Помещики

(1750 г.). Жизнь, которую я по приезде моем в деревню принужден был вести, была совсем отменна от той, какую я вел до того времени. До того жил я все с мужчинами и посреди всегдашнего многолюдства, а тут должен был жить с одними женщинами и наиболее старушками, и дни свои препровождал в совершенном почти уединении… Но, правду сказать, и околоток наш был тогда так пуст, что никого из хороших и богатых соседей в близости к нам и не было. Тогдашние времена были не таковы, как нынешние. Такого великого множества дворянских домов, повсюду с живущими в них хозяевами, как ныне, тогда нигде не было. Все дворянство находилось тогда в военной службе, и в деревнях живали одни только престарелые старики, не могущие более нести службу, или за болезнями и дряхлостью, по какому-нибудь особливому случаю оставленные, и всех таких было не много.

В других домах живали также одни только старушки с женами служащих в войске дворян, и вели также уединенную жизнь. Итак, и знакомиться было не с кем…

Мать моя приездом моим чрезвычайно была обрадована, и как она меня уже давно не видала, и я между тем несколько поболее вырос, а притом, понаучившись кой-чему, сделался пред прежним и поумнее, то не могла она на меня довольно насмотреться и мною налюбоваться. Желала б она охотно узнать, чему и чему я выучился в Петербурге; но как она ни об иностранных языках, ни о науках никакого сведения не имела, то не могла в том себя удовольствовать. Недостаток сей я старался заменить показанием искусства своего в рисовании. На другой же день приезда своего, разобравшись с своими красками, нарисовал я ей на целом листе Бову-королевича или древнего рыцаря на коне, в полном его вооружении и воинских доспехах. Рисунок сей был хотя весьма и весьма посредствен, или, лучше сказать, ни к чему не годился, потому что для вящего оказания своего искусства делал его от руки; но для старушки моей был он в превеличайшую диковинку. Всем-то был он показываем, всем-то расхваливан, всякое мое слово замечаемо, подтверждаемо, и я от всех осыпан был похвалами и ласками.

Но не одним сим угодил я моей родительнице; но чтоб доказать, что я не люблю праздности и не хочу забыть того, что я учил, разобрал я и все мои французские и немецкие учебные книги, и по нескольку часов в день стал препровождать в читании и выписывании кой-чего из оных для твержения того, что я выучил. Сие было для матери моей всего приятнее, она то и дело сама твердила мне, чтоб я старался выученного не позабыть и была прилежностью моею весьма довольна. Но бедное было сие учение самого себя, а особливо в таких летах, в каких был я, притом при неимении никаких исторических иностранных книг, которые-б я читать мог и каковое-б читание могло мне всего более пользовать.

Сим образом, разделяя время свое между читанием, писанием и рисованием, а временем и гулянием, начал я жить при родительнице моей. Все сии учебные и увеселительные работы производил я при глазах моей матери, на большом и предлинном дубовом столе, стоящем у нас в переднем углу той комнаты, где мать моя жила и почивала. Что касается до моей спальни, то была она в маленьком чуланчике, отгороженном досками от комнатки, бывшей подле спальни матери моей; в сих обеих комнатах состояли все наши жилые покои. Происходило сие не от того, чтоб хоромы наши были маленькие: они были превеликие, но обыкновение тогдашних времен приносило то с собою, что состояли они по большей части в пустых и нежилых покоях. Например, было в них двое превеликих сеней, из которых передние так были велики, что я, чрез несколько лет после этого, сделал из них две прекрасные комнаты; а и задние сени уместили б в себе также покойца два; но вместо того были передние совсем пусты, а и в задних был только один ход на верх, занимающий место целой комнаты. Из сеней сих был вход в переднюю, или по нынешнему, залу. Пространная комната сия была от начала построения хором холодная, и все украшение ее состояло в образах простых и в кивотах, коими весь передний угол и целая стена была наполнена, ибо обыкновения, чтобы комнаты подштукатуривать и обоями обивать, не было тогда и в завете. Мебели же все состояли в лавках кругом стен и в длинном столе, поставленном в переднем углу и ковром покрытом. Как окошки были небольшие, а стены и потолок от долговременности даже потемнел и сделался кофейного цвета, а дубовый стычной пол еще того был темнее, то царствовала в сей комнате сущая темнота, и в ней никто и никогда не живал, а наполнялась она единожды в год народом, то есть в святую неделю, когда с образами приходили и в ней молебен служивали. За сею следовала другая угольная и самая та комната, которая была у матери моей и гостиною, и столовою, и спальнею и жилою; три маленьких окна с одной, и одно двойное, с другой стороны впускали в нее свет, и превеликая, складенная из узорчатых разноцветных кафелей печь снабжала теплом оную. Печь сия расположена была особым и таким образом, как в людях не водится: нескоро можно было найти и добраться, откуда она топилась; надлежало лезть наперед за печь, а там поворачивать направо и искать устья, ибо оно сделано было от стены и совсем в темноте. Тапливали ее обыкновенно дворовые бабы поочередно и таскивали всякий день превеликие ноши хвороста и с ним залезши к устью, прятывались и завешивались там, власно как в конуре. Совсем тем печь сия была тепла и неугарна, да и самая комната довольно светла и весела.

Что касается до украшений сей важнейшей в доме комнаты, то оные состояли также только в одних образах, расставленных в переднем углу. Внизу сделан был маленький угольничек, и тут пред киотом со крестом, с мощами, горела неугасимая лампада, а вверху сделана была предлинная полка, а на ней наставлен целый ряд образов разных. Стены в комнате сей были также ничем не обиты, но стычной дубовый пол от частого мытья несколько побелее. Что касается до потолка, то он был неровный, но чрез доску одна ниже, a другая выше, и от долговременности весьма изрядно закоптевшим.

Что принадлежит до мёбелей, то нынешних соф, канапе, кресел, тамбуров, комодов, ломберных и других разноманерных столиков и прочего тому подобного не было тогда еще в обыкновении. Гладенькие и чистенькие лавочки кругом стен и много-много полдюжинки старинных стульцев должны были ответствовать вместо всех кресел и канапе, а длинный дубовый стол и какой-нибудь маленький складной вместо всех столиков. Итак, в переднем углу стоял вышеупомянутый длинный стол, в другом была матери моей кровать, в третьем, прежде-упоминаемая печь и подле нее широкая скамья, а в четвертом стоял на лавках, трех денег нестоющий и так почерневший шкафчик, что надлежало разве скоблить ножом, чтоб узнать, что он был некогда крашен красками. Вот изображение наилучшей и первейшей комнаты.

Вправо и сбоку подле нее находился другой теплой покой или прежде упоминаемая комнатка. Она составляла вкупе и девичью, и лакейскую, и детскую, и была самая та, в которой я родился. Незадолго до моего приезда перегорожена она была надвое досками, и сия отгородка была тогда моею спальнею и комнатою.

Наконец, кроме сих трех комнат было еще два покойца холодных, чрез сени и в сторону к саду. Но оба они были нежилые, а служили кладовыми. Один занят был мелочными съестными припасами, а другой сундуками и был темный.

Вот все расположение старинных хором наших, в которых живали наши предки, и в коих я родился, женился и жил сам потом несколько лет, покуда отстроил себе новые и лучшие…

Каковы были хоромы, таково было и место, на котором они стояли. He известно уже мне, кто из предков моих выбрал впервые оное, только то знаю, что оно было худшее из всей усадьбы, а наилучшие места заняты были огородами и скотными дворами; но сему и дивиться не можно: встарину было у нас и обыкновение такое, чтоб дома нарочно прятать и становить их в таких местах, чтоб из них никуда в даль было не видно, а все зрение простиралось на одни только житни, конюшни, скотные дворы и сараи. А точно в таком месте поставлены были и наши хоромы.

Но вот я, опять заговорившись о побочном, удалился от продолжения истории моей. Теперь, возвращаясь к оной, скажу, что несколько дней спустя после моего приезда, наступил наш хромовой праздник святого Николая. Мать моя имела обыкновение оный колико можно лучше праздновать. Она пригласила к себе к оному всех своих родных и знакомых, каких только она имела. Они приехали все к ней, и я имел тут случай всех их узнать и со всеми ими познакомиться.

Но о! какое это прекрасное общество и какая милая и любезная компания! Первую особу составлял один высокорослый старичек, по имени Яков Васильевич Писарев. Он был матери моей двоюродный брат и человек недальней бойкости. Он служил в войске низким чином и поелику он не умел и грамоте, то и отставлен таковым же. Жил он от нас верст десять, имел самый малый достаток, и мать моя, сколько по родству, столько и за то любила, что он был веселого и шутливого нрава и в компании не скучен. А впрочем ничего дальнего от него требовать было не можно. Жена его была старушка, человек препростой, но дочь имел он преизрядную и предорогую девицу; ее звали Агафьею Яковлевною, и она была совершенная уже невеста. Мать моя, по любви своей к ним и по бедности их, взяла ее жить к себе, и она у нас жила, как я приехал, и делала нам компанию. Но сыном, которого он имел, был он не таков счастлив: была самая неугомонная, ветренная и такая голова, что не редко он его на цепь приковывал.

Другую особу составлял также весьма небогатый дворянин и матери моей родственник же, но не столь близкий, по имени Сила Борисьевич Бакеев. Он жил верст 15 от нас, и в самой той деревне, где мать моя родилась и воспитана, ибо она была фамилии Бакеевых. Он служил также в гвардии и отставлен офицерским чином. Мать моя его не только любила, но и почитала, потому что он был всех прочих умнее и притом знаток по гражданским делам, и мог в нужных случаях подавать советы. Словом, он во всем тогдашнем нашем обществе почитался философом и наиразумнейшим человеком, хотя, в самом деле, был он весьма и весьма посредственного знания. Жена его была старушка смирненькая и простенькая.

Третью особу составлял также весьма бедный дворянин, по имени Максим Иванович Картин. Мать моя в особливости была дружна с его женою, которая была родная сестра вышеупомянутому г. Бакееву, и называли ее Федосьею Борисовною. Она и достойна была ее любви, ибо была всех прочих госпож и умнее и бойчее, и мать мою сама любила. Что касается до ее мужа, то был он наипростейший старичек и сущая курочка. Он служил в гвардии солдатом и отставлен капралом, и помнил еще самую старинную службу. Мать моя любила его за простосердечие и тихий нрав, и была тем довольна, что они к ней часто приезжали и у нее по нескольку дней от скуки гащивали.

В сих-то трех семействах состояли тогда почти все наши гости. Старинные, странные и простые их одеяния и уборы, в каких они к нам приехали, показались мне сначала весьма странны и удивительны. Я, привыкнувши быть посреди светских людей, не мог довольно надивиться долгополым их кафтанам, ужасной величины обшлагам и всему прочему. Они показались мне сущими почти шутами. Однако, как увидел после, что они были не без разума, а что одна бедность тому причиною, что они так были одеты, а паче всего, что они все были по мне, и я во многих вещах был всех их знающее и умнее, и, сверх того, как они все ко мне ласкались и осыпали меня похвалами, то и я их всех полюбил и всегда был очень рад, когда они к нам приезжали.

Тогдашний праздник празднован был точно так, как праздновали праздники в деревнях наши старики и предки: за обедами и за ужинами гуляли чарочки, рюмки и стаканы, a нередко гуляли они по рукам и в прочее время; старички наши вставали оттого из-за стола подгулявши; и они праздновали у нас дня с три и более. Мать моя любила гостей угащивать, и все гости во все сие время были веселы и довольны. По утрам бывали у нас обыкновенно праздничные завтраки; там обеды и за ними подчивание; там закуски и заедки; после того чай, а там ужины. Спали все на земле повалкою, а поутру, проснувшись, принимались опять за еду и прочее тому подобное.

* * *

Дядя мой, будучи порядочный и степенный человек, жил, как говорится в пословице, ни шатко, ни валко, ни на сторону. Мотать он не мотал, жил не слишком роскошно, и в доме у него все было хорошо и порядочно. Он имел у себя молодую тогда и вторую жену и маленького на руках еще сына. Катерина Петровна – так звали его жену – была боярыня молодая и модная и великая щеголиха. Он любил ее чрезвычайно; однако она должна была во всем повиноваться его воле и ничего лишнего не затевать. Несколько человек отборных друзей, живущих таким же образом, как он, составляли наиболее их компанию и делили с ними свое время. В особливости же дружен с ним был тогдашней конной гвардии секретарь, Дмитрий Михайлович Буткевич. Поелику и у сего офицера была также жена и притом таких же почти лет и свойств, как моя тетка, то обе сии дамы связаны были неразрывною любовью и езжали очень часто друг к другу. Во время сих съездов препровождали они время свое наиболее в игрании в карты, ибо тогда зло сие начало входить уже в обыкновение, равно как и вся светская нынешняя жизнь уже получила свое основание и начало. Все, что хорошею жизнью ныне называется, тогда только-что заводилось, равно как входил в народе и тонкий вкус во всем. Самая нежная любовь, только подкрепляемая нежными и любовными и в порядочных стихах сочиненными песенками, тогда получала первое только над молодыми людьми свое господствие, и помянутых песенок было не только еще очень мало, но они были в превеликую еще диковинку, и буде где такая проявится, то молодыми боярынями и девушками с языка была неспускаема.

Совсем тем, карточная игра не была еще в таком ужасном употреблении, как ныне, и не сиживали за картами и до обеда и после обеда и во всю почти ночь не вставаючи. Нынешних вистов тогда еще не было, а ломбер и тресет были тогда наилучшие игры, да и в те игрывали только по вечерам.

В прочее ж время упражнялись в разных и важных разговорах. В сих разговорах обыкновение тогда было упражняться в особливости за ужинами и за обедами. По целому иногда часу и более сидели они наевшись и ничего иного не делая, кроме, что упражняясь в разговорах…

Доволен я был одним, бывающим почти всякий день у дяди моего, гостем. Был он того-ж полка офицер, но фамилии Лихарев, но находился под каким-то следствием, и потому хаживал обыкновенно все в тулупе. Поелику был он человек весьма разумный и в компании веселый и шутливый, то любил его мой дядя, и он хаживал к нам почти всякий вечер. Сей человек, узнав, что я имею склонность к наукам и читанию книг, отменно меня за то полюбил и нередко разговаривал со мною о разных материях. Он принес ко мне однажды рукописную книгу и, отдавая для прочтения, сказал, что он обо всем будет меня спрашивать, и чтоб я читал со вниманием. Но таковое напоминание было для меня не нужно. Книга сия была для меня очень любопытна, и как я сего рода книг никогда еще не читывал, то в немногие дни промолол я ее всю, a не удовольствуясь одним разом, прочел и в другой раз и мог ему пересказать все по пальцам. Г. Лихарев удивился, услышав о том, что я ее в такое короткое время прочел уже два раза, и был охотою и вниманием моим так доволен, что подарил меня сею книгою. Я обрадовался тому до чрезвычайности и не знал как возблагодарить ему за оную. Составляла она перевод одного французского и прямо можно сказать любовного романа под заглавием «Эпаменонд и Целериана» и произвела во мне то действие, что я получил понятие о любовной страсти, но со стороны весьма нежной и прямо романтической, что после послужило мне в немалую пользу.

А. Болотов