Германия. Тюрьма. Побег
19. — Рус? — переспрашивает скромный немец на окраине городка. — Поланд? — тычет пальцем в сторону польской границы.
— Арбайт! — говорит Махно, показывая жестами: работать и есть.
— Вальтер! — зовет прохожего немец и начинает объяснять, показывая на Махно.
20. — А самый большой был гад — это, я тебе скажу, Махно, — говорит золотушный солдатик, хлебая лагерную баланду из жестянки.
Махно спокойно кивает, хлебая из жестянки на двоих. Кругом сидит на земле тьма таких же оборванных солдат, а дальше — колючая проволока, но уже в два ряда, опоры завалены внутрь, часовые бдят — все всерьез. Это лагерь для интернированных красноармейцев. Тех, кто в 20-м году сумел уйти от польских войск на север — и был пропущен Германией через границу на свою территорию, а вот дальше — посидите пока, а там решим вашу судьбу.
— Хоть Деникин был, хоть Пилсудский, это все же война, — продолжает изливаться тщедушный красноармеец. — А Махно — этот из-под земли выскочит ночью, порежет — и снова нет. А потом ты селян стреляешь, а они ночью тебя режут.
— А зачем же ты селян-то стреляешь?
— А они там на юге все кулаки! Все махновцы! Всех их надо под корень! — и солдатик долизывает баланду.
Махно, белея и со свистом дыша, берет у него жестянку, с силой надрывает надломленный край банки — и в руке у него торчит рваный язычок жести:
— Под корень?! — пузыря бешеную пену, клекочет он и острой жестью рвет солдатику горло. — Под корень селян?! Гады!!! Палачи!! Палачи!!!
Он валится навзничь в припадке, кругом собирается толпа.
— Махно хотели?! Я Махно!
«Сумасшедший», — говорят в толпе. «Припадошный. Да охрану позовите кто».
— Доктора! Человек помирает! Што ж мы, не люди?!
21. — Господин офицер говорит, что рад интересному знакомству, — переводчик склонился над кроватью Махно.
Тюрьма, больница.
— Лучше бы выпустили, — говорит Махно.
— Вы чуть не убили человека. Это преступление.
— «Чуть», — хмыкает Махно. — На шо я вам?
— Советская Россия требует вашей выдачи.
— Вот спасибо.
— На родине вас повесят.
— А здесь?
— Вы должны ждать решения своей судьбы.
22. Доктор озабоченно ощупывает ногу Махно, выстукивает грудь, рассматривает рентгеновский снимок:
— Мы будем лечить вас. У вас ослаблен организм. Хорошее питание сейчас невозможно. Есть кому носить вам передачи? Пока вы здесь, я надеюсь вам помочь.
— Чтоб большевики повесили меня здоровым? — спрашивает Махно через переводчика. — Не знаю, успеет ли он меня вылечить…
23. Ночь, дождь, ветер, стена. Окошко наверху. Оно распахивается.
В палате Махно, делая остальным знак не издавать звуков, вылез из постели, раскрыл окно и высунул простыню под дождь. Когда она намокла — свернул в жгут и обвязал два соседних стальных прута в оконной решетке.
— Посидите с мое на каторге, ребята, не тому научитесь, — беззвучно бормотал он.
Всунул в это мокрое кольцо ножку стула и стал крутить, как завинчивают тиски. Узел стянулся намертво. Двойной мокрый жгут толщиной в руку потек струей воды. Битая мокрая простыня прочна, как канат. Махно, сопя, налегал на рычаг спинки-ножки стула, завинчивая все туже, кольцо ткани вокруг двух прутьев все туже, и прутья стали прогибаться, сближаясь… еще… еще… и вот они уже почти вплотную.
Махно перевел дух. И повторил номер с соседней парой прутьев.
Через каких-то полчаса меж погнутых прутьев зияла дыра, достаточная для мелкого худощавого человека.
Палата следила, затаив дыхание.
— Простыночки, хлопцы, простыночки швидче давайте, — пришептывал Махно, вытаскивая из-под них простыни.
Тюремный люд был в восторге.
Простыни были связаны, эта веревка почти достигала земли, Махно сказал: «Спасибо, хлопцы» и вылез.
Он спустился без помех, спрыгнул оставшиеся пару метров и исчез в темноте.