого полка.

Итак 15 сентября, в 5 часов пополудни, пришла в Чудов монастырь помянутая команда, состоящая в шести солдатах и одном унтер-офицере. И как наступил вечер, то, в надеянии, что народ разошелся уже по домам, – и отправилась оная команда с двумя консисторскими подьячими и консисторскою печатью, взяв с собою и того самого попа, разглашателя о чуде и который в тот день допрашивай был по сему предмету в консистории.

Но прежде, нежели команда сия пришла к воротам Варварским, городской плац – майор был о том уже, и как видно от самого сего попа, с которым он делился сборами денежными, предуведомлен. И сей бездельник, зараженный корыстолюбием, жалкие собранные деньги, поспешил, до прихода еще их, приложить сам печать свою к сундуку с деньгами, а народу разгласил, что ввечеру сам архиерей будет к воротам брать икону и захватит себе все собранные деньги.

Сим произвел он во всех тут бывших для богомолия многих людях великий ропот и негодование, и, видя их наклонность к недопущению до того, вооружил всех кузнецов у Варварских ворот, в их кузнях находившихся, и ожидал с ними и другими людьми уже в готовности вступить с посыльными в самый бой.

Итак, когда пришла команда консисторская, то нашла она тут уже превеликую толпу вооруженного всякою всячиной народа, и консисторский подъячий едва только хотел приложить печать к сундукам, как вдруг некто закричал: «бейте их!» и вместе с сим словом бросилось на команду множество людей и начали бить и солдат и подъячих. И как сии, натурально, стали обороняться, то и произошла от сего в один миг страшная драка, соединенная с воплем и криком превеликим; что «грабят икону Богоматери и бьют защищающих ее»; а сие и воспламенило в один миг все пламя мятежа и народного возмущения.

Вопль и крик разливался по всем улицам, как вода; во всех ближних приходских церквах ударили в колокола в набат, а потом на Спасских воротах, и, наконец, и по всем приходским церквам и во всем городе; а сие и произвело всеобщую тревогу и возмущение всего народа, которой со всех сторон бежал к Варварским воротам с дубинами, кольями, топорами и другими орудиями.

Таковое смятение, натурально, нагнало на всех людей, составляющих лучшую и умнейшую часть народа, страх и ужас; но никто так тем перетревожен не был, как помянутой архиерей. Сей, как предчувствуя приближающуюся к нему его страдальческую кончину, толико поражен был известием, полученным о сем мятеже, что от смущения не знал, что делать. Некто из консисторских чиновников, бывший тогда с ним вместе и все несчастное происшествие с ним видевший, и сам в оном некоторое участие имевший, описывает оное в письме к приятелю своему следующими словами:

«О таковом смятении и бунте услышав, владыко немедленно поехал из Чудова со мною и в моей карете, к Михаилу Григорьевичу Собакину, в надежде там переночевать, яко у холостого человека. Мы застали его больного в постеле и от набатов в великий страх пришедшего.

Мы принуждены были его оставить. Совет положили оттуда ехать к господину Еропкину; но как только выехали мы со двора от господина Собакина, то приказал он мне везти себя в Донской монастырь. Ни просьбы, ни представления мои не могли успеть, чтоб туда, то есть в Донской монастырь, не ехать.

Ехав по улицам ночью, какое мы видели зрелище! Народ бежал повсюду толпами и кричал только: «Грабят Боголюбскую Богоматерь!» – все, даже до ребенка, были вооружены! Все, как сумашедшие, в чем стояли, в том и бежали, куда стремление к убивству и грабительству влекло их.

В 10 часов приехали мы в Донской монастырь. В ожидании конца начавшемуся в городе смятению, я и не воображал, чтоб на Чудов было нападение. Но владыкин дух все сие предвещал; нрав народа был ему известен.

В тот же вечер, обратившаяся от Варварских ворот, чернь устремилась ночью на Чудов монастырь и, разлоглав ворота, искала везде архиерея, грозя убить его.

Все, что ни встречалось их глазам, было похищаемо, разоряемо и до основания истребляемо. Верхние и нижние архиерейские кельи, те, где я с братом имел квартиру, экономские и консисторские и все монашенские кельи и казенная палата, со всем, что в оной ни было, были разграблены.

Окны, двери, печи и все мебели разбиты и разломаны; картины, иконы, портреты, и даже в самой домовой архиерейской церкви с престола одеяние, сосуды, утварь и самой антиминс в лоскутки изорваны и ногами потоптаны были от такого народа, который по усердию будто за икону вооружался. Тому же жребию подвержены были наши библиотеки и бумаги.

В то время жил в Чудове, для излечения болезни, приехавший архимандрит Воскресенского монастыря, Никон, меньший брат архиерея. Чернь, нашед его и почитая архиереем, не только совсем ограбила, и хотя до смерти не убила, но так настращала, что он от страха в уме помешался и вскоре умер.

Наконец, какое было зрелище, когда разбиты были чудовские погреба, в наем Птицыну и другим отдаваемые, с французской водкой, разными винами и аглинским пивом. Не только мужчины, но и женщины приходили туда пить и грабить.

Одним словом, целые сутки граблен и расхищаем был Чудов монастырь и никто никакой помощи дать не мог. Где тогда были полицейские офицеры с командами их? Где полк Великолуцкий для защищения оставленный города? Где, напоследок, градодержатели?

Из чего заключить можно, что город оставлен и брошен был без всякого призрения. Из знатных бояр находился один только Еропкин в городе, и того убийцы искали, чтоб умертвить. Прочие же разъехались все по деревням.

Федор Иванович Мамонов, приехав на гауптвахту, просил хотя десяти солдат, с коими мог бы всех выгнать из Чудова, но капитан отозвался неимением на то указа. Итак, до тех пор дрался в Чудове, пока и сам почти до смерти прибит был каменьем.

О сем происшествии сведали мы на другой день, то есть 16-го числа, чрез посланного в Чудов одного служителя из Донского монастыря.

Владыко приказал мне немедленно дать знать о сих горестных обстоятельствах, письменно, господину Еропкину с таким представлением: что, посыланная, с общего их согласия, к Варварским воротам, для известного дела, команда от приставленных у Варварских ворот баталионных солдат разбита; что устремившаяся ночью на Чудов чернь все разбила и одни только остались стены; что оная же чернь, хотя везде искала его убить, но особливым Божиим Провидением он в чем стоял спасся, и что угрозы рассвирепевшей черни принуждают его искать убежища вне города.

Окончание письма состояло в просьбе, чтоб дан был ему билет для свободного из города выпуска; Чудов монастырь с чудотворцем и оставшею братиею принял он в свое призрение, и чтоб о таковом плачевном состоянии благоволил в Санкт-Петербург представить.

Вместо билета прислан был от господина Еропкина конной гвардии офицер с приказанием, чтоб владыко поскорей выехал из Донского монастыря и чтоб переоделся, дабы его не узнали.

Сказав сие, офицер побежал от нас дав знать, что он ожидать будет в конце сада князя Трубецкого и оттуда велит проводить на Хорошево в Воскресенский монастырь, куда имел намерение владыко уехать.

Между тем, как владыко переодевался и покуда сыскали платье, заложили кибитку и делали к пути приготовления, услышали мы шум, крик и пальбу около Донского монастыря. Чернь, отбив карантины и Данилов монастырь и другие карантинные дома, спешила к Донскому монастырю.

Каким образом сведала она о нашем здесь убежище, о том неизвестно и по сие время. Ни то посланный по утру в Чудов монастырь, для разведывания, служитель разгласил неосторожно; ни то монастырские слуги донские рассказали; последнее вероятнее.

Уже была подвезена кибитка, в которую лишь только владыко, переодевшись в простое поповское платье, сесть и поехать с монастыря (успел), как вдруг начали убийцы ломать монастырские, со всех сторон, вороты. Страх и отчаяние всех нас тут постигло.

Все, кто ни был в монастыре, искали себе спасения. Владыко с Никольским архимандритом Епифанием пошел прямо в большую церковь, где пели обедню; разсеявшаяся по монастырю чернь, состоявшая из дворовых людей, фабричных и разночинцев, имея в руках рогатины и топоры и всякие убийственные орудия, искали архиерея и всех, кто им ни попадался, били, домогаясь узнать, где скрылся архиерей.

Что владыко со мною и в моей карете из Чудова уехал, сие видели многие, а тут увидели ее на дворе Донского монастыря и узнали. Один из подъячих архиерейской канцелярии, тут же бывший, объявил о моей карете. Кучер и лакеи никак не сказали, хотя их смертно били, чтоб они об архиерее и обо мне объявили.

Наконец сведали они, что архиерей в церкви, а я скрылся в бане, ибо мой малый, посадя меня тут, сам ушел и попался ворам в руки; а при мне в то время сидели в бане двое монастырских слуг, кои и топили баню.

Злодеи, ворвавшись в церковь, ожидали конца обедни. Страдалец из алтаря увидел, что народ с оружием и дрекольми вошел в церковь, и узнав, что его ищут, исповедался у служившего священника и приобщился св. тайн, а потом пошел на хоры, позади иконостаса.

Между тем, как злодеи, не ожидая конца обедни, ворвались в алтарь и искали там владыку, одна из них партия нашла меня в бане. Боже мой! в каком тогда находился я отчаянии жизни моей! Поднятые на меня смертные удары отражены были часами и табакерками, при мне тогда находившимися.

Просил я их о нечинении мне зла. Вдвое того просили, не знаю еще какие сторонние, называя меня по имени и приписывая мне имя доброго и честного человека, в числе коих был и помянутый подъячий наш Красной.

Меня потащили из бани, и встретившаяся другая злодейская партия лишила бы меня жизни, хотя две и получил от них контузии, если б первые мои злодеи не приняли меня под свое покровительство и защищение. Таково-то действие золота и серебра.

Едва взошел я с ними на церковную паперть, как вдруг воспоследовала с нами, провожаемая из церкви с криком и шумом радостным, покойного страдальца роковая встреча.

Злодеи мои, закричав: «вот он! вот он!» бросили меня полумертвого. Представь себе, л. д., что со мною в таком горестном приключении происходило!

Сидя еще в бане, приуготовлял я себя к смерти и спокойно ожидал убийцов, радуяся, что достигну мученического венца; а тут уповал, что неминуемо потащат меня вместе со владыкою из монастыря. Но божеское Проведение сохранило меня цела и невредима.

В древние времена церковь служила убежищем и для самых винных и порочнейших людей. В нынешнее же время архиерей и пастырь вытащен был от своих овец на убиение! Вот плоды просвещенного века.

Но что я медлю и не приступаю к повествованию той жесточайшей для меня в жизни минуты, в которую я услышал, что владыко убит до смерти.

Злодеи, вменяя за грех осквернить монастырь, а паче церковь кровию, вывели страдальца в задние монастырские вороты, где колокольня, и у самой рогатки сначала делали ему несколько вопросов, а потом мученическим образом до тех пор били и терзали его, пока уже увидели умирающа.

Спустя четверть часа и скончался новой московской мученик, и тело, избитое и обагренное кровию, лежало на распутий день и ночь целую, пока синодальной конторы члены, чрез полицейскую команду, заблагорассудили поднять.

Вот точная трагедия, коей был я сам зрителем.

Пролив неповинную кровь, убийцы, из коих, как наиглавнейший, был дворовый человек полковника Александра Раевского по имени Василий Андреев, и целовальник, московский купец Иван Дмитриев (кои оба потом, на том же месте, казнены виселицею), со многими другими побежали в город производить дальнейшие неистовствы; а я, чрез час после убивства владыки, уехал в Черную Грязь к князю Матвею Дмитриевичу Кантемиру, где и брат мой находился»…

Помянутым тиранническим убивством совсем невинного святителя, все богомерзкое скопище злодеев сих нимало не удовольствовалось и не усмирилось; но, остервенившись однажды уже, рассеялось оно толпами по всем улицам городским и начали грабить и производить всякого рода наглости и буянствы.

Они провели весь тот день в сих бесчиниях мерзких и бесчеловечных. Самая наступившая потом ночь не могла укротить их бешенства и зверства; но злодейские скопища их умыслили зверство свое и буянство простирать на утрие далее: перебить всех докторов и лекарей и всех, какие были еще, начальников, а потом разграбить Кремль и все в нем находящееся; а особливо расхитить сокровища, которые они в Успенском и других соборах найтить надеялись.

Соблазняло и поджигало к тому их наиболее то известное им обстоятельство, что Москва находилась тогда в совершенном почти безначалии. Главные командиры все разъехались по подмосковным своим деревням; а и самых воинских команд было очень мало, ибо все прочие выведены были за город, в лагерь, для безопасности.

Что ж касается до полицейской команды, то они ее, для малочисленности оной, не уважали и думали, что ей со всем их великим множеством никак сладить не можно. А по всему сему и возмечтали зверские злодеи сии, что им ничто не в состоянии будет воспрепятствовать произвесть злодейское свое намерение в действо.

В сем расположении злодейских своих сердец и умов, смолвились они на утрие сбежаться со всех сторон на большую торговую площадь, между Кремлем и рядами находящуюся. И не успело наступить утро последующего бедственного и кровопролитного дня, как и повалили со всех сторон превеликие толпы беснующего народа в Китай-город.

Уже наполнилась вся площадь и все улицы между рядами бесчисленным множеством оного; уже многие сотни или паче тысячи бездельников сих бегали и бродили по Кремлю самому и допивали остаточные вины, отыскиваемые в погребах, там находящихся; уже все храмы и ряды, с бесчисленными сокровищами и товаров несметным множеством, подвержены были явной и ежеминутной опасности от расхищения, и наивеличайшее бедствие висело уже власно, как на волосе, над всею Москвою; как невидимая десница Всемогущего удержала еще бедственной и роковой удар сей и, по бесконечной благости своей, пощадила еще сию древнюю столицу обладателей наших, употребив к отвращению того совсем неожиданное и, по-видимому, ничего почти незначущее, но такое средство, которое возъимело тогда успех, превзошедший всякое чаяние и ожидание.

Сыскался в недрах Москвы один усердный россиянин и истинный сын отечества своего, восхотевший жертвовать всеми силами и самою даже жизнию своею для спасения великого города сего от бедствия величайшего.

Был то отставной и никакой уже должности на себе не имевший, престарелый и мало до того народу известный, а того менее славный генерал, по фамилии Еропкин, а по имени, достойному вечного незабвения, Петр Дмитриевич.

Благодетельствующий еще Москве Промысл Господень удержал его, стечением разных обстоятельств, на сие время, и власно как нарочно для прославления его, в Москве и не допустил его выехать из ней вместе с прочими.

Сей не успел услышать о происшедшем мятеже подле Варварских ворот и потом о убиении архиерея, как, ведая, что нет никого из начальников московских, кому-б о усмирении мятежа старание приложить было можно, и предусматривая, что остервенившийся народ при одном том не останется, а прострет наглости свои далее, решился вступить самопроизвольно, хотя совсем не в свое, но крайне нужное тогда дело, и принять главное начальство над всеми находившимися в Москве немногими военными командами, и неусыпно трудился во всю ночь не только собранием всех их, колико ему то учинить было возможно, в Кремль, но желая хотя сей спасти от наглости и расхищения народного, успел сделать и все нужные распоряжения к недопущению народа ворваться в оный.

Четыре входа было тогда в сию древнюю цитадель и известны под четырьмя воротами: Спасскими, Никольскими, Вознесенскими и Боровицкими; но из всех одни только Вознесенские оказались способными к заграждению оных затворами и железными опускными решетками; прочие же долговременная безопасность, в коей сия столица находилась, сделала к тому неспособными.

Итак, по сделанному господином Еропкиным распоряжению, помянутые Вознесенские вороты тотчас были наглухо заперты и заграждены; а во всех прочих, кои запереть не было возможности, поставлены были пушки со многочисленными командами людей военных, собранных им кое-как и призванных из-за города.

Сим нетолько возбранен был вход вне Кремля находящимся мятежникам, но и все случившиеся внутри Кремля злодеи захвачены и переловлены.

По учинении сего, престарелый генерал, увидев страшное множество скопившегося на торговой площади народа, и слыша крик и вопль их, чтоб иттить на пролом в Кремль для расхищения оного, отважился выехать верхом к ним, и разъезжая между ними, усовещивал и всячески уговаривал народ, чтоб он успокоился и не простирал бесчиния своего далее.

«Полно, полно, друзья мои! говорил он им: что это вы затеяли? Опомнитесь, пожалуйста, и подумайте, такое ли время теперь, чтоб помышлять о таких наглостях и бесчиниях. Смерть и без того у нас у всех перед глазами, и гнев Господень и без того нас поражает, и надобно-ли гневить его еще более злодеяниями такими».

Но все сии и множество других убеждений, которыми он бунтующую чернь уговорить и укротить старался, не имели ни малейшего успеха. Множайшие не хотели нимало внимать убеждениям и словам его, и злейшие из мятежников кричали только ему:

«Убирайся-ка, убирайся, старик, сам скорее прочь отсюда, а то и самого тебя стащим с лошади. Слышишь! не твое дело, и ты ступай прочь отсюда».

Нечего было тогда делать сему престарелому мужу, как действительно удалиться опять в Кремль к своим командирам; но по достижении до оных, не оставил он еще кричать и убеждать их всячески, говоря, чтоб они отходили прочь и не отважились никак ломиться к воротам, сказывая им прямо, что буде не послушаются, то он по дуракам велит стрелять.

Но они не хотели тому никак верить. И как по приближавшимся к Спасским воротам велел он выстрелить, для единого устрашения, одними пыжами и направив выше голов и они увидели, что никто из них не был ни убит, ни ранен, то возмечтав себе, что не берет их никакая пуля и пушка и что сама Богоматерь защищает и охраняет их, с великим воплем бросились и повалили прямо к воротам.

Но, несчастные того не знали, что тут готовы были уже иные пушки, заряженные ядрами и картечами; и как из сих посыпались на них сии последние, а первые целые улицы между ими делать начали, перехватывая кого надвое, кого поперек, и у кого руку, у кого ногу или голову отрызая, то увидели, но уже поздно, что с ними никак шутить были не намерены.

И как таковая неожидаемая встреча была им весьма неприятна и все злейшие заводчики, бежавшие впереди, почти наповал были побиты и ядры, попадая в стремившуюся народную толпу и достигая до самой улицы Ильинки, одним выстрелом по нескольку десятков умерщвляли; то сие бывших назади так устрашило, что все бросились назад и разбежались в разные стороны, кто куда скорей успеть мог.

А сие самое по особливому счастию и положило конец всей этой трагической сцене; ибо не успели все находившиеся перед прочими воротам толпы услышать пальбу и вопли раненых и увидеть бегущий прочь народ, как и сами начали разбегаться врознь, и в короткое время не видно было нигде во всей Москве ни малейшей кучки и скопища народного, и полиции оставалось только ловить и вытаскивать из винных погребов тех, кои в них пьющие были заперты.

О сем-то страшном происшествии достиг до нас помянутой, 21-го числа сентября, первый слух, поразивший всех нас неизреченным образом.

…Между тем, в конце сего месяца обрадованы мы были до бесконечности известием, что в Москве поветрие начинало мало по малу ослабевать и утихало уже приметным образом.

Нашлись также тогда везде списки о умерших в ней, во все летние месяцы, чумою, и по оным – погубила она в месяце апреле – 744, в мае – 857, в июне – 1,099, в июле – 1,708, в августе – 7,268, в сентябре – 21,401, в октябре – 17,561. Всего по ноябрь месяц 50,632 человека. А деревень, в одном московском уезде, заразилось 216, умалчивая о прочих уездах и провинциях. А сколько народу померло в Москве в ноябре и всего всех везде, было нам неизвестно, а думать надобно, что чума в сей раз похитила у нас около ста тысяч человек когда не более…

А. Болотов

II.

Из письма императрицы. Екатерины II к А. И. Бибикову.

От 20 октября 1771.

Александр Ильичь! за Московскими дурнотами я на два ваши письма до днесь не ответствовала. Проводили и мы месяц в таких обстоятельствах, как Петр Великий жил 30 лет. Он сквозь все трудности продрался со славою и мы надеемся из них выдти с честию. Начальство в Москве до невероятности ослабело, между тем ханжи выдумали народ лечить чудесами образа над Варварскими воротами. Тут толпы черни молящейся пуще заразились и во все время того богомолья по 900 человек на день умирало. Архиереи с генералом попутчиком Еропкиным положили, чтоб из подволь умалить теченье народа к сему месту, и для того архиерей 15-го сентября к вечеру послал своих людей запечатать сбор у сего образа. Тут сделалась драка, от которой воспоследовал крик, что архиерей грабит Мать пресвятую Богородицу и его убить надлежит; обыкновенная полиция стала коротка – мать наша Москва велика; ударили повсюду в набат, чернь кинулась в Кремль архиерея искать. Чудов монастырь разграбили; главы нет в городе[97], унимать некому, обер полицмейстер от части и оплошал. По нещастию, под Чудовым монастырем и под архиерейским домом винные погреба, они были разломаны; вины выпиты, при чем драка умножилась и буйство. На другой день, т. е. 16 сентября пошла часть черни в Донской монастырь, где архиерей скрылся, и вытащили его с четвертого яруса из церкви, что за иконостасом, во время поздней обедни, и за монастырем его убили и два карантина распустили. В сей день, после обеда, генерал порутчик Еропкин, который имел в своем ведомстве все, что до чумы касалось, которому даны были гвардии офицеры и солдаты как частные в городе смотрители, велел их собрать с людьми и, взяв 2 пущенки_; пошел в Кремль, чтоб бешеную чернь разогнать. Тут вздумали с ним барахтаться, но картечи их скоро принудили уступить место и до 300 перехвачено, а солдат было 70 человек. Следствие теперь идет, из коего ясно открылось, что ни главы, ни хвоста нет, а дело вовсе случайное и все тихо; но болезни продолжаются, хотя с великим умалением, ибо от 900 пришло уже на день по последним рапортам до 450. Здесь ничего этого неизвестно было, кроме усилившейся язвы и которые вести до меня дошли 19 сентября. Я видя колико нужно туда послать особу с полною властью, по усильной просьбе генерал фельдцегмейстера графа Орлова, его туда послала, и он из города выехал 21 сентября, а в Подберезье 22 числа его встретили вести о московском мятеже. По распутице не мог прежде туда прибыть как 26 числа. Ему чрезвычайно обрадовались все добрые люди, а негодные, чаю, испугались его приезда. Что же он в Москве по сю пору сделал, о том при сем прилагаю, из чего усмотрите, кто с ним туда отправился; ибо там до его приезда все, получа terreur panique[98] от язвы, по норам расползлись, но теперь паки возвратились по местам.

Что г. Суворов окончил фарсу г. Огинского сие весьма хорошо и тому радуемся, казалось всегда, что оно так и будет.

За сим желаю вам здравствовать и остаюсь к вам доброжелательная.

А кто я, вы ведаете.