Волною бурной рока

Женя из Братска

Начиная работать над этой главкой, ловлю себя на мысли, что труднее всего будет справиться с теми ее страницами, которые намерен посвятить первому нашему знакомству с Женей Верещагиным. Уж больно все в жизни развивалось по стандартам той журналистской прозы, которую в изобилии печатало издательство «Молодая гвардия» и над которой мы в «Комсомолке» не прочь были, вслед за Александром Трифоновичем Твардовским, поиздеваться: «Растущий зам, отсталый пред и в коммунизм идущий дед».

«Растущим замом», если верить письму со строительства Братской ГЭС, был как раз Евгений Верещагин. «Отсталый пред» – это его комсомольское начальство, конкретнее первый секретарь Иркутского обкома комсомола Мелентий Арбатский, который, видимо завидуя популярности первого комсорга строящейся Братской ГЭС, копает под него и на предстоящую отчетно-выборную конференцию собирается вместо него привезти варяга из Иркутска.

Коллективный же «в коммунизм идущий дед» – это авторы письма, люди на самом деле молодые и справедливые. Верещагин им нравился тем, что приехал сюда добровольцем, с большой комсомольской должности в Свердловской области. Фронтовик. Его не отпускали, так он письмо написал – сначала в обком партии, потом – в Москву. И не один приехал, а с целой командой, по его зову, таких же энтузиастов, которым надоело протирать штаны в кабинетах. Вспомнили, какая у кого была, свои старые рабочие профессии, сформировали моторизованную бригаду лесорубов и принялись рубить и вывозить лес со дна будущего Братского моря. Только вот Женя с его неукротимым темпераментом общественника недолго продержался в бригадирах. Отыскали и в порядке партийно-комсомольской дисциплины – пожалуйте в комсорги стройки. И сразу же пошли в Иркутск, Арбатскому, на нового комсорга жалобы со стороны производственного начальства. Непослушен. Авангардизм. То подай ему клуб, то библиотеку. Жилье для молодоженов рвет зубами. Развивает иждивенчество среди молодежи.

Обком его раз предупредил – никакого впечатления. Второй раз. Вызвали в «область», так принято было называть областные центры. Он на бюро строптивой речью разразился… С виду податливый, а упрется – не сдвинешь. «Арбатский заявил – надо менять. А у нас все против. Но руки выкрутить могут очень даже просто. Приезжай, «Комсомолка».

Частью я все это вычитал в письме, частью в Иркутске почерпнул из разговоров с Сашей Власовым (второй секретарь обкома, который был, я скоро понял, в оппозиции к первому именно потому, что был солидарен с Верещагиным – сколько можно спекулировать на энтузиазме молодежи). Люди сюда не на день, не на год приехали – жить.

В Братске я убедился, что в жизни – редкий случай – было все именно так, как в письме и рассказах Власова, который поехал на стройку вместе со мной. Проводить конференцию это называлось. Проводить ее он провел, но данные ему инструкции не выполнил.

Кстати, этот был тот самый Саша Власов, Александр Владимирович, который через три десятка лет, при Горбачеве, стал министром внутренних дел СССР, а потом – и председателем Совмина РСФСР, до тех пор пока не сменил его ельцинский Силаев. А тогда мы вместе с ним отлеживали бока в жестком плацкартном, который тащил нас из Иркутска в Братск. Потом следили, не вмешиваясь, чтобы волеизъявление молодых избирателей было не нарушено. И первыми пожали Верещагину руку, когда оказалось, что подавляющее большинство бюллетеней в тайном голосовании было за него. Варяга прокатили. По тогдашним меркам это было ЧП.

В общем сейчас все это писать – зубная боль: словно не вспоминаешь, а воспроизводишь какой-нибудь производственный роман той поры, – а тогда я был в большом воодушевлении. Тем более что и Арбатский подыграл – устроил Власову неимоверный скандал, когда узнал о результатах конференции. Мне только этого и надо было. Я так его и назвал в своей корреспонденции – «начальник обкома».

А Верещагин действительно показался мне тем самым идеалом, который по молодости лет надеялся найти. Много ли надо было? Прост, но с достоинством. С утра до ночи – на объектах: то на «дне», то «на лесах», то в общежитии или в «балках», а то стучит кулаком по столу в конторе какого-нибудь заскорузлого хозяйственника. В кабинете его не найдешь, а уж если он там – дым коромыслом. Кто на машинке стучит, кто по телефону надрывается, кто «молнию» выпускает…

Словом, полный антипод тем комсомольским бюрократам, вроде того же Арбатского или моих калужских знакомых.

Да и внешне – болотные сапоги, зеленая стеганая фуфайка и, главное, неизменная кепочка – клетчатая, с пуговкой посередине и крохотным лакированным козырьком.

Нос – утиный и глаза маленькие, но хитрые-хитрые. Хитрые, но добрые. Смотрит он на тебя этими глазами и видит насквозь. Сужу хотя бы по тому, как он прокатывался насчет моей страсти найти какого-нибудь чудо-богатыря для очерка. Подсунул мне, словно в насмешку, молодого дистрофика, к тому же еще начинающего поэта, которого по слабости здоровья в тайгу не пускали, к великому его негодованию, зато безбожно эксплуатировали в местной многотиражке. Передо мною, представителем «литературных кругов» из Москвы, он трепетал, но стихи свои читал победным, слегка с завыванием голосом. Явно подражал входившим тогда в моду Евтушенко, Рождественскому…

И вот волною бурной рока

Сюда, в Сибирь, я занесен.

Хотел уехать, не дождавшись срока,

Но был размахом покорен.

Я таки написал о нем и о его любви в журнал «Молодая гвардия»:

Мерещится она мне в блеске солнца,

В мерцанье звезд и при луне.

И в каждом маленьком оконце

Избушек разных в Падуне.

…В той своей кепочке с пуговкой Верещагин через пять лет после нашего знакомства объявился в Москве. Комсомольская служба его подошла-таки к концу. Возраст, ничего не поделаешь. Но начальник стройки Наймушин, сколько ни воевал с ним Верещагин, назначил его начальником большого управления, и он снова оказался в молодых – молодой, хотя за тридцать давненько уже перевалило, командир производства. В качестве такового его включили в одну из первых молодежных делегаций, которая отправлялась в Соединенные Штаты. По счастливому совпадению, одним из двух руководителей этой делегации оказался я.

Да, та же кепочка, и та же пуговка, и тот же хитроватый взгляд прищуренных глаз, но никаких уже курток и тем более болотных сапог. Черные в рубчик брюки, шерстяной клетчатый пиджак под твид и галстук-селедка с узлом чуть больше пуговки на малокозырке. В Братске Женя на правах хозяина слегка подтрунивал надо мной. В нашей поездке он сам нарывался на смешки. Я к тому времени уже успел побывать за границей – в народно-демократических Болгарии, Чехословакии и даже в капиталистической Австрии. А у него это первая вылазка за рубеж. И сразу в Соединенные Штаты. Словом, здесь он чувствовал себя не так уверенно, как на Падунских порогах, но виду не подавал. Из многочисленных рекомендаций, которым мы в избытке подвергались на многочисленных инструктажах, он, человек предельно конкретный, усвоил одно – свою страну в обиду не давать, а их прелестями не обольщаться: насквозь фальшивые.

В Штатах мы были гостями ИМКА – организации молодых христиан. Ее люди месяц возили нас по всей стране, из одного студенческого кампуса в другой. Вот где я впервые почувствовал, что в свои тридцать лет далеко уже не молод. Одно утешение – наши сопровождающие из ИМКА были еще старше нас. В частности, наша гидесса Анастасия Романофф, полная дама лет, наверное, за пятьдесят.

Судя по ее поведению, инструктажей она прошла не меньше нас. И на каждом шагу пыталась демонстрировать нам преимущества капиталистического образа жизни перед социалистическим, свободы перед несвободой и тому подобное…

Естественно, что главного оппонента она нашла в Верещагине. Поначалу от их столкновений летели искры, но по мере того, как мы все глубже забирались в плотные слои американского студенчества, углы сглаживались. Мы подтрунивали по поводу намеков Анастасии на ее высокое происхождение, Романофф же, а она неустанно прохаживалась по поводу нашего «неумения» пользоваться системой самообслуживания в университетских кафе. При подходе к кассовому аппарату, где расплачивалась за нас госпожа Романофф, на наших подносах оказывались такие груды продуктов питания, что у хозяев глаза на лоб лезли. Чаша терпения была переполнена в тот момент, когда Женя, ничтоже сумняшеся, как говорят, положил себе на завтрак целый ананас, экзотический тогда для нас фрукт, вместе со всей его чешуей и хвостом.

Карт-бланш заменили на талоны с указанными в них ограниченными суммами кредита.

В целом, однако, события развивались в нашу пользу. Через три или четыре дня после нашего прибытия в Америку взлетел Гагарин, и на волне вызванных этим событием восторгов, изумления и скрытой ревности мы триумфально прожили до следующего, совсем другого плана события. Началось и тут же закончилось провалом поддержанное новоизбранным президентом Кеннеди вторжение кубинских эмигрантов в заливе Свиней, чье название мы без устали обыгрывали на все лады. Застала нас эта авантюра в некоем Форт-Уэйне, казавшемся нам глухой провинцией, где пресса да и обыватели рассматривали нас, советских, «красных», чуть ли не как пособников Кастро, чьи люди топили в заливе симпатичных американскому общественному мнению повстанцев.

По словам перепуганной Романофф, забывшей в этот момент о всех наших политических разногласиях и помнившей только о своей ответственности за группу, нас могли интернировать. Женя был на коне. Он подбадривал малодушных и торжествующе допрашивал Анастасию Михайловну и ее коллег, что они думают по поводу этого неспровоцированного нападения на маленькую мирную страну, ставшую на путь освобождения от империалистического господства.

С течением дней и эта заваруха потеряла свою остроту. Перебираясь из кампуса в кампус, мы постепенно адаптировались к нашему кочевому образу жизни и стали получать от него истинное удовольствие. Женина непримиримость, которая так воодушевляла нас в дни Кубинского кризиса, теперь вызывала улыбки и даже иронию, и не только с американской стороны.

В столице штата Небраска он пытался загнать в угол местных конгрессменов вопросами, почему в отличие от национального и других штатов, их парламент всего-навсего однопалатный. Неравноправие?

Праздником было узнать, что нас пригласил неожиданно к себе друг Хрущева, американский предприниматель канадского происхождения, что и в США есть зоны, закрытые для иностранцев. Поместье банкира, который прислал за нами два огромных «линкольна», находилось как раз в одной из таких зон. И он взял на себя нарушение порядка, что дало возможность госпоже Романофф парировать ехидные реплики Верещагина указанием на то, что «у вас» на такое никто бы не решился. А если бы и решился, оказался в тюрьме.

В Техасе с нами несколько дней подряд были студенты из семей эмигрантов до– и послевоенной поры. Одна из девушек, Галя, украинка, была настроена особенно воинственно и всем своим видом, даже словами, давала понять, что согласилась общаться с нами только ради возможности сказать всю правду в глаза. Надо ли говорить, что и тут основным ее спарринг-партнером был наш Женя.

Пять дней бок о бок с нами, чье поведение и манеры все-таки, видимо, расходились с тем, что существовало в ее представлении, смягчили, казалось бы, и Галину.

Атмосфера прощального вечера была особенно сердечной, и под влиянием ее Женя предпринял попытку окончательно закрепить достигнутый в непрерывных дискуссиях успех:

– Ну, вот, Галю, теперь ты видишь, какие мы. А обещалась всех нас, москалей, перевешать на первой осине…

Галина глянула на него в прищурку и после короткой паузы, которая привлекла внимание всех, кто был рядом, процедила:

– Ще приде час, Женечка, ще приде…

Ответом ей был взрыв хохота с советской стороны, который поверг ее в состояние шока. Чего угодно ожидала она в ответ на свой выпад, только не это. Немного пришла в себя только после того, как сообразила, что веселье было вызвано фиаско очередного пропагандистского хода Верещагина.

Помню, прилетели мы в Чикаго. Идем от самолета к зданию аэровокзала. Женя с двумя огромными чемоданами в руках, один свой, другой – одной из наших девушек, останавлива ется на секунду перед широкими, во всю стену стеклянными дверями, ставит чемоданы на землю, чтобы открыть двери, и, о чудо… створки сами поползли в разные стороны. Напомню, это был 1961-й год, и мы были из Советского Союза, который в бытовой и гражданской технике преуспел куда меньше, чем в военной и космической.

– Ну, Женя, а что ты на это возразишь? – спросил, снова под общий смех, инженер из Челябинска.

К чести Жени, он нимало не обижался на эти смешки. Полагая нас, среди которых он, член экипажа бомбардировщика времен Второй мировой войны, был самым старшим, просто несмышленышами, еще не отведавшими почем фунт лиха, он продолжал жить по принципу – подвергай все сомнению. Когда мы были на ферме, он, ласково погладив гусеницы покорителя полей, вкрадчиво спросил хозяина: «Тракторишко-то когда последний раз меняли?» И, выслушав ответ, полез куда-то внутрь в поисках технического паспорта – проверить…

…После Америки мы редко встречались – где Братск, где Москва, но из виду друг друга не упускали. Не исключаю, что здесь была и доля доброкачественного тщеславия с обеих сторон. Мне приятно было упомянуть в компании о друге-приятеле с Братской ГЭС; ему тем более – о былом молодом репортере, который когда-то заступился за него в газете, а теперь вон, глядите, стал ее редактором.

Только-только установится более-менее регулярная связь, как что-нибудь да происходит – то с ним, то со мной, – будь то хорошее или не очень, что на долгое время выбивает из колеи. С чувством запоздалой вины признаюсь себе, что он в таких ситуациях был более настойчив и последователен.

С началом моей посольской жизни мы и совсем подзатеряли было друг друга. Звонить из Стокгольма в Братск сложнее, чем из Москвы. А письма писать… Мне хватало служебной переписки, которая занимает процентов шестьдесят служебного времени посла.

Он, кажется, впервые встретился с необходимостью адресовать письмо за рубеж, и первое из его посланий начиналось так: «Борис Дмитриевич! Это Верещагин. (С чего бы это вдруг Дмитриевич, пожал я мысленно плечами.) Пишу, как Ванька Жуков на деревню дедушке. Дай мне четкий адрес для писем. Тебе – Борису Панкину. И тебе – послу. И телефон. Возможно, надо будет позвонить. Служебный и домашний. Договорились?»

По счастливой случайности это письмо, адресованное в МИД СССР, дошло до меня. Что же касается телефонов, то Женя никак не мог примириться с тем, что домашнего телефона у посла нет, – не положено по правилам безопасности, – и всегда сетовал на то, что начинать разговор приходится с секретарем – ненужная трата денег.

«Как я тебе сообщал раньше, – писал он в одном из следующих писем, находясь при идеально правильном правописании в конфликте со знаками препинания, из которых он жаловал только точку да отчасти запятую, – меня вновь догнала война. Вследствие контузии в 1945-м году в 1990-м году произошло очередное нарушение мозгового кровообращения или попросту инсульт. Результат – передвигаюсь с костылем, а левая рука временно не работает. Военно-врачебный признак инвалида войны первой группы. Лечение в Кисловодске и др. местах положительных результатов не дает. Ветераны войны (А. П. Маресьев и др.) обещают отправить меня на леченье до конца года в Израиль. Надеюсь и жду. Но пишу по другому поводу.

Задумали мы, Совет ветеранов, администрация г. Братска, руководство Братскгэсстроя, провести в августе 1993 года большое общественное дело, назвав его „Встреча с юностью на Ангаре“. Программа задумана обширная. Позднее, когда будет отпечатано вместе с официальным приглашением, тебе все будет отправлено. В программе встречи имеется в виду большая выставка на тему „Братск в периодической печати в 1960–1980 годы“. В том числе большой зал планируем отдать „Комсомолке“, имея в виду поместить ксерокопии всех статей, информаций и фото из Братска. На встречу обязательно пригласим всех редакторов „Комсомолки“. Напиши, кто и когда – А. Аджубей, Б. Панкин, Ю. Воронов… Остальных не помню и, конечно, собкоров и спецкоров. Напиши кого – твои предложения. Официальное письмо сегодняшнему редактору „Комсомолки“ скоро будет от оргкомитета направлено. Но мы надеемся на твою помощь в этом вопросе.

Надеемся, что откликнутся также „Правда“, „Известия“, „Красная звезда“, „Труд“, а также журналы „Вокруг света“, „Огонек“ и другие. Прошу, воспитай их редакторов до получения ими наших предложений. Они их получат в сентябре – октябре.

В дни встречи планируется провести обстоятельную научно-практическую конференцию „Уроки Братска“… Ждем от тебя реакцию на нашу затею, ответь обязательно, прошу. Если будут советы, пожелания, мы их примем с пониманием. На встречу приглашено и, надеюсь, приедет не менее трех тысяч чел. ветеранов Братска, живущих в СССР, а также пригласим много гостей из-за рубежа настоящего».

«Из-за рубежа настоящего…» В одной этой заключительной фразе – весь Женя. И Советский Союз он не называет бывшим. Письмо написано в конце 1992 года. Можно сказать, по горячим следам развала Советского Союза, которое им как бы не воспринимается всерьез.

«Привет от Маши и ребят, которые тебя помнят, когда мы пили кофе у тебя в „Комсомолке“».

На фотографии, приложенной к письму, вид у Жени непривычный – с бородой. В постскриптуме объяснение: «Рука не работает. Бриться нельзя, из-за этого отросла борода. Не узнаешь. Буду носить, пока президент не введет крутой налог на усы и бороду. Ждем твое фото».

Как ходили такие письма, свидетельствует лежащее передо мной уведомление, полученное из Форин Офиса: дата российской почтовой марки октябрь 1992. Штамп английского МИДа, ибо туда поначалу попало письмо, адресованное послу РФ, – 7 декабря того же года. Несколько дней назад совершился визит Ельцина.

Задним числом испытываю неловкость, воспроизводя повторяющееся «Прошу, ответь», «Прошу, напиши».

Видно, не всегда находилось время написать или даже ответить.

С минутным облегчением натыкаюсь теперь на такие строки:

«Борис Дмитриевич, здравствуй. Большое тебе спасибо за доброе письмо, книгу. Ну и виски к 8 янв. В день рождения будет употреблено с пользой.

Днями напишу подробнее обо всем.

Ждем роман о К. Симонове. Отрывки прочитали в «Юности». Маша уже на полке в моей комнате учредила место для книг Бориса Панкина. Пиши – места хватит.

Если будет прямой рейс до Братска, приезжай. Ждем».

А вот из письма, которое, как и предыдущая открытка, застало меня еще в Лондоне. Видимо, не будучи уверен, получил ли я ее, он пишет:

«Борис Дмитриевич, Борис, здравствуй!

Не знаю, получил или нет мое январское послание. Виски поступили прямо к дню рождения. Мне, дурню, 08.01.94 стукнуло 68. Сегодня спешу послать вырезку из „Красной звезды“. Подумал, едва ли ты ее регулярно читаешь, а там Симонов, и о нем тебе, видимо, будет интересно.

О своем житье писал в прошлом письме подробно.

Время отдаю в основном: 1) Копаюсь в своей родословной: добрался документально о своих предках по линии отца до 1654 года, дальше едва ли стоит, ибо письменные источники далее о смертных отсутствуют и, думаю, нет смысла с родословной забираться в каменный век, учет там был, думается, плохой.

Поездка на лечение в Израиль сорвалась, хотя при участии А. Маресьева приглашение из израильской клиники поступило, но у меня нет 87 тыс. долларов для оплаты поездки и лечения.

Не исключено что в 95-м г. представится возможность вольным туристом проехать по маршруту Польша – Франция – Голландия, повидать своих друзей-ветеранов; они в основном лидеры ветдвижения этих стран. Чего доброго, возможно, в Париже возьмем с сыном напрокат машину и махнем к тебе через Ла-Манш, если пустят. Мария уже начала возиться с огородом, хотя еще снег полностью не сошел.

О жизни нашей писать сложно. Это надо посидеть рядом и побеседовать.

„100 оборванных дней“ у нас в городе есть в книжных магазинах. Жду авторский экземпляр Константина Симонова. Дом наш с Марией постепенно превращается в мини-музей, в т. ч. одна комната отдана однополчанам, другая родословной, а третья – комсомол и Братск. В последний раздел ждем твое фото и ксерокопию твоей статьи в „Комсомолке“ в мою поддержку. (Попроси их, пусть подготовят)».

…Первые пять лет последнего десятилетия прошлого века оказались в моей жизни особенно суматошными. После почти восьми лет в Стокгольме – полтора года в Праге. Потом – три месяца в Москве.

Неполные три года в Лондоне. И снова в Стокгольме, теперь уже на положении частного, к тому же опального, лица.

Мне было не до переписки. Я нехотя отвечал на редкие письма, которые меня здесь находили. И тем более никому не писал первым. Верещагин потерял меня из виду. Теперь уж такой палочки выручалочки, как МИД, у него не было. О том, что в Швецию мне можно писать по принципу «на деревню дедушке», то есть «Стокгольм, Борису Панкину», он не догадывался. «Общая газета», где я вел колонку первые два года моей новой жизни, до него не доходила. Но вот появились мои первые публикации под рубрикой «Шведская модель» в «Российской газете», которую он выписывал, и Женя нашел выход.

«Главному редактору „Российской газеты“ т. А. Юркову. Уважаемый товарищ главный редактор!

Помогите! Суть проблемы: мне надо установить почтовую связь с Вашим постоянным корреспондентом в Швеции, автором книги о Конст. Симонове Панкиным Борисом Дмитриевичем. У меня есть материалы, которые помогут Борису Дмитриевичу. Прошу Вас сообщить мне его почтовый адрес в Швеции (служебный или домашний – мне безразлично; то же его теле фоны».

Стиль его в силу развивающейся болезни становится все более телеграфным. Почерк с сохранившимся со школьных, наверное, времен наклоном вперед – менее понятным. Он считает нужным объяснить это: «Простите за вздорный почерк. Писать по-иному (разборчивее) мешает состояние здоровья (я инвалид ВОВ 1 группы)».

Мои адреса все эти годы менялись беспрерывно. На конверте, который пришел в «Российскую газету», стоял все тот же: «665717, г. Братск, улица Рябиновая…» и так далее.

Вскоре письмо с тем же обратным адресом появилось и у меня на столе в Стокгольме:

«Уважаемый Борис Дмитриевич, Борис! Здравствуй!

Наконец с большим грехом узнал твой адрес, ты не сообщил, и я вынужден был обратиться к гл. редактору „Российской газеты“. Выдумал предлог, почему он нужен, и они прислали с твоего разрешения… Итак, много воды утекло с тех пор, как мы виделись в последний раз, да и с тех пор, как обменивались письмами. В силу этого не знаю, какая моя информация до тебя дошла? В 1991-м году меня в очередной раз догнала война… А в последние два года появилась дюжина других болячек, заработанных не на фронте, а на ударных комсомольских стройках, но голова и язык пока работают нормально, но тем не менее вынужден был первоначально ограничить, а затем и прекратить активную общественную деятельность в Комитете ветеранов Великой Отечественной, в компартии и органах власти города и области….

Много у меня обязанностей перед моим родным 341 АБП АДД (341-й отдельный краснознаменный авиационный бомбардировочный полк авиации дальнего действия). Волей судеб я обязан возглавлять его совет ветеранов. А это – огромная переписка. Хотя писать сложно при одной действующей руке. Но вместо левой использую различные приспособления для удержания бумаги. На машинке одной рукой заправить лист тоже не получается. Неплохо получается на компьютере, но, к сожалению, из-за денежных проблем обзавестись им не представляется возможным…

Борис, внимательно читаю твои публикации о шведской модели жизни. Твою статью „Давайте подметать!“ рекомендовал мэру города внимательно изучить. Конечно, Братск не Стокгольм, но подумай и найди аналогичный Братску город в Швеции. Население около трехсот тысяч человек, народ в основном молодой, условно. Промышленность: гидростанция, производство алюминия, целлюлозно-бумажная продукция.

Не посчитай за труд: вышли мне туристический план-схему и стрелкой укажи балкон твоей квартиры, из которой ты можешь забрасывать удочку прямо в озеро Мелларен. Это на случай, если судьба нас занесет с Машей в шведскую столицу. А говоря серьезно, особенно после твоей рекламы Швеции, нам хочется там побывать, будем искать наиболее приемлемый (дешевый) способ приехать к вам, а наиболее благоприятное время назовешь ты, я имею в виду время года.

Почему бы тебе на основе газетных публикаций не родить книгу очерков о шведской модели, мне думается, найдутся и спонсоры для издания. Делай!

Мне читать твои статьи в „Российской газете“ во 2-м полугодии не придется, опять-таки из-за денежных проблем на второе полугодие 99 года не подписались, предпочтение из центральных газет отдали „Комсомолке“.

О материальной стороне жизни особо не пишу. Суммарно получаем с Марией (хотя и не регулярно) 2000 рублей. Немного изредка помогают сыновья. Живем в нашем прежнем коттедже, но только вдвоем. Младший, Павел (инженер-строитель), живет в нашем городе отдельно. Старший, Игорь, в Москве. Год назад стали прадедом и прабабушкой. Растет в Иркутске правнучка Алена.

Возле дома приличный участок земли. Огород и т. д. Помогает материально.

Ксерокопию твоей статьи о комсомоле Братска по-прежнему буду тебя просить организовать.

80-летие ВЛКСМ в городе отметили достойно, а я, старый дурень, в преддверии его собрал в Москве собрание „стариков“ и учредил Союз ветеранов ударных комсомольских строек. На днях Минюст должен зарегистрировать».

Связаться с Женей по указанным им телефонам и факсу его младшего сына в Братске, как я и опасался, не удалось. Я попросил сделать это своих питомцев из «Российской газеты», еще помнящих традиции «Комсомолки». Через них же – факсом в Москву, потом почтой в Братск, отправил письмо. Придравшись к его словам о том, что голова и язык работают нормально, выразил удовлетворение тем, что «несмотря на неюношеский, как у нас у всех, возраст, ты по-прежнему здоров духом, бодр и энергичен как в Братске и потом в США, где ты не давал спуску капиталистам, фермерам и сенаторам».

В ответ на его отчет о своем житье-бытье рассказал, чем занимаюсь, сидя в Стокгольме. Упомянул, что опубликовал, наконец, роман «Четыре „я“ Константина Симонова», который при первой возможности отправлю ему с автографом.

Написал, что «намекнул руководству „Российской газеты“, чтобы они подписали тебя на нее хотя бы на эту половину года».

И вот снова конверт от Жени.

«Борис! Дружище, добрый человек из комсомольской юности. Спасибо, на днях получил твое факс-письмо в подлиннике – пришло окольными путями. Ты послал в Москву в редакцию с поручением передать в Братск на номер факса сына, но во время их попытки аппарат оказался неисправен, и они отправили его в конверте почтой. Молодцы. Получил.

Теперь по существу.

Ты из моего письма сделал чересчур оптимистические выводы о том, что я бодр, энергичен – если не физически, то духом. Этот восторг чересчур завышен, приходится только вспоминать, что были когда-то и мы рысаками. На днях в Москве похоронили глубокоуважаемого Петра Степановича Непорожнего, а какой был человек. Казалось, износу ему не будет. А вечного нет.

Гений Агеев – замсекретаря парткома Братскгэсстроя, которого ты критиковал, помнится, в статье, защищая меня, последние годы был первым замом Председателя КГБ СССР. Попал в Матросскую Тишину (как активный участник августовского 91-го года путча. – Б. П.) и два года назад, будучи генерал-полковником, ушел из жизни.

Мелентий Арбатский постарел, но еще понемногу шевелится как член совета ветеранов области. Изредка пишет, звонит.

На днях по российскому ТВ было интервью с В. Е. Семичастным в связи с годовщиной смерти Вас. Сталина. Вид у него, конечно, не комсомольский, но еще, видимо, может пахать. В январе 99-го года ему исполнилось 75 лет».

Далее, видимо реагируя на мое упоминание нашего сорокалетней давности американского турне, Женя пишет: «Из наших „американцев“ знаю координаты и изредка поддерживаю связь: с Чубарьян в Москве, с Маркарян – Рэмик в Ереване. Вот и все. Чекиста из Питера в безрукавке фамилию забыл и не искал, и не питаю к нему интереса. Вадим Таскаев (гл. инженер из Челябинскугля) года два-три назад выехал на работу в Канаду. Возможно, найдешь? Гамлет Алиев где-то, видимо, в Баку у президента однофамильца. Элик Егиазаров был где-то в Париже в ЮНЕСКО, но кто-то сообщал мне, что умер. Славы Шевченко нет».

В конверт был вложен номер «газеты г. Братска и Братского района» «Знамя», которая, как помечено в титлах, выходит с 1934 года. Я бросился изучать ее, уверенный, что здесь есть что-то, связанное с Женей, о чем он по скромности не упомянул в письме. Но нет, ничего специального. Просто он прислал ее мне, чтобы я вдохнул, как «степной травы пучок сухой», воздуха сибирского края, где многие еще, по уверению Жени, помнят и обо мне.

Передовая «Национальные особенности подъездов» – словно бы косвенный отклик на мою замеченную Верещагиным заметку в «Российской газете» «Давайте подметать».

Но квинтэссенция – во вкладке, точнее, газете в газете, которая, по замыслу ее создателей, является продолжением издания тех «Огней Ангары», которые родились в 1955 году, то есть с началом гигантской стройки на Падунских порогах.

Одна из статей вкладки звучит своеобразным реквиемом по тем временам и таким его людям, как мой друг Женя Верещагин. Толчком этому послужила опять-таки юбилейная дата – двадцатипятилетие с начала второго захода на строительство БАМа, которое вел тот же коллектив, что строил Братскую ГЭС.

Ни в одной другой стране нет, наверное, такой тяги отмечать юбилеи, как у нас. Не отражается ли и в этом мятущаяся русская душа, которая все ищет и не находит согласия с собой. И переводит беспрестанно взор с событий сегодняшних на дни вчерашние. И как бы тяжко, а порой и отвратительно ни было это прошлое, сегодня и в нем находим нечто, что задевает сердце. Как задевают его песни и сочинявшие и исполнявшие их «песенные идолы тех лет», выражение автора «Огней Ангары», которые собрались на юбилей в Братске: «Они звали тогда парней и девчат тратить свою молодость на стоящее дело: осваивать земные недра, строить промышленные гиганты и электростанции, города в тайге и, наконец, вести железнодорожную магистраль через необжитые на тысячи километров края. И наш удивительный народ живо отзывался. И ехали ребята и девчата черт знает куда, жили в вагончиках, бараках, ездили по лежневкам да зимникам, кормили собой мошку да комаров. И вспоминают те годы как лучшие в жизни. Потому что над неблагоустроенным бытом витало обещание лучшей жизни, если не для них, то для их потомков». Что хотел сказать мне Женя, посылая мне этот номер газеты? О своих надеждах или разочарованиях?

По разумению автора «Огней Ангары» – а это женщина, – светлое будущее не светит даже его, Верещагина, потомкам. С горечью листает она всем нам хорошо известный томик Джека Лондона, повествующий об американских искателях «золотого руна» на Клондайке: уж они-то песен не пели, от громких слов воздерживались, воздушных замков не строили. Точно знали – ищут не жар-птицу, а золото, – рассчитывали только на себя и немного – на удачу. И ведь вся Америка строила свою жизнь чисто по-хозяйски, расчетливо, в результате стала самым могучим государством в мире.

«Конечно, – иронизирует автор, – можно попрекнуть – не хватает, мол, у американцев духовного начала, романтики, полета души нет. Утилитарность, расчет у американцев в крови. Зато у нас в избытке такие качества, как вера, надежда и любовь».

Все это было в избытке и у Жени. Я говорю – было, ибо то письмо стало последним. Через несколько месяцев после того, как я его получил, позвонил из Москвы старший сын Жени, Игорь, и сказал, что отец умер.