Отец

Отец мой родился в семье крестьянина Дмитрия Данелия. Всего детей в семье было пятеро – три брата и две сестры. Дмитрий Данелия накопил деньги и дал образование старшему сыну Илико, который окончил Петербургский университет и стал директором реального училища в Махачкале. Илико накопил деньги и дал образование среднему брату, Шалико, который окончил Московский университет и стал революционером (его расстреляли коллеги-революционеры еще до тридцать седьмого года).

Дмитрий Данелия умер, когда моему отцу было два года. И его воспитывал старший брат Илья. Мой отец учился в реальном училище в Махачкале, в гимназии в Кутаиси, потом окончил железнодорожный институт в Москве. После института отец проводил железную дорогу на Сахалине, а с 1932 года работал в Москве на Метрострое.

Мне пятнадцать лет. Телеграмма из Тбилиси в Москву: «Дорогой папа, потерял карманные деньги. Целую, Гия». Телеграмма из Москвы в Тбилиси: «Зашей карман. Папа».

Отец был человеком сдержанным, самое большое проявление нежности по отношению ко мне – он один раз похлопал меня по плечу. Хотя очень любил.

^{Отец и его сестра Лена. 1912 год.}

В Москве сначала мы жили в бараке, а потом нам дали три комнаты в шестикомнатной квартире в доме метростроевцев на шестом этаже (метростроевцы – народ привилегированный, и поэтому мы жили так шикарно). В сорок первом во время бомбежек отец в бомбоубежище – в подвал – никогда не спускался. Зато Наташа, наша домработница, спускалась туда при каждой воздушной тревоге и все время прихватывала единственную нашу ценность – новые ботинки отца с рантом, сшитые на заказ. Отец очень ими гордился и берег их. А потом отец отправил Наташу в Тбилиси. После того, как она уехала, ему самому было некогда отоваривать карточки, и он питался в основном манной кашей с аджикой.

Летом сорок третьего мы с мамой вернулись из Тбилиси в Москву. Ехали на поезде восемь суток, через всю страну. Разрушенные города, беспризорники, инвалиды. Вагоны забиты, в купе по пятнадцать человек, едут в тамбурах, на крыше… А мне всю дорогу хотелось всем рассказать, что мой отец получил орден боевого Красного Знамени и орден Красной Звезды, но я сдерживался. (В начале войны орденоносцев было немного и список награжденных печатался в газете «Правда».) Вот он встретит нас на вокзале – в галифе, в сапогах, с орденами на гимнастерке – и все сами увидят. На подъездах к Москве поезд бесконечно останавливался, и я уже изнывал от ожидания… Наконец, перрон Курского вокзала… Мы вышли – отца нет. Вынесли вещи – отца нет. Все уже разошлись – а мы стоим, отца нет. Наконец, я увидел – он бежит по перрону в больничной пижаме не по размеру, с подвернутыми рукавами и брюками, худой, небритый.

Чтобы встретить нас, он сбежал из больницы. Оказывается, месяц назад у папы пошла горлом кровь и его положили в больницу. (То, что у отца туберкулез, мне еще в Тбилиси по секрету сообщил мой двоюродный брат Рамаз. «Слава богу, что не чахотка», – подумал я.)

Когда мы выходили с вокзала, его – орденоносца! – задержали на КПП (у отца не было документов). И выпустили только после звонка из Метростроя. В больницу тогда отец так и не вернулся, вышел на работу. «Война кончится, потом долечусь»! Работал по шестнадцать часов под землей, курил по две пачки в день, а ко Дню Победы туберкулез прошел сам собой.

В сорок пятом как-то пришел отец вечером с работы с каким-то свертком. Зашел в спальню и вышел в форме: темно-синий китель, серебряные погоны, выпятил грудь и подбоченился.

– Это что? – спросила мама.

– А то, что ты теперь генеральша, а шкет (так он меня называл) – генеральский сынок.

^{Отец, Николай Данелия.}

^{Отец и мама.}

К концу войны, когда для железнодорожников ввели звания, отец стал генерал-директором третьего ранга. «Генерал-майор».

Мне, конечно, было приятно, что папаша – генерал, но в школе об этом не распространялся, потому что называться «генеральским сынком» не хотел. Мне было неловко: почти у всех моих приятелей отцы погибли на фронте.

Отцу пришла повестка – вызов в военкомат. Он поехал туда с работы (а на работу он обязан был ходить в форме) и сел в очередь. А генералы тогда были большой редкостью: генерал-майоров было раз в пятьдесят меньше, чем сейчас генерал-полковников. Кто-то сразу доложил военкому, что в очереди в коридоре сидит генерал. Тот выскочил из кабинета и вытянулся перед отцом:

– Здравия желаю, товарищ генерал!

Отец тоже встал:

– Рядовой необученный Данелия по вашему вызову явился! – и отдал ему повестку.

Был еще такой случай. В сорок пятом году пошли мы с отцом в Сандуновскую баню. Ходили мы туда каждую субботу, – еще до войны, с тех пор, как мне исполнилось пять лет, отец брал меня с собой. Я очень любил ходить с отцом в баню: там был бассейн, и можно было плавать (в этом бассейне отец и научил меня плавать, когда мне было пять лет). Перед бассейном отец всегда мылся у одного и того же банщика, Федора. «Кто сам моется, у того кожа не дышит, – говорил он. – Только банщик может открыть поры, чтобы кожа дышала».

И вот в тот раз только отец лег на лавку к Федору – подошел невысокий упитанный человек лет сорока и попросил отца освободить место, потому что имеет право мыться без очереди, ибо он генерал.

Когда он сказал, что он генерал, я почему-то сразу посмотрел на его пипиську. И банщик Федор тоже посмотрел на его пипиську. И отец…

– Товарищ, вы подождите немного, лег же уже человек! – сказал Федор.

– Что значит «лег»? Ты обязан сначала обслужить генерала! Правила надо соблюдать!

– А откуда мне знать, что вы генерал? На вас не написано.

– Потому что я тебе это сказал!

– А сейчас вот и этот товарищ скажет, что и он генерал, – Федор показал на отца. – И как я проверю, кто из вас врет?

– Хорошо, – процедил упитанный и ушел.

– Генералы! – сердито ворчал Федор, натирая отца. – Правильно Ленин сделал, что шпокнул их всех. Нет, новые появились! Я бы их на Лобное место – и розгами, розгами!

И тут банщик вдруг замолчал и перестал тереть отца: между лавок, шлепая босыми ногами по мокрому кафельному полу, шел человек в генеральском кителе с орденами, надетом на голое тело.

И тут все перестали мыться и молча смотрели на это явление. И опять я заметил, что все внимание почему-то концентрировалось на его пипиське. Ну, пиписька как пиписька, ничего особенного. У отца и боевых орденов больше, и…

– Пошли в душ, шкет – сказал отец и слез с лавки.

В душевой я спросил:

– Пап, а почему ты не сказал, что ты тоже генерал?

– Перед Федором неудобно. Подумал бы, что я такой же мудак.

В один январский день пятьдесят четвертого года отец, как всегда, вернулся с работы в девять. Поужинал, но не стал, как обычно, читать книжку в кресле, а позвал меня помочь ему обмерить стену в кабинете.

– Зачем? – спросила мама.

– Буду делать книжные полки.

– Сам?

– Сам. Время у меня теперь есть. Меня уволили.

^{Мой папа – генерал.}

Месяца за два до этого было ЧП. Метростроевцы, которые вели проходку под фабрикой «Красный Октябрь», нарвались на карст. Нужно было срочно принимать меры, чтобы корпуса не ушли в землю. Спасательными работами руководил отец (он тогда был уже главным инженером Метростроя). На место происшествия прибыл Председатель Совета Министров Алексей Николаевич Косыгин со свитой. Косыгин огляделся и тоже стал руководить. Рабочие начали путаться в приказах. Положение было критическим, дорога была каждая минута, и тут отец заорал на Косыгина, чтобы тот замолчал и не мешал работать. Все обомлели.

– Да что вы себе позволяете? – накинулся на отца заместитель Косыгина. – Да вы знаете, с кем вы разговариваете!

Но Косыгин за отца заступился:

– Товарищ прав. Командовать должен кто-то один.

«Красный Октябрь» спасли, Косыгин на отца зла не держал, но начальство отцу это запомнило. И при первом удобном случае (на какой-то стройке пьяный рабочий упал с лесов) его обвинили в том, что в его ведомстве плохо налажена техника безопасности и отправили на пенсию. Как шахтеру, ему полагалась пенсия с пятидесяти лет.

Так что теперь у отца появилось много свободного времени, и он с утра до ночи пилил и строгал доски – сооружал книжные полки во всю стену.

Отца приглашали на работу в другие ведомства. Но он отказывался:

– Замом не пойду. Или рабочим, или начальником, – и продолжал делать полки.

Через полгода родное Министерство транспортного строительства назначило отца в «почтовый ящик» – начальником закрытой стройки. И полки он теперь доделывал вечером, после работы.

Когда он вышел на пенсию уже окончательно, он часто слушал по «Спидоле» «Голос Америки». И возмущался:

– Вот врут!

– А зачем ты слушаешь, если врут? – говорила мама. – Просто ты понимаешь, что они говорят правду, но боишься сам себе в этом признаться.

И они начинали ругаться.

Отец искренне верил в социализм. Он возмущался тем, что происходит в стране, но списывал это на ошибки, на людей, на бюрократизм, а не на строй. Он считал, что справедливее общественного устройства, чем социализм, человечество не придумало, надо только, чтобы все жили сознательно. И сам старался так жить.

После войны правительство выделило генералам участки и деньги на строительство дач. Дали и отцу. Отец и мама всегда мечтали о даче. И мы всей семьей – мама, папа, Наташа, я и собака Булька – каждый вечер сидели и проектировали дачу. (Помню, я себе «выбил» мезонин с балкончиком.) Спроектировали и начали строить. В выходные дни мы всей семьей ездили на стройку будущей дачи. Отец вкалывал вместе с рабочими и меня заставлял. Мама и Наташа ходили по участку, планировали, где что лучше сажать, а Булька резвился на травке и задирал на березки ногу. Денег не хватило, отец залез в долги, продал даже свои ботинки с рантом. А потом в газете написали, что было бы справедливо, если бы генералы отдали свои дачи детским садам. И отец решил дачу отдать.

– Конечно, отдай, – согласилась мама. – А то будешь потом всю жизнь переживать.

А мне сказала:

– Я думаю, наш генерал будет единственным, кто это сделает.

И она не ошиблась. Потом на той даче жил другой генерал, а у отца остались только долги.

Когда похоронили маму, отец попросил меня пойти к директору кладбища и попросить, чтобы ему оставили место рядом с Меричкой.

– Они не оставляют. Они подряд хоронят.

– Пойди и скажи.

Отца я слушался. Всегда. И поехал. Директор кладбища сказал, чтобы мы не беспокоились, могила на два захоронения. Я вернулся и сказал отцу, что могила двойная. Если он раньше умрет, его там похоронят рядом с мамой, а если я – меня.

– Нет, – сказал отец. – Ты у нас знаменитость, тебе другое место найдут, где-нибудь неподалеку. А меня уже забыли.

Проект памятника сделал мой друг архитектор Вахтанг Абрамашвили. Гранитные плиты, а между ними – газон в виде креста.

– Это что, крест? – спросил отец. Он был убежденным атеистом.

– Нет, папа, газон. Чтобы могила дышала.

^Коля.

Пока памятник делали, и отца не стало. Он был неправ – его не забыли. На похоронах было очень много народа: метростроевцы, и те, кто работал с ним в «почтовом ящике», и высокое начальство… Недавно я встретил бывшего заместителя отца, и он сказал, что отца вспоминают и сейчас. Рабочие его уважали и любили.

Гранит для памятника метростроевцы привезли из Кутаиси. И теперь на могиле мамы и отца стоит памятник из камня, добытого в том городе, где они познакомились.

А неподалеку похоронили не меня, а моего сына Колю. И недавно – Любу.

^{Мы с Колей на съемках фильма “Тридцать три”.}

Я прекрасно это начал.

Я шикарно это кончу.

Для других себя растрачу.

Для себя себя закончу.

Драгоценностей раздачу

Мне блестящий напророчил.

Я прекрасно это начал

И раздачу не закончил.

Для себя себя растратил.

Для других себя закончил.

(стихи Николая Данелия)