В дворцовом лазарете

Война, разгоревшаяся в 1914 году, была, с одной стороны, продолжением старого, или скорее вечного, конфликта на Балканах (тех самых Балканах, которые в недалеком будущем Уинстон Черчилль назовет «мягким подбрюшьем Европы»), а с другой стороны, результатом стремления Пруссии и новенькой Германской империи к переделу мира.

Сразу после выстрелов в Сараеве кайзер Вильгельм написал Николаю такое письмо: «С глубоким сожалением я узнал о впечатлении, произведенном в твоей стране выступлением Австрии против Сербии. Недобросовестная агитация, которая велась в Сербии на протяжении многих лет, завершилась гнусным преступлением, жертвой которого пал эрцгерцог Франц Фердинанд. Без сомнения, ты согласишься со мной, что наши общие интересы, как и интересы других правителей, заставляют нас настаивать на том, чтобы все лица, морально ответственные за это жестокое убийство, понесли заслуженное наказание. В этом случае политика не играет никакой роли. С другой стороны, я вполне понимаю, как трудно тебе и твоему правительству противостоять силе общественного мнения. Поэтому, принимая во внимание сердечную и прочную дружбу, связывающую нас крепкими узами на протяжении многих лет, я употребляю все свое влияние для того, чтобы заставить австрийцев действовать открыто, чтобы была возможность прийти к удовлетворяющему обе стороны соглашению с тобой. Я искренне надеюсь, что ты придешь мне на помощь в моих усилиях сгладить затруднения, которые еще могут возникнуть. Твой искренний и преданный друг, кузен Вилли».

Когда же Россия начала мобилизацию войск, разгневанный Вильгельм написал: «И такие меры приняты с целью защиты от Австрии, которая и не думает на него нападать!!! Я более не намерен быть посредником царя, который просил меня вести переговоры и в то же время втайне от меня провел мобилизацию». Но тут дело было не в двоедушии Николая. Он искренне не хотел ссориться с «кузеном Вилли». В самом деле, Россия не имела в этой войне своих территориальных интересов. Она выступила в защиту Сербии от претендовавшей на ее земли Австрии и поддерживающей Австрию Германии. Но все понимали, что эта война в немалой степени будет противоборством именно России и Германии. Общественное мнение в России всецело оставалось на стороне «братьев-сербов» и активно ожесточилось против «пруссаков». Россия тяжело переживала свое поражение в Японской войне и остро нуждалась в подкреплении своего реноме «великой европейской державы». Правительство хорошо понимало это и оказывало давление на Николая, что стало весьма неприятным сюрпризом для императора. Незаметно для себя он оказался связанными утвержденными им же самим законами по рукам и ногам. Он пытался уладить эту ссору «по-семейному», но, разумеется, это было невозможно.

Анна Вырубова рассказывает: «Когда была объявлена общая мобилизация, Императрица ничего не знала. Я пришла к ней и рассказывала, какие раздирающие сцены я видела на улицах при проводах женами своих мужей. Императрица мне возразила, что мобилизация касается только губерний, прилегающих к Австрии. Когда я убеждала ее в противном, она раздраженно встала и пошла в кабинет Государя. Кабинет Государя отделялся от комнаты Императрицы только маленькой столовой. Я слышала, как они около получаса громко разговаривали; потом она пришла обратно, бросилась на кушетку и, обливаясь слезами, произнесла: «Все кончено, у нас война, и я ничего об этом не знала!» Государь пришел к чаю мрачный и расстроенный, и этот чай прошел в тревожном молчании.

Последующие дни я часто заставала Императрицу в слезах. Государь же был лихорадочно занят. Их Величества получили телеграмму от императора Вильгельма, где он лично просил Государя, своего родственника и друга, остановить мобилизацию, предлагая встретиться для переговоров, чтобы мирным путем окончить дело. История после разберется, было ли это искреннее предложение или нет. Государь, когда принес эту телеграмму, говорил, что он не имеет права остановить мобилизацию, что германские войска могут вторгнуться в Россию, что, по его сведениям, они уже мобилизованы, и «как я тогда отвечу моему народу?». Императрица же до последней минуты надеялась, что можно предотвратить войну. 17 июля вечером, когда я пришла к Государыне, она мне сказала, что Германия объявила войну России; она очень плакала, предвидя неминуемые бедствия. Государь же был в хорошем расположении духа и говорил, что чувствует успокоение перед совершившимся фактом, что «пока этот вопрос висел в воздухе, было хуже»».

У «кузена Никки», была еще одна причина выступить против «кузена Вилли».

Правительство надеялось на подъем патриотизма, который, как «встречный огонь», лишил бы горючего разгорающееся пламя революционного движения. И в какой-то мере эти надежды оправдались. В столице жители теперь выходили на патриотические манифестации, приходили ко дворцу, чтобы выразить свою солидарность с царской семьей.

Анна Вырубова пишет: «Посещение Их Величествами Петрограда в день объявления войны, казалось, совершенно подтвердило предсказания Царя, что война пробудит национальный дух в народе. Что делалось в этот день на улицах, уму непостижимо! Везде тысячные толпы народа, с национальными флагами, с портретами Государя. Пение гимна и «Спаси, Господи, люди Твоя». Никто из обывателей столицы, я думаю, в тот день не оставался дома. Их Величества прибыли морем в Петербург. Они шли пешком от катера до Дворца, окруженные народом, их приветствующим. Мы еле пробрались до Дворца; по лестницам, в залах, везде толпы офицерства и разные лица, имеющие проезд ко Двору. Нельзя себе вообразить, что делалось во время выхода Их Величеств. В Николаевском зале был отслужен молебен, после которого Государь обратился ко всем присутствующим с речью. В голосе его были вначале дрожащие нотки волнения, но потом он стал говорить уверенно и с воодушевлением. Окончил речь свою словами, что «не окончит войну, пока не изгонит последнего врага из пределов русской земли». Ответом на эти слова было оглушительное «ура», стоны восторга и любви; военные окружили толпой Государя, махали фуражками, кричали так, что казалось, стены и окна дрожат. Я почему-то плакала, стоя у двери залы. Их Величества медленно продвигались обратно и толпа, невзирая на придворный этикет, кинулась к ним; дамы и военные целовали их руки, плечи, платье Государыни. Она взглянула на меня, проходя мимо, и я видела, что у нее глаза полны слез. Когда они вошли в Малахитовую гостиную, Великие Князья прибежали звать Государя показаться на балконе. Все море народа на Дворцовой площади, увидав его, как один человек опустилось перед ним на колени. Склонились тысячи знамен, пели гимн, молитвы… все плакали… Таким образом, среди чувства безграничной любви и преданности Престолу — началась война».

На волне патриотизма Петербург переименовали в Петроград. Немцы стали врагами. Повинуясь запрету Священного синода, люди перестали наряжать елки на Рождество. Опустевшие германские и австрийские посольства грабили мародеры. Били витрины немецких булочных, испокон веку торговавших горячим хлебом на Невском проспекте и на Васильевском острове. Разумеется, озлобление было взаимным. Даже детская писательница Лидия Нарекая напишет в 1915 году по горячим следам «взрослый» роман «Ее величество любовь», где рассказана история семьи, пытающейся выбраться из Германии после объявления войны. Немцы изображены в нем как грубые, жестокие насильники, но, пожалуй, никто еще в Европе не подозревает, как долго продлится эта война, какой размах она примет и до каких пределов ожесточения дойдут ее участники.

* * *

Первый год войны был очень неудачным для России. И чем дольше продолжалась война, тем большие потери несла армия. Жорж Морис Палеолог, бывший в тот период послом Франции в России, цитирует в своих воспоминаниях письма, которые приходили в Россию с фронта: «В начале войны, когда у нас были снаряды и амуниция, мы побеждали. Когда уже начал ощущаться недостаток в снаряжении и оружии, мы еще сражались блестяще. Теперь с онемевший артиллерией и пехотой наша армия тонет в собственной крови».

Всеобщая ненависть к немцам распространилась и на Александру Федоровну. Собирались народные манифестации, требовавшие заключить ее в монастырь. Между тем в Россию потянулись поезда с ранеными.

Александра Федоровна решила устроить лазарет в Царском Селе и вместе со старшими дочерьми записалась на курсы медсестер. «Некоторым моя работа может показаться ненужной, — писала она, — но работа нужна, и каждые лишние руки пригодятся». Принцессы и императрица работали под началом первой русский женщины-хирурга княжны Веры Игнатьевна Гедройц.

Анна Вырубова вспоминала: «Мы приезжали в госпиталь к девяти часам утра и сейчас же направлялись в операционную, куда привозили раненых, разгружаемых с прибывших с фронта поездов. Состояние этих раненых не поддается никакому описанию. На них была не одежда, а окровавленные тряпки. Они были с ног до головы покрыты грязью, многие из них уже сами не знали, живы ли они; они кричали от ужасной боли.

Мы мыли руки в дезинфекционном растворе и брались за работу. Прежде всего нужно было раздеть раненых, вернее, снять с них тряпье и грязь. Вслед за этим надо было вымыть их искалеченные тела, обмыть израненные лица, очистить глазные впадины, часто наполненные кровавым месивом. Да, мы из первых рук могли оценить новейшие способы цивилизованного ведения войны! Опытные сестры милосердия помогали нам указаниями, и очень скоро царица стала первоклассной сестрой. Я видела императрицу всея Руси, стоявшую у операционного стола с шприцем, наполненным эфиром, подающую инструменты хирургу, помогающую при самых страшных операциях, принимающую из рук хирурга ампутированные ноги и руки, снимающую с солдат завшивленную одежду, вдыхающую все зловоние и созерцающую весь ужас лазарета во время войны, по сравнению с которым обычный госпиталь кажется мирным и тихим убежищем. С тех пор мне довелось видеть много горя, я провела три года в большевистской тюрьме, но все было ничто по сравнению с ужасами военного госпиталя.

Императрица сказала мне однажды, что единственный раз в жизни она испытала подлинное чувство гордости — это было, когда она получила диплом сестры милосердия. Великие княжны Ольга и Татьяна и я — мы тоже успешно выдержали экзамены.

В лазаретах раненых старались развлекать; для них устраивали разного рода игры, забавы, концерты. Часто посещал госпитали со своими двумя младшими сестрами и маленький наследник. Великие княжны Мария и Анастасия Николаевны знали всех раненых и всегда старались развлечь их. Я не одобряла обращения раненых офицеров с великими княжнами; они часто подзывали их к себе и просили присесть на койку и поговорить с ними. Часто вечерами великие княжны приносили в госпиталь свое вышиванье.

Императрица Александра Федоровна и Великие княжны Ольга и Татьяна — сестры милосердия

Боюсь, что им довелось услышать немало сомнительных историй из уст этих офицеров».

В своих письмах мужу в Ставку императрица рассказывает об ужасных гнойных ранах, об умирающих солдатах, почти детях, о жалости, которая сжимает ее сердце, о том, как храбро держатся ее дочери. А медсестра Валентина Чеботарева, работавшая в Дворцовом лазарете в Царском Селе, записывает в своем дневнике: «О<льга> Н<иколаевна> опять сказала: «Мама кланяется вам, Валентина Ивановна, особенно. А хорошо здесь, не было бы войны, мы и вас бы не знали, как странно, правда?»». И несколькими днями позже: «Сколько поэтической ласки вносит Татьяна Николаевна!.. Какая она хорошая, чистая и глубокая девочка! Молодость тянет к молодости, и как светятся ее глазки! Ужасно хорошая!».

Здесь, в Царскосельском госпитале, обе сестры пережили свои первые увлечения. Валентина Чеботарева записывает в своем дневнике: «И почем знать, что за драму пережила Ольга Николаевна. Почему она так тает, похудела, побледнела: влюблена в Шах Багова? Есть немножко, но не всерьез. Вообще атмосфера сейчас царит тоже не внушающая спокойствия.

Как только конец перевязок, Татьяна Николаевна идет делать вспрыскивание, а затем усаживается вдвоем с К. Последний неотступно пришит, то садится за рояль и, наигрывая одним пальцем что-то, много и горячо болтает с милой деткой… У Шах Багова жар, лежит. Ольга Николаевна просиживает все время у его постели. Другая парочка туда же перебралась, вчера сидели рядом на кровати и рассматривали альбом. К. так и жмется. Милое детское личико Татьяны Николаевны ничего ведь не скроет, розовое, возбужденное. А не вред ли вся эта близость, прикосновения. Мне жутко становится. Ведь остальные-то завидуют, злятся и, воображаю, что плетут и разносят по городу, а после и дальше. К. Вера Игнатьевна посылает в Евпаторию — и слава Богу. От греха подальше. Вера Игнатьевна говорила мне, будто Шах Багов, нетрезвый, кому-то показывал письма Ольги Николаевны. Только этого еще недоставало! Бедные детки!».

А несколькими месяцами позже она пишет: «Татьяна Николаевна допрашивала, что рассказывал О. — вернулся ведь из Евпатории. Все ждала, очевидно, услышать про К.: «Они все ведь на шесть недель поехали?» К., говорят, возвращается на днях. А тут еще пришло письмо от Шах Багова — Ольга Николаевна от восторга поразбросала все вещи, закинула на верхнюю полку подушку. Ей и жарко было, и прыгала: «Может ли быть в 20 лет удар? По-моему, мне грозит удар». Но Варвара Афанасьевна продекламировала: «Младая кровь играет; лета идут, и стынет кровь»».

В Лазарете их императорских высочеств великих княжон Марии Николаевны и Анастасии Николаевны при Феодоровском Государевом соборе для раненых (таково было официальное название царскосельского лазарета) работал санитаром юный рязанский поэт Сергей Есенин. 22 июля 1916 года на концерте в день именин великой княжны Марии Николаевны он прочел только что написанные стихи.

В багровом зареве закат шипуч и пенен,

Березки белые горят в своих венцах.

Приветствует мой стих младых царевен

И кротость юную в их ласковых сердцах.

Где тени бледные и горестные муки,

Они тому, кто шел страдать за нас,

Протягивают царственные руки,

Благословляя их к грядущей жизни час.

На ложе белом, в ярком блеске света,

Рыдает тот, чью жизнь хотят вернуть…

И вздрагивают стены лазарета

От жалости, что им сжимает грудь.

Все ближе тянет их рукой неодолимой

Туда, где скорбь кладет печать на лбу.

О, помолись, святая Магдалина,

За их судьбу.