Кот ушел, а улыбка осталась

Однажды позвонили в дверь. Открываю – стоит незнакомый молодой человек с простым, открытым лицом. Спрашивает:

– Вы – Данелия?

– Я.

– Пожалуйста, выйдете на минуту. Надо поговорить.

– Да заходите.

– Нет, лучше, если вы выйдите, – и шепотом объяснил: – Микрофоны.

Я вышел на лестничную площадку. Молодой человек огляделся, конфиденциально сообщил, что группа прогрессивно настроенной молодежи поддерживает меня в моей борьбе с этим проклятым режимом и готова мне помочь. Я посмотрел в его очень честные серые глаза и спросил, чем они могут мне помочь. Он предложил издать на Западе мои неопубликованные заметки, рукописи – если они у меня есть. Тогда я сообщил ему (тоже конфиденциально, шепотом), что из неопубликованных рукописей у меня осталось только письмо к матери. Сейчас не вспомню, где оно, но текст знаю наизусть. Вот: «Дорогая мама…» Тут я прервался, – вышла соседка гулять с собакой. Переждал, пока она спустится, и продолжил: «Дорогая мама, как ты поживаешь? Я поживаю хорошо. Здесь идет дождь», – и уточнил: – Это я писал из Свердловска, там тогда были дожди.

– А дальше что?

– Дальше – «Целую, твой Гия». Но одно условие, если берете, прошу опубликовать под псевдонимом. Текст запомнили или написать?

– Запомнил, спасибо, – молодой человек вежливо попрощался и ушел.

«Письмо к маме» в западной прессе так и не появилось. Терпеть не могу таких людей: зачем тогда было обещать, вселять надежду?

А через несколько дней, когда я вернулся с работы, мама вручила мне небольшой картонный ящичек, перевязанный бечевкой. Сказала, что заходила какая-то женщина лет сорока, спросила: «Вы мама Данелия? Это для вашего сына». И сразу убежала. Я открыл ящичек: печенье, сервелат, тушенка, шпроты. И никакой записки.

– Как в тюрьму посылка, – сказала мама.

На следующий день выхожу из подъезда, встречаю Женю Авдюхова, электрика из нашего жэка (мы с ним в одном подъезде жили).

– О! Ты на воле? – удивился Женя. – А Горнфинкель свистит, что тебя посадили. Что вы с каким-то евреем Ленина в книжке обосрали и в загранице напечатали…

– Секундочку, – до меня стало доходить, – с каким евреем я книжку писал? С Синявским?

Тогда же, когда запретили «Тридцать три», посадили Синявского и Даниэля за «антисоветскую книгу». А поскольку фамилии похожи (Даниэль – Данелия) и фильм мой закрыли, пошел слух, что посадили меня.

Так что та посылка, очевидно, была предназначена Даниэлю.

Когда я вернулся с работы, сказал маме, чтобы больше она посылки не принимала. Но больше никто и не приносил. Только две открытки пришли. Анонимные. Там писали, что родители могут гордиться таким сыном. И что «Россия воспрянет ото сна…»

Между прочим. Это был не единственный раз, когда меня перепутали с Юлием Донатовичем Даниэлем. Когда мы запускались со сценарием «Джентльмены удачи», нам назначили консультанта из Управления лагерей, полковника Голобородько. Мы с ним созвонились, он заказал пропуска, и мы – Виктория Токарева, Александр Серый и я – поехали знакомиться. Полчаса ждали на проходной. Звонили полковнику: «Подождите, сейчас, сейчас – тут небольшая заминка». А когда мы сидели у него в кабинете, все время кто-то заходил: то за сигаретой, то подписать бумаги, то еще что-то… И каждый входивший украдкой посматривал на меня.

– Вы знаете, что они ходят? – спросил Голобородько. – Слух прошел, что ко мне пришел тот Даниэль права качать. С адвокатами. Вот и бегают посмотреть.

А потом я встретил в Доме кино одного знакомого кинокритика.

– Ну, как дела? – спросил он. – Открыли картину?

– Какое там! Не только закрыли, но даже пошел слух, что меня посадили.

– Тебя-то за что? – удивился критик. – Если уж сажать, то Элема Климова. Он в своем «Добро пожаловать» действительно серьезные проблемы поднял…

Я и сам думал, что сажать меня не надо. Но все равно почему-то стало обидно, что сажать надо Элема, а не меня.

А после перестройки я узнал от бывшего работника КГБ, что посадить собирались не Климова, а меня: очень возмутило тогдашнего председателя КГБ, что я отказался вырезать «Чайку». Но, поразмыслив, там решили: не надо западной прессе давать лишний повод вопить о репрессиях над художниками в СССР, не та я фигура, чтобы делать из меня «узника совести». Мелковат. И в этом я с КГБ абсолютно согласен. Не та я фигура, не та!

Между прочим. В двадцатых годах в Грузии за национализм посадили почти всех ведущих писателей и поэтов. А молодого прозаика К. Г. не посадили. Ему стало обидно, он надел черкеску, папаху, сел на лошадь и стал гарцевать перед окнами здания ЧК.

Из окна выглянул усталый от ночных допросов председатель ЧК:

– Иди домой, Котэ! – крикнул он. – Тебя никто за писателя не считает!