В Петербурге

«По дороге уже», говорит она[63], можно было составить себе выгодное понятие и о самом городе, потому что по обеим сторонам тянулись ряды прелестных дач, окруженных самыми затейливыми садами в английском вкусе. Чтобы разбить эти сады, владельцы дач воспользовались землею весьма болотистою, осушили ее, прорыв каналы, и перекинули через них мостики, а также украсили сады беседками. Но, к несчастию, страшная вечерняя сырость совершенно убивает эту восхитительную местность; даже прежде заката солнца, по дороге подымается такой сильный туман, что кажется, будто все окружено густым, почти черным дымом. Как я ни старалась вообразить себе великолепие Петербурга, я была совершенно очарована его зданиями, красивыми палатами, широкими улицами, из которых одна, называемая проспектом, тянется на протяжении целого лье. Красавица Нева, светлая, прозрачная, протекает через город и вся покрыта различными судами, которые беспрерывно приходят и уходят, и тем удивительно оживляют этот красивый город. Набережная Невы – гранитная, равно как и многих больших каналов, которые прорыты Екатериною II внутри города. По одну сторону реки находятся прекрасные здания академии художеств, академии наук и многие другие, которые отражаются в Неве. Мне сказывали, что нет ничего прелестнее зрелища этих построек при лунном освещении – все они кажутся как бы древними храмами. Действительно, по величественности своих зданий и национальному наряду своего народа, который напоминает древность, Петербург переносил меня во времена Агамемнона»…

«Мы с ним (т. е. с гр. Строгановым) встретились, – рассказывает она, – очень радостно. У него было в Петербурге превосходное собрание картин, а под городом на Каменном острове находилась его прелестная дача, в роде итальянского казино, где каждое воскресенье он давал большие обеды. Он сам привез меня туда, и я пришла в восторг от этого обиталища. Дача выходит на большую дорогу; из окон видна Нева, бесконечный сад разбит на английский манер; множество лодок стремилось к его пристани, привозя гостей в дом графа, а также и таких посетителей, которые, не будучи приглашены к его столу, приезжали лишь погулять в его парке. Граф позволял разнощикам торговать в саду, что весьма оживляло эту прекрасную местность, обращая ее как бы в веселую ярмарку, пестревшую живописным разнообразием народных одеяний. К трем часам мы пошли в крытую галерею, обставленную колоннами, через которые свободно проникал свет; отсюда мы могли любоваться с одной стороны видом парка, а с другой – Невою, покрытою множеством более или менее нарядных лодок. Погода стояла великолепная, потому что в России лето всегда бесподобно, и мне самой часто бывало в июле месяце жарче, нежели в Италии. На этой же самой террасе был сервирован обед столь роскошный, что за десертом явились отличные плоды и превосходные дыни. Лишь только все сели за стол, раздалась чудная духовая музыка, которая играла все время обеда. В особенности превосходно была исполнена увертюра к «Ифигении». Меня крайне удивило объяснение графа Строганова, что каждый музыкант издает лишь по одному звуку; я никак не могла понять, как все эти отдельные звуки могли сливаться в одно чудное целое, и откуда бралась выразительность при столь машинальном исполнении[64].

«После обеда мы совершили прелестную прогулку по парку, а к вечеру, вернувшись на террасу, увидели очень хорошенький фейерверк, приготовленный графом; огни, отражаясь в Неве, придавали всему волшебный вид. Наконец, в заключение всех удовольствий этого дня, подъехали цыгане на двух весьма узеньких лодочках и начали плясать перед нами. Пляска состояла из двух движений на одном месте, что нас всех очень заняло»…

«Дом графа Строганова, – говорит она, – далеко не считался единственным по великолепию обстановки. В Петербурге, как и в Москве, множество вельмож, обладая громадными богатствами, наслаждаются тем, что позволяют себе держать открытый стол, так что известный или представленный к ним в дом иностранец не имеет ни малейшей нужды посещать трактиры; всюду ему готов и обед, и ужин, и затруднение представляется лишь в выборе, – к кому идти, я помню, как в последнее время моего пребывания в Петербурге, обер-шталмейстер Нарышкин постоянно держал открытый стол человек на 25 или 30, собственно для иностранцев, которые ему были представляемы[65]. Я всеми силами старалась избавиться от частных обедов в гостях; занятие живописью и потребность послеобеденного отдыха были для меня единственными оправданиями при моих отказах; а то русские очень любят, когда к ним ездят на обеды. Такое гостеприимство существует и внутри России, куда нынешнее просвещение не успело еще проникнуть. Когда русские вельможи отъезжают в свои имения, которые обыкновенно находятся на больших расстояниях от столиц, то по дороге останавливаются у других помещиков, и даже не будучи лично знакомы с хозяевами дома, все-таки принимаются ими, – и сами они, и их прислуга, и их лошади содержатся на счет хозяев, во все время остановки, хотя бы она продолжалась целый месяц. Скажу более: я видела одного путешественника, который объездил всю эту обширную страну с двумя друзьями, и все трое совершили путешествие по самым отдаленным местностям, как будто странствовали в золотой век, во времена патриархальные. Всюду их помещали и кормили с таким добродушием, что кошельки их оказались почти излишними. Приходилось только давать на водку людям, которые им служили и присматривали за их лошадьми. Хозяева, принимавшие их, по большей части были из купцов, или даже крестьяне, очень удивлялись их горячей благодарности и говорили: «Если бы мы были в вашей стране, неужели вы не сделали бы того же для нас?»…

«Наш кружок был весьма многочислен, и все только о том и думали, как бы повеселиться. После обеда совершали прекрасные прогулки в изящных лодках, разукрашенных малиновым бархатом с золотою бахрамою; в более скромной лодке ехал впереди нас хор песенников и услаждал нас своим пением, которое отличалось удивительною верностью, даже на самых высоких нотах. В самый день моего приезда, вечером, играла музыка, а на другой день шел отличный спектакль. Давали «Le Souterrain» Далейрака. Княгиня исполняла роль Камиллы, молодой Рибопьер[66], который впоследствии был важным лицом в России, играл роль ребенка, а граф Кобенцель – садовника. Помню, что во время представления приехал из Вены курьер с депешами к графу, но при виде человека в одежде садовника, не хотел вручить ему депеши и тем не мало позабавил бывших за кулисами[67].

«Маленький театр был прелестен; мне пришло в голову поставить на нем живые картины. Из Петербурга к нам беспрерывно приезжали гости; я выбрала действующих лиц из самых красивых мужчин и женщин и костюмировала их в кашемировые шали, которых у нас было вдоволь. Сюжеты картин я выбирала преимущественно серьезные и сценам из библии отдавала предпочтение над всеми прочими; ставила также по памяти картины известных мастеров, например, «Семейство Дария»[68], и эта картина удалась отлично, но больше всего имела успеха картина «Ахилл при дворе Ликомеда»[69]; роль Ахилла я взяла на себя, потому что одевалась по большей части так, что каска да щит были совершенно достаточны, чтобы сделать мой костюм вполне верным исторически. Живые картины чрезвычайно занимали все общество, и потому на следующую зиму они были перенесены в Петербург и придали разнообразие другим вечерним удовольствиям тамошнего общества.

Всякому хотелось участвовать в них, и нередко я бывала поставлена в необходимость противоречить иным дамам, которые сильно желали выставить себя напоказ…

«Знаменитый Потемкин, тот самый, который желал, чтобы слово «невозможно» было вычеркнуто из грамматики, был страстно влюблен в княгиню Долгорукую, и великолепие, которое он расточал, выражая свою любовь, превосходит все чудеса «Тысячи и одной ночи». Когда, после путешествия Екатерины в Крым, князь Потемкин остался на юге командовать войсками, многие из состоявших при нем генералов привезли своих жен. В это время он и познакомился с княгинею Долгорукою[70]. Княгиня носила имя Екатерины, и когда наступил день ее именин, князь задал большой обед, как бы в честь государыни. За обедом он поместил княгиню возле себя. За десертом были поданы хрустальные чаши, наполненные бриллиантами, которые раздавались дамам целыми ложками. Когда царица пиршества заметила такую роскошь, Потемкин тихо ей сказал: «Ведь я праздную ваши именины, чему же вы удивляетесь?» Ему все было ни по чем, лишь бы удовлетворить желанию, капризу обожаемой им женщины. Однажды, узнав, что у нее не случилось бальных башмаков, которые она обыкновенно выписывала из Парижа, он послал за ними нарочного, и тот скакал и день и ночь и привез-таки башмаки к сроку. В Петербурге рассказывали еще об одной его выходке, сделанной в угоду княгине Долгорукой: она пожелала видеть зрелище приступа к крепости, и Потемкин велел идти на приступ Очакова ранее, чем следовало, и, быть может, ранее, чем требовала осторожность»[71]…

Виже Лебрен