Пугачевский бунт

Пугачев, то поражаемый войсками, посланными для усмирения мятежа, то усиливаемый новыми толпами злоумышленников, долго, как некий вихрь, носился в горах и степях малообитаемых, и летом 1774 года двинулся на север и обложил Казань. Оборона жителей заставила его промедлить; разграбленное и сожженое им предместие послужило к его неудаче; многочисленная чернь, составлявшая его шайку, вдалась в пьянство и грабеж; в это время войска Михельсона настигли и разбили его, но не схватили самого злодея; он с большим числом злоумышленников бежал за Волгу к Алатырю, в тот спокойный край, где мы жили. Сначала он был не известен, но через несколько дней, по присоединении к нему множества дворовых людей и крестьян, явился близь нашего селения, знаменуя везде свое шествие кровопролитием.

За три недели перед этим матушка родила, и в день, когда начались наши несчастия, 22-го июля, праздновали мы ее именины. По деревенскому обыкновению званы были гости, и уже стол был накрыт, как вдруг отец мой получил письмо от приятеля и соседа нашего, званного на праздник, который уведомлял, что самозванец в тридцати верстах от нас, пришел в господское селение, повесил приказчика и все имущество разграбил; вместе с тем он писал батюшке, что со всем своим семейством выехал, сам не зная, куда судьба его поведет.

Собравшись на скоро, поехали мы в город Алатырь, отстоящий в сорока верстах от нашей деревни. Перед вечером, приближаясь к городу, встретили мы знакомого, который сказал отцу моему, что Пугачев вступает в Алатырь, и народ с образами, хлебом и солью пошел ему на встречу. Весть эта была громовым для нас ударом; надо было бежать, а куда, Бог знает. Усталость лошадей принудила нас своротить в сторону, мы въехали в лесок, недалеко от дороги, где на пчельнике нашли одного только человека, у него в избе провели ночь.

На рассвете отправились мы, сами не зная куда. Приехав в первое селение, увидели множество народа, толпившегося по улице. Окружив наши повозки, крестьяне остановили нас и спросили, куда едем и для чего; грубые их речи и наконец строгое требование, чтобы мы тотчас выехали из их селения, были для нас первым знаком народного волнения и грозившей нам опасности.

Выехав из села, поворотили мы в маленькую мордовскую деревеньку, находившуюся близь большого леса; остановившись у знакомого нам Мордвина, узнали мы, что вся чернь волнуется, ожидая Пугачева, и что, не подвергая себя крайней опасности, нельзя нам останавливаться ни в каком селении. Осведомившись о дороге, ведущей в чащу леса, взяв у Мордвина хлеба, сколько у него испечено было, и телеги вместо карет, пустились мы в лес, единственное наше тогда убежище.

Часу в десятом утра приехав к мельнице, находившейся в самой дремучей части леса, остановились мы кормить лошадей. В это время батюшка познакомился с мельником и узнал от него, что в глубине леса есть полянка, близ которой протекает речка, верстах в восьми от мельницы, а от ближайших селений верстах в пятнадцати, что дорога туда так дурна, что не легко доехать до поляны, и что не многие эту дорогу знают. Добрый мельник согласился проводить нас, обещая клятвенно не разглашать о том никому.

Едва к вечеру могли мы доехать до того места, где мельник, простившись с нами, подтвердил свое обещание и сдержал его.

На другой день, рано поутру, батюшка пошел осмотреть окрестности нашего убежища. Найдя в некотором расстоянии другую полянку, приказал привести туда лошадей; на той же, где сами остались, сделали шалаш. Всем розданы были ружья и пистолеты, и положено было обороняться в случае нападения.

Так пробыли мы трое суток, не слыша ничего кроме птичьего крику. В продолжение этого времени почтенный родитель мой делал нам наставления, основанные на чистой добродетели…

На четвертый день нашего пребывания в лесу, стал оказываться у нас недостаток в съестных припасах. Незнание обстоятельств того времени, надежда, что вслед за бунтовщиком идут войска, поражавшие его всегда и везде, а более всего болезнь матушки, причиною которой были душевные и телесные беспокойства, заставили батюшку послать одного из людей наших в ближайшее селение для покупки припасов и для разведывания, что там происходит.

Человек этот казался нам верным, и действительно, я думаю, в начале он не имел злого умысла.

Приехав в селение, приискивал он купить, что ему было приказано, и вместе с тем разведывал о Пугачеве. Крестьянам это показалось странным; по причине повсеместного тогда волнения никто ничего не покупал, а все брал даром и убивал слабейшего за неисполнение его требования. И потому задержав его, стали расспрашивать, что он за человек и откуда; вероятно, собственная опасность заставила его сказать истину; тогда человек двести жителей того селения собрались против нас; а он, показывая им дорогу, довел до того места, где мы скрывались.

Приблизившись к нашему убежищу, разделились они на несколько партий, окружили нас и напали вдруг со всех сторон с большим криком. В эту несчастную минуту батюшка отдыхал в шалаше; люди оробели и побежали; сестры, схватив под руки матушку, побежали в лес; злодеи кинулись на батюшку. Он выстрелил из пистолета, и хотя никого не убил, но заставил отступить, и схватив ружье, лежавшее возле него, и трость, в которой была вделана шпага, – не видя никого из своих около себя, побежал в чащу леса, закричав нам: «прощай жена и дети». Это были последние слова, которые я от него слышал.

В большом страхе бросился было я вслед за батюшкой, но чаща леса разделила нас; не видя его, я бежал, сам не зная куда. Запнувшись об обгорелое дерево, лежавшее поперек дороги, упал я, и в эту минуту, увидев возле себя просторное дупло, вполз в него; через несколько минут, очнувшись от страха, я слышал стреляние из ружей и крик около себя: «ищите и бейте».

Пролежав долгое время и не слыша более никакого шума, решился я выдти из дупла, долго оглядывался во все стороны, прислушивался; наконец, не замечая никакого шума, пошел к той поляне, где мы стояли. Тут нашел я несколько лоскутков изодранного белья и окровавленный платок, по которому должен был заключить, что кто-либо из ближних моих убит.

Теперь прошу читателя представить себе четырнадцатилетнего, избалованного и изнеженного мальчика, в лесу, перед вечером, незнающего дороги, без всякого оружия для обороны. Тут-то в первый раз послужили мне наставления моего родителя. Я молился, поручая себя воле Господа, обещал хранить завещание отца моего, плакал, не как испугавшийся ребенок, но как плачет взрослый от сокрушения сердца, целовал окровавленные лоскутки, прощался со всеми местами, где я сиживал с родителем, слушая его наставления, и где видел я его в последний раз; потом, взяв палку, пошел по дороге, где видны были следы повозок, стал смелее и твердо был уверен, что не погибну.

Пройдя некоторое расстояние, и как стало уже смеркаться, послышал я шорох в стороне, и опросил. Голос мой узнали мои братья, из которых одному было десять, а другому семь лет. Они прибежали ко мне, и с ними наша няня; мы чрезвычайно друг другу обрадовались, и не зная куда идти, остались ночевать под деревом.

Поутру, лишь только стало светать, пошли мы по дороге, не зная куда она ведет. Уже солнце высоко поднялось, когда приблизились мы к речке, берегом которой шла дорога; прелестные места кругом, небольшие полянки, приятный утренний воздух и повсеместная тишина заставили было нас забыть ужасное наше положение, но вдруг услышали мы страшный крик: «ловите, бейте». Я схватил за руку одного брата, бросился к речке и скрылся в густой траве у берегов, а няня с меньшим братом моим побежала по дороге. Злодеи, приняв ее за дворянку, погнались за нею, и один из них, ударил ее топором; в испуге она подставила руку, которая однако ее не защитила; острие, разрубив часть ладони, вонзилось в плечо; страшный крик сильно тронул меня. В то же время слышу я вопль брата, которого схватили и спрашивали, куда мы побежали. Не зная, что я делаю, я откликнулся и выскочил из травы, явился к ним; они спросили мое имя, сказали, что знают батюшку, но что с ним сделалось, не слышали; потом сняли с нас все платье и обувь и не делая более никаких грубостей, отпустили в одних рубашках, показав дорогу на мельницу, которая была не далеко.

Обессилевшую от раны, а более от испуга няню нашу поднял я и повел под руку к мельнице. Когда мы подошли к плотине, напали на нас две большие собаки, от которых, конечно, мы бы не в силах были защититься, если бы мельник не прибежал к нам на помощь. Этот добрый человек, узнав, что мы дворяне, откровенно сказал, что нянюшка может остаться у него, а нас он принять не смеет, боясь быть за то убитым со всем своим семейством. Но когда мы сказали ему, что сутки ничего не ели, то он пригласил нас на мельницу и обещал дать молока и хлеба.

У мельничного амбара, нам дали по большому куску хлеба и по ложке, и поставили крынку молока: лишь только принялись мы за приятную для голодного работу, как вдруг жена мельника закричала: «ай! казаки, казаки!» Оглянувшись, мы действительно увидали толпу приближающегося народа; я испугался чрезвычайно и не помню, как спрятался с братьями под мельницу.

Толпа эта, увидя няню нашу, окровавленную, лежавшую, на земле у мельничного амбара, спросила мельника, что это значит; он сказал всю правду и указал место, где мы спрятались. Двое из толпы спустились по лестнице и вынесли на руках братьев моих; третий, взяв меня за волосы, потащил за собою на лестницу, а четвертый в это время бил меня сзади палкою.

Я увидел всю толпу у мельничното амбара; нас поставили в середину ее и стали произносить приговор. Всякий говорил свое и предлагал, как меня убить; а братьев, как малолетних, отдать бездетным мужикам в приемыши. Некоторые предлагали бросить меня с камнем на шее в воду; другие – повесить, застрелить или изрубить; те же, которые были пьяны и старше, вздумали учить надо мною молодых казаков, не привыкших еще к убийству. Слыша эти рассуждения и ругательства я ничего не говорил и уже готовился к смерти; но тут один из толпы сказал, – что будучи в городе, получил он от самозванца приказание привести к нему дворянина, мальчика лет пятнадцати, умеющего хорошо читать и писать, за которого обещал дать 50 рублей награждения. Это предложение было всеми тотчас принято, меня начали экзаменовать, заставили писать углем на доске, задавали легкие задачи из арифметики, и наконец признали достойным занять важное место секретаря у Пугачева. Снисходя на мою просьбу они согласились не разлучать меня с братьями.

Мы пробыли у мельницы все время, необходимое на корм лошадей и на отдых пешим. Между тем, стали со мной обходиться почтительно, называли меня секретарем, рассказывали о разных происшествиях, относящихся до самозванца, о семье его и о намерении истребить всех дворян, и наконец о приказании крестьянам защищаться всеми силами от воинских команд, ожидаемых вскоре.

Во время этих рассуждений и рассказов, один пьяный казак, взяв меня за косу, сказал: «батюшка не любит долгих волос, это бабам носить прилично». И тут же, прислонив меня к близь стоящему дереву, закричал другому: «руби, брат!» Этот, будучи также пьян, отрубил мне топором косу вплоть к затылку. Я чрезвычайно испугался, но имел столько присутствия духа, что шутил на счет своих волос, и благодарил этих пьяниц.

Вести о близости воинских команд обрадовали меня; я стал придумывать, как бы мне укрыться от злодеев на несколько дней. Но между тем, надобно было отправиться с ними в путь пешком, без одежды и обуви.

Во время нашего путешествия подружился я с одним крестьянином, приставшим к толпе из ближнего селения. День уже склонялся к вечеру; мы стали выходить из леса; большие поляны, засеянные хлебом, показывали близость деревни. В это время слышу я рассуждение злодеев, ехавших верхом, которые говорили, что сомневаются застать самозванца в городе Алтыре, и что надобно будет вести меня далее, не зная, где найдут они Пугачева, и заплатит ли он обещанную сумму; другие говорили, что когда доведут меня до селения, и я объявлю себя секретарем, они принуждены будут не оставлять меня и жертвовать своим трудом и временем, быть может понапрасну, и потому согласились убить меня, не выходя из леса, а братьев, как малолетних, раздать в приемыши бездетным мужикам.

Слыша эти рассуждения, я страдал; сердце неизъяснимо ныло, но делать было нечего: надобно было молчать и притворяться еще, что не слышу. В это время крестьянин, подружившийся со мною и не вмешивавшийся в рассуждения, отведя меня немного в сторону, сказал: «или ты не слышишь, что ребята-то говорят?» Я отвечал: «слышу, и если можешь, Бога ради, спаси меня и братьев». Он, взяв с меня слово, что я пойду к нему в работники, обещал усыновить меня; рассказал, как найти деревню и дом его и потом, сказав злодеям, что идет с нами в сторону, велел бежать в кусты и там скрыться.

Как стало уже смеркаться, вышел я из леса и увидел деревню, где был дом моего избавителя, и возле нее ту маленькую мордовскую деревеньку, где останавливались мы ехавши в лес.

Я пошел в последнюю, в дом к Мордвину; его тогда не было дома, но жена его пригласила нас, как знакомых, благосклонно.

Через несколько минут собралось к ней множество жителей того селения; старшины, казалось, что-то грозно говорили хозяйке по-мордовски, и один из них, подойдя ко мне, сказал повелительно, чтобы тотчас вышел я с братьями из деревни, потому что им не велено принимать дворян.

Я повиновался, выйдя за околицу, сел на землю; недоумение сжимало мое сердце; я боялся идти в ту деревню, где жил крестьянин, пригласивший меня к себе; между тем, ночь уже наступила; заунывные голоса людей, сгонявших скот, рев и топот коров, вместе с темнотою ночи, произвели такое чувство в напуганном моем воображении, что мне казалось лучше быть убитым, чем терпеть это страшное мучение духа.

Встав поспешно, пошел обратно в деревню, где не встретил никого на улице; войдя в дом к Мордвину, я не нашел в избе жены его. Оставленный тут маленький ребенок, сидя в зыбке, плакал, я сыскал в столе хлеб и нож, отрезал всем по куску и посадил братьев на палати, куда и сам забрался.

По окончании домашних работ, хозяйка возвратилась в избу, засветила огонь, поужинала и, поиграв с своим ребенком, собиралась уже идти спать. В эту минуту, поспешно сойдя с палатей, бросился я перед нею на колена, прося позволение ночевать в ее доме; по утру же, – если ей угодно, сама бы нас убила, или отдала бы на убийство… Долго не отвечала она ни слова, умильно смотрела на меня, покачивала головой; наконец слезы, покатившиеся по лицу, убедили меня, что жалость взяла верх над страхом. Она, подняв меня, говорила: «Если сведуют, что я скрыла у себя дворян, то меня, мужа моего и ребенка нашего убьют и дом сожгут, но быть так». После этого, сняв с палатей братьев моих, которые там уже было заснули, одела всех нас в мордовские платья, провела на задний двор в сенницу; положив на землю подушку, велела нам лечь, и одев шубою, накрыла нас пошевнями. От усталости я так сладко заснул, что ничего во сне мне не грезилось.

Лишь только стало светать, хозяин, сняв пошевни, покрывавшие, нас, разбудил меня и убедительно просил не губить его, и пока люди еще спят, выйти из селения. В кратких словах изъяснил он мне все опасности нашего положения, говорил, что матушку и сестер провезли к Пугачеву, и что, конечно, уже нет их теперь на свете. Этот честный человек сам плакал, видя мои слезы. Когда я ему изъяснил, что желаю пробраться в свою деревню, он советовал, избегая встреч по дороге, спуститься к реке и берегом ее добраться до места; провел нас за околицу и простился со слезами со мною, говоря, что во веки нам не видаться.

Расставшись с человеком, бравшим участие в моем несчастии, и оставшись один с двумя младенцами-братьями, не имел я не только никакой помощи, но даже и надежды; единый Бог оставался нам подпорою… Подойдя к крутому берегу реки, при виде восходящего солнца, стал я на колена, молился Богу, и братьям велел то же делать; по окончании молитвы, спустились мы под яр.

Мелкие камешки на песчаном берегу реки несносно кололи ноги, которые расцарапали да крови; меньшой мой брат не мог вовсе идти; я посадил его к себе на плеча, а другому велел держаться за мою рубашку; так продолжали мы путь.

Следуя наставлению Мордвина, шел я верст восемь берегом реки до моста, перейдя который, вышли мы по маленькой лесной дороге на большую, никого не встретив. Наконец, когда показались места знакомые, и осталось менее десяти верст до деревни, увидел я человека, лежавшего под кустом, и привязанную подле него лошадь. Подняв голову, он спросил нас, что мы за люди. Я отвечал: «Дворяне». – «Стой! куда?» – закричал он. Я бросился от него, но тяжесть на плечах, разбитые, исцарапанные распухшие босые ноги, изнеможение вследствие голода, все это лишило меня возможности спасаться бегством, и я был схвачен крестьянином, который, взяв меня за ворот рубашки, привел к своей телеге и приказал лечь в нее, мучительным образом связал веревкою руки мои назад, локоть с локтем, и загнув ноги, привязал к рукам.

В то время, как вязал он меня, и я, чувствуя несносную боль, умолял его о помиловании, подъехал знакомый ему крестьянин, к которому посадил он в телегу моих братьев. Запрягая свою лошадь, он между тем говорил с товарищем своим, что когда привезут они нас в город и представят к самозванцу, то получат за каждого по десяти рублей.

По дороге к городу, не далеко от того места, где я был взят и связан, находилось большое село, близ которого было убито большое число дворян, и крестьяне того села более других участвовали в этих злодействах. Большой Алатырский лес окружен многими селениями; крестьяне, узнав, что дворяне, жившие в окрестности, скрываясь от самозванца, прячутся в лесу с своим имением, ходили шайками по лесу, ловили дворян, разделяли ограбленное имущество между собою, а дворян отвозили к Пугачеву. Возчики наши, остановясь в селе близ церкви, пошли к толпе народа собравшейся на площади. Когда таким образом мы остались одни, старушка, жившая в богодельне, подойдя к моей телеге, положила мне облупленное яйцо и кусок хлеба, сказав: «прими Христа ради»; спросила, как зовут меня, и объявила мне, что знает нас, что матушку и сестер провезли накануне и убили недалеко от села, и маленькую трехлетнюю сестру положили матушке на грудь. Потом, увидя, что хозяева наших телег возвращаются, простилась со мною, сказав, что и меня на том же месте убьют.

Отъехав две версты от села, увидел я, сквозь щели телеги, брошенные близь дороги тела убитых дворян. Полагая, что между ними находятся и тела близких моему сердцу, спросил я у крестьянина, куда он везет меня. «В город, – отвечал он, – потому что там только велено убивать дворян». Я стал просить, чтобы развязав меня, он позволил найти тела матушки и сестер и проститься с ними; но он сказал мне презрительно: «ты сегодня же с ними на том свете увидишься». Отчаяние привело меня в ожесточение; я стал бранить его, укоряя, что он мучит человека, не сделавшего ему никакого зла, и продает его на убийство за десять рублей, и что в последние часы жизни лишает его горестной отрады увидеть и проститься с телами родных; наконец, стращая гневом Божиим, я достиг того, что он сжалился надо мною; развязал мне ноги, помог поворотиться и позволил сидеть на телеге.

Это снисхождение послужило мне только к большему мучению, я мог не только видеть, но и узнавать тела знакомых и родственников; сердце до того сжалось, что я уже не хотел оставаться в живых. Связанные руки мои распухли; запонка, оставшаяся у одного рукава, давила мне одну из них; я попросил крестьянина отстегнуть ее говоря: «она серебрянная, тебе годится». Исполнив мою просьбу и любуясь на запонку, он сказал: «ба, да ты брат, добрый, не сердишься на меня». Я отвечал, что если все переменится и будет по прежнему, и я останусь жив, то даю ему слово, что не только не будет он наказан за поступок со мною, но что я постараюсь наградить его. На это грозно он возразил: «врешь, этому не бывать; прошла уже ваша пора». Однако вскоре после того развязал мне руки.

По приезде в город, представил он нас в канцелярию воеводы, где записали наши имена, заплатили ему за каждого из нас по десяти рублей, высадили из телег и приказали отвести в тюрьму, находившуюся близь канцелярии.

Насилу с помощью какого-то человека забрался я на лестницу и можно представить себе мое удивление и радость, когда увидел я матушку и сестер, посаженных тут в числе множества дворян. Я бросился с восхищением к матушке, но она холодно дав мне руку, спросила: «где отец?» Я отвечал, что не знаю. После этого во все продолжение дня и следующей ночи, она ни с кем ни слова не говорила. Сестра мне рассказала, что человек, которого батюшка посылал из леса, был в толпе злодеев, напавших на нас, что он был пьян и ударил матушку и ее дубиною по голове; окровавленные их платья подтверждали истину этих слов; разбойники, выбрав все вещи из повозок, разделили их между собою и собирались убить матушку и сестер; но люди наши умоляли о помиловании, свидетельствуя в том, что господа были добрые; выйдя из леса, они провожали до тех пор, пока могли не отставать от повозок, ехавших тихо, и во все это время оказывали матушке и сестрам усердие и почтение; даже человек, ударивший их дубиною по голове, молчал и показывал вид раскаяния. Все это было причиною того, что крестьяне учтиво с ними поступали все время, и привезя в город, объявили о том воеводе, определенному от самозванца. Со слезами рассказывала мне сестра, что матушка в течение двух суток ни с кем не говорит, и что в поступках ее заметно помешательство.

На другой день поутру вошла к нам в тюрьму, для подаяния милостыни, горничная двоюродной сестры нашей, убитой во время смятения. Матушка спросила ее, не знает ли чего о батюшке. «Его вчера повесили в деревне вашей», – отвечала та хладнокровно. Услыша это, матушка упала в обморок и долго пролежала без чувств, мы думали, что она скончалась, и окружив ее, рыдали; помочь же ей и не умели и не имели средств: у нас и воды тогда не было.

Очувствовавшись от обморка, матушка, стоя на коленях, долго молилась Богу, потом просила горничную рассказать подробности нашего несчастия. Женщина эта рассказала нам, что батюшка рано поутру прибежал к околице своей деревни, где встретил дворовых людей наших и некоторых крестьян. Сказав им, что он трое суток ничего не ел, разбросал свое платье по лесу, будучи не в силах нести его на себе, просил дать ему молока и хлеба, что тотчас было исполнено; потом узнав, что матушку и сестер отвезли в город, просил, чтобы и его туда же отправили; люди, исполняя его волю, запрягли парою телегу, в которой он выехал из деревни, но какая-то женщина, мывшая на реке платья, увидя толпу злодеев, ехавших на другой стороне реки, закричала им: «барин здесь». Эти люди тотчас же переправились вплавь через реку, и не застав батюшку в деревне, поскакали вслед за ним. Нагнав его в нескольких верстах от селения, заставили повернуть назад, и собравши всех дворовых и крестьян наших, объявили им, что, кто хочет, может бить его. Когда же все сказали, что довольны батюшкою, и просили ему помилования, то злодеи приказали везти его в город. Но тогда тот самый человек, который ударил матушку и сестру дубиною по голове, стал бить батюшку плетью; после чего казаки повесили его и стреляя в него, ранили в плечо и бок. Наконец, полагая, что он уже умер, сняв с виселицы, потащили за ноги к реке, и там в тине оставили…. Но видно, он еще был жив тогда, потому что преданные ему люди, чрез несколько дней после того выехавшие из города, нашли тело его и свидетельствовали, что пальцы правой руки его были сложены для крестного знамения. Такова была кончина человека, которого, по всей справедливости, можно было назвать честнейшим. Все, знавшие его, единогласно в том удостоверяют, и все дела его подтверждают тоже; твердый в правилах, он был справедлив и щедр. Он погребен близь церкви. Часто после плакали мы на его могиле, и почтение к его памяти вечно останется в моем сердце.

Часу в десятом утра услышали мы шум народа, толпившегося около канцелярии. Караульные наши смотрели за нами. слабо, я сошел вниз и слышу, все кричат: «Воевода[102] идет сечь и рубить». Вскоре после того показались бежавшие окровавленные люди, за ним следовал воевода Белокопытов с обнаженною шпагою в руке, и кругом его пять солдат штатной команды с ружьями на плечах; двери пред ним отворились; он вошел в канцелярию; все робко на него смотрели и готовы были ему повиноваться.

Войдя в судейскую комнату, Белокопытов застал на воеводском стуле Сердешева, назначенного в воеводы самозванцем. Тут начался спор старого воеводы с новым[103]. Сердешев говорил, что не отдаст он Белокопытову своего места, потому что спас от смерти многих дворян; Белокопытов, не отвечая ему, закричал своим солдатам: «возьмите его!» Солдаты схватили Сердешева, кто как попало, стащили его со стула и отвели под стражу. Тогда Белокопытов, открыв окно на площадь, чтобы все прежние начальники в городе и в предместий тотчас явились к нему, что было исполнено немедленно. Вышел на крыльцо, именем Государыни, объявил он всем, что преступление их прощает, но только, чтобы жители поставили триста человек конных и вооруженных людей, которым обещал давать по одной копейке в день жалованья и назвал их копейщиками. Требование его скоро было исполнено, что он тут же успел осмотреть представленных ему людей, записать их имена, разделить на команды и определить к ним начальниками солдат, возвратившихся с ними из леса. Узнав, что партия бунтовщиков пьянствует в дворянском селении, в восемнадцати верстах от города, он отрядил туда команду, которая взяла их и привезла в город; некоторые из них замучены были до смерти, а другие посажены в острог; по показанию последних о другой партии, находившейся в другом селении, Белокопытов отправил и за ними команду; все это исполнил он в первый день своего воеводства. Я был очевидцем всех этих происшествий. Воспользовавшись свободою и оставшись без надзора по случаю перемены властей, я, не теряя из виду воеводу, шатался с прочими ребятишками, то по площади, то в канцелярии; когда уже стало смеркаться, возвратись в тюрьму, я нашел матушку в большом страхе, от моего долгого отсутствия. Со мною пришел подъячий, которого мать была попадьею в нашем селе; он предложил нам квартиру в его доме; хромой и престарелый регистратор, отец подьячего сделал тоже предложение, но с тем, чтоб я просил дозволения на то у воеводы, и я не думая, что может быть в том отказано, ушел домой приготовить наш ужин.

Войдя в судейскую комнату, увидел я воеводу с пером в руках и что-то читавшего; я подошел к столу, имея на себе всей одежды одну только рубашку. Дождавшись, пока он взглянул на меня, я низко поклонился, объявил ему, что я дворянин его провинции, чудесно спасшийся от смерти, и просил позволить мне с семьей своей жить в доме подьячего. Воевода, не отвечая на слове мои, сказал: «пошел вон, теперь не до тебя». Я вышел из судейской и объявил этот ответ молодому подьячему, который научил меня сказать часовому из ново-набранного войска, что воевода приказал нас выпустить. Я исполнил совет этот успешно, и мы, взяв матушку под руки, увели из тюрьмы; наступившая темнота благоприятствовала нашему бегству, и когда мы пришли в дом подьячего, вся семья встретила нас со слезами и после ужина уложила нас в чистой комнате.

На другой день пред рассветом сильное волнение в городе разбудило нас; крик, шум, скачка по улицам навели на всех большой страх. Причина этого шума скоро объяснилась: сотня казачьего полка прискакав в город, окружила канцелярию с ужасным криком и спрашивала: «кому вы служите?» Вновь набранное войско, думая, что это партия бунтовщиков, отвечало, что служит самозванцу; командир сотни, поставя часовых, поскакал в дом к воеводе Белокопытову, который в испуге спрятался в огороде, где казаки нашли его между двух гряд гороха. Когда они привели его к ротмистру, воевода, думая, что он стоит пред Пугачевым, объявил себя слугою самозванца; ротмистр, дав ему несколько пощечин, вывел несчастного на площадь и при множестве собравшегося народа высек плетьми. Таким же образом поступил он с воеводою Сердешевским и приказал связать им руки назад и посадить в две телеги, запряженные парою.

В то время, как ротмистр управлялся с воеводами, казаки его команды бросились в обывательские дома грабить. Хозяйка наша, обливаясь горькими слезами, просила помилования у грабителей; но казаки брали все вещи, которые находили и могли взять, не отвечая ей ни слова. Жалость взяла меня; не говоря никому ни слова, я, надев старый набойчатый халат и туфли моего хозяина, отправился на площадь. Ротмистр в то время бранился с связанными и посажеными в телеги, высечеными воеводами; я подошел к нему, объявил что я дворянин, потерпевший несчастие от буйта, лишился отца, и не имея пристанища, призрен со всею оставшеюся семью моею подьячим, которого ограбили казаки его команды. Ротмистр, хотя был пьян, но сжалился надо мною, – приказал сыскать казаков и отдать мне все взятое; в миг возвратили мне множество платья и вещей. И когда я объявил, ротмистру, что я не в состоянии поднять все принесенное, он приказал казакам тотчас отнести все обратно, что и было исполнено.

Я понравился пьяному ротмистру; он поцеловал меня, объявил мне, что высек воевод, и спрашивал, не досадили ли они мне, обещая прибавить по нескольку ударов. Потом он приказал привести на площадь бунтовщиков, привезенных воеводою Белокопытовым накануне и посаженных в острог. Казаки, подняв их на пики, растреляли. Совершив этот последний подвиг, собрал он свою команду и с обоими воеводами отправился из города, оставив нас без всякого начальства.

Возвратясь домой, я был принят подьячим и женой его с почестями; они называли меня благодетелем, спасшим их имение, и в награду за геройские подвиги подарили мне взятые у них халат и туфли. Но это торжество было не продолжительно; и я вскоре был причиною многих их горестей.

В тот же день вечером вступил в город гарнизонный баталион из Симбирска, и вскоре после того возвратился и воевода Белокопытов, у которого ротмистр просил прощения, протрезвившись и чувствуя, что поступил с ним неблагоразумно. Воевода, получив свободу, обещал ротмистру не разглашать, что был высечен плетьми.

По возвращении своем, Белокопытов отправил несколько солдат на мельницу богатого купца привезти в город его имущество, что взял он за то с купца пятьдесят рублей. Я полагал, что если можно посылать команды, то воевода не откажет послать к нам в деревню объявить людям, чтобы явились в город и привезли все необходимое к нашему содержанию.

На другой день поутру, не сказавшись никому, пошел я к воеводе; я нашел его в канцелярии и изъяснил ему свою просьбу. Не отвечая на слова мои, он сказал грозно: «Как смел ты обмануть часового и увести свою мать, братьев и сестер из-под караула?» Я с кротостью отвечал, что если бы увидел он положение матушки, то он сам бы сжалился над нами и приказал бы выпустить ее из тюрьмы. «Так нет тебе команды для посылки в деревню», сказал он сурово. «Это от того, отвечал я, что нет у меня пятидесяти рублей». – «Ах ты, сарафанник, щенок!» закричал воевода. «Родился я с тем, возразил я, чтобы носить кафтан лучше твоего, потому что я дворянин, а ты солдатский сын». Тут вскочил он со стула, затопал и закричал: «Розги! я высеку тебя!» А я, подобрав длинные полы подьяческого, набойчатого халата убежал домой не сказав никому о своем приключении…

На другой день вечером возвратился дворовый наш человек, которого батюшка посылал в Оренбургскую деревню узнать, что там делается, и собрать оброк. На обратном пути, узнав о возмущении, он отпустил бывшего с ним крестьянина, и один, пешком, в разорванной одежде, пошел нас отыскивать.

Верность этого человека и радость его при свидании с нами сладостна была осиротевшим сердцам нашим, а деньги, которые он с собою принес, дали нам возможность не бояться нищеты. Узнав подробно о всех обстоятельствах, он нашел, что не нужно просить команды у воеводы, и вызвался сам идти в деревню и привезти людей и все нужное к нашему содержанию. Матушка удерживала его, боясь, чтобы и его там не убили; но он не послушался и в ту же ночь отправился пешком в путь.

На другой день вечером пришли к нам человек двадцать наших людей, и в числе их тот, который указал место, где мы скрылись, ударил матушку и сестру, и один из всех участвовал в убийстве батюшки. Увидев его, матушка испугалась и вскричала: «Бога ради, не пускайте его ко мне!» Я велел ему идти за собою, и взяв двоих людей, пошел в канцелярию.

В то время воеводы там не было. Вызвав караульного сержанта, я объявил ему о преступлении этого человека, за которое он должен быть предан суду, и оставив его в канцелярии, возвратился домой.

Все это послужило воеводе, как видно, доказательством, что мы не имеем более надобности просить его милости, и на другой день, когда я был послан к нему матушкою объявить о поступках человека, отданного под стражу, воевода, хотя со злобою, но учтиво сказал мне: «Не погрешите пред Богом, если вы правого делаете виноватым». – «От вас зависит оправдать его», отвечал я. В тот же день игуменья, двоюродная сестра батюшки, скрывавшаяся до того времени в лесу, возвратившись в монастырь, дала свою рясу нашему портному и приказала сшить мне кафтан и прочие принадлежности одежды. Сапожник наш достал где-то кожи и сшил мне сапоги. Все это сделано было скоро, и я перестал быть сарафанником, как называл меня Белокопытов, видя в подьяческом набойчатом халате…

Д. Мертваго