ДЕЛЁЗ ЖИЛЬ

(род. в 1925 г. – ум. в 1995 г.)

«"Предела нет, Джонатан?" – подумал он с улыбкой. И ринулся в погоню за знаниями».

Ричард Бах, «Чайка по имени Джонатан Ливингстон»

Жиль Делёз – один из крупнейших и знаменитейших философов современности, столп философской мысли XX века (это даже как-то удивительно – почему-то кажется, что все философы жили давно-давно). Он вырос в Париже, окончил лицей Карно. После Освобождения учился на философском факультете Сорбонны. Много лет преподавал философию в различных лицеях и университетах, в том числе Венсеннском и Сорбоннском, но в последние годы жизни отошел от преподавательской деятельности.

Всемирную известность принесли Делёзу его работы о философах Юме, Анри Бергсоне и Фридрихе Ницше, а также о писателях Марселе Прусте и Захер-Мазохе. Своеобразие мышления этого философа связано в первую очередь с двумя основными темами, к которым он возвращался на всем протяжении своего творчества. Это, во-первых, природа отношений, определяемых им как чистые столкновения, или встречи. А во-вторых, множественный характер существования времени и мышления, которые состоят из разнородных пластов, образующих особое поле, которое не навязывает опыту никакой формы. Из положения о множественности существования, времени и мышления вытекает мысль Делёза о сугубо прикладном и опытном характере этики как изменчивой оценки способов мышления. Эта мысль диаметрально противоположна установкам классической морали, основанной на незыблемости ценностей, изначальном существовании «плохого» и «хорошего». Наконец, в противовес всем крупнейшим течениям современной мысли Делёз не склонен наделять философию каким-либо предназначением. Он чужд мысли о том, что какая-либо философская система способна отвечать за радикальный и необратимый разрыв в истории мысли.

В последние годы жизни он работал над книгой «Величие Маркса», посвященной не столько Марксу, сколько проблеме значимости философа. Согласно Делёзу, она не измеряется созвучием философских идей духу времени или вечным ценностям – истинное величие состоит в несвоевременности мысли. Мысль не имеет другой меры, кроме актуальности: философия жива ровно настолько, насколько она представляет собой акт мысли, творчество.

После этой книги Жиль Делёз думал оставить сцену философии, перейти к живописи; по-видимому, его все сильнее увлекали линии, сгибы, перегибы, переходы, о которых он столь часто и столь красиво писал; возможно, он искал перспективу ухода с территории слова. Жизнь распорядилась иначе. 3 ноября 1995 г. философ выбросился из окна своей парижской квартиры, положив конец болезни, от которой страдал долгие годы. Его самоубийство стало гимном жизни – во всяком случае, сам Жиль Делёз интерпретировал бы его именно так.

Вообще говоря, писать о личности Делёза непросто, ибо он придерживался мнения, что факты личной биографии незначимы для творчества. Разве возможна частная жизнь мыслителя? Существование философа, утверждал Делёз, всегда строится на творческих основаниях; философ – не просто артист, но изобретатель собственного стиля жизни. Так или иначе, информация о его жизни обрывочна и представляет собой скорее наплыв ассоциаций и рефлексий, чем структурированный набор фактов. С другой стороны, такая «биография» позволяет лучше понять, как выкристаллизовалось решение философа уйти из жизни, которое не было, да и не могло быть спонтанным – Делёз даже интервью не любил давать, т. к. приходилось отвечать на вопросы без предварительных раздумий.

Впрочем, кое-что о его жизни все же известно: у него была семья, он жил в престижном районе Парижа, в последние годы тяжело болел, что и побудило его, в подражание древнегреческим философам, выброситься из окна в декабре 1995 г., восславив таким парадоксальным образом жизнь и подтвердив свое жизнелюбие. И еще – будучи создателем целого ряда концептов философии постмодернизма[11], он самой смертью удостоверил свою глубинную приверженность идеям множественности существования: переживание собственной болезни роднило его со Спинозой и Ницше, а добровольная смерть – с философами Древней Греции.

Делёз прожил всю свою жизнь в 17-м округе Парижа – одном из наиболее «престижных» районов столицы. Его жизнь там была чем-то сродни «падению» из довольно богатого квартала возле Триумфальной арки, где он родился, через различные квартиры во время войны, в ремесленный, «пролетарский» квартал округа. Даже само это передвижение может трактоваться как символ постепенного перехода философа к левой идеологии, к которой он, однако же, не относился уж очень серьезно.

Жиль родился в буржуазной семье, придерживавшейся консервативных (правых) политических убеждений. В одном из телеинтервью, обнародованных – по его настоянию – уже после смерти философа, он говорит, что почти не помнит своего детства. Отмечает, что у него исчезли самые ранние воспоминания, что он не является архивом – нет смысла хранить вехи личной жизни, поскольку их наличие ограничивает мыслительную свободу творца.

Делёз утверждает, что его детство на самом деле ничего не значит, полагая, что писательская деятельность не имеет ничего общего с индивидуальностью, она не является личным или частным делом. Письмо, говорит он, – это становление-животным, становление-ребенком, и каждый, кто пишет, делает это ради жизни, ради того, чтобы стать кем-то, кроме писателя, или чем-то, кроме архива. Делёз настаивает на том, что рассказывать о собственной жизни – занятие столь же неинтересное, сколь быть личным архивом, хранящим воспоминания о прожитых годах. Намного интереснее быть автором, а не собственным мемуаристом. Автор – как его понимает Делёз – не обращается непосредственно к своей личной жизни, не копается в семейном архиве, а, наоборот, старается быть «ребенком вообще» и описывает мир сквозь призму детского безоценочного взгляда, признающего многообразие форм культуры. Что интересного в детстве? – спрашивает Делёз. Возможно, отношения с родителями, братьями и сестрами, друзьями, но все это – лишь интерес к конкретному человеку, а не к его творчеству. Что на самом деле интересно, так это испытать чувства ребенка – но не воспроизводить чувства из своего детства, а пытаться стать ребенком как таковым.

Тем не менее, можно попытаться ухватить обрывки личной истории Жиля Делёза. Когда он был ребенком, из-за нехватки денег его отправили в обычную среднюю школу, а не в частную, католическую. Он был последним учеником в классе до тех пор, пока не началась война, которая дала ему возможность познакомиться со своим первым Учителем.

Делёз вспоминает довоенный период и террор против консервативной буржуазии, развязанный пролетарским Народным фронтом на волне всеобщего увлечения левацкими идеями, в котором буржуа видели наступление всемирного хаоса. Во многом это объяснялось антисемитизмом буржуа, определившим особенно негативный настрой относительно Леона Блюма, лидера французской социалистической партии и главы Народного фронта, который был для них страшнее дьявола. Ненависть была настолько сильна, что во время войны власть захватил Анри Филипп Петен, противник Блюма, ставший главой фашистского правительства Виши. Петен проводил политику сотрудничества с немецкими оккупантами и преследовал французских патриотов. В августе 1945 г. он был приговорен Верховным судом Франции к смертной казни, замененной пожизненным заключением.

Итак, Жиль Делёз вышел из совершенно некультурной буржуазной «правой» семьи. Его отец (Делёз отзывается о нем с нежностью, вспоминая атмосферу кризиса и ненависть его отца, ветерана Первой мировой, к «левым») был инженером, изобретателем, его первое дело развалилось как раз перед войной, затем он работал на заводе по производству дирижаблей, который немцы переоборудовали в фабрику по производству резиновых плотов.

Философ вспоминает, что, когда во Францию вторглись немцы, он находился в Нормандии в городке под названием Довиль, где его семья проводила каждое лето. Он вспоминает образ Довиля как иллюстрацию огромной социальной силы Народного фронта: с появлением оплачиваемых отпусков люди, которые никогда не путешествовали, могли поехать на побережье и увидеть море.

Делёз вспоминает маленькую девочку, которая с восторгом следила за невероятным спектаклем моря, простояв несколько часов на частном пляже для состоятельных буржуа. Он также вспоминает ненависть, которая явственно звучала в словах матери, увидевшей ту же девочку, когда она бросила фразу о том, что решительно невозможно посещать пляжи, куда приходят «эти». Для буржуа, какими были его родители, предоставление отпусков рабочим означало утрату привилегий и потерю территории, худшую, нежели оккупация пляжей немецкими танками.

В Довиле Жилю пришлось на год остаться в местной средней школе. Без родителей, только с младшим братом, он был полным нулем в учебе, пока не повстречал молодого учителя Пьера Хальбвакса, сына известного социолога и социального психолога Мориса Хальбвакса (он погиб в 1945 г. в Бухенвальде). Пьер был слаб здоровьем, и его освободили от воинской обязанности. Для Делёза эта встреча была подобна пробуждению – он стал Учеником и обрел Учителя. Хальбвакс брал его с собой зимой на пляж, в дюны, и знакомил с французскими писателями: Андре Жидом, Анатолем Франсом, Шарлем Бодлером. Делёз совершенно преобразился. Он говорит, что уже точно не помнит почему, но Хальбвакс помог ему почувствовать что-то важное в литературе.

Через некоторое время Делёз продолжил учебу в лицее. Его определили в класс, где преподавателем философии был Виаль, но он мог попасть и в класс, где преподавал Мерло-Понти – знаменитый французский философ-идеалист, феноменолог. Он вспоминает, что Мерло-Понти был довольно меланхоличным, тогда как Виаль, находившийся на закате своей карьеры, очень нравился Делёзу.

На первых же занятиях по философии Жиль понял, что это то, чем он будет заниматься всю оставшуюся жизнь. Изучение философских концептов действовало на него точно так же, как на некоторых людей действует знакомство с яркими литературными героями; философия была столь же живой, как и любое литературное произведение. У него больше не было никаких проблем с учебой, он стал хорошим студентом.

В лицее были представители всех политических направлений, его одноклассники в какой-то степени были политически сознательными благодаря их товарищу, который участвовал в Сопротивлении и был расстрелян немцами. Однако это было не то политическое сознание и деятельность, которые можно наблюдать в мирное время, – политика в период оккупации была тайным занятием, поскольку в классе были ученики самых разных политических убеждений: от симпатизировавших Сопротивлению до сторонников правительства Виши.

Для Делёза детством и юностью стали демонстрации Народного фронта, политическая настороженность в лицее и наблюдение за тем, как его отец мечется между честностью и антисемитизмом. В итоге, хотя он рос в буржуазной семье, придерживавшейся «правых» политических убеждений, со времен Освобождения в 1945-м он был «леваком».

Однако Делёз не вступил в Коммунистическую партию, несмотря на всеобщий энтузиазм и тот факт, что многие из его друзей стали коммунистами. По собственным словам, его удержало от этого шага лишь то, что он всегда был трудоголиком и не выносил никаких собраний! Он вспоминает, что это был период Стокгольмского обращения[12]. Все его друзья, очень талантливые люди, тратили время на сбор подписей под этой петицией… Делёзу казалось, что для партии было бы гораздо важнее, если бы они направляли свою энергию на то, чтобы дописывать диссертации, а не собирать подписи. Его же все это не интересовало, он не питал склонности к разговорам, а идея сбора подписей вызывала у него тихую панику. Делёз никогда не чувствовал полной солидарности с идеями партии.

Во многом это определялось его видением взаимоотношений философа и власти: философ всегда должен находиться как бы в оппозиции к любым властным структурам, ибо они несут однозначность интерпретаций («хорошо-плохо», «правильно-неправильно»), а задача философа – как можно полнее сформулировать и использовать относительность этики и множественность культурных подходов. Власть хочет быть вездесущей, она гасит один за другим очаги сопротивления, проникает в частную жизнь философа, превращая его в «публичного профессора», властителя дум, наставника. Сила философа – в сопротивлении всякой власти: «Отношения сил важно дополнить отношением к себе, позволяющим нам сопротивляться, уклоняться, поворачивать жизнь или смерть против власти…Именно это было придумано греками. Речь не идет уже об определенных, как в знании, формах, ни о принудительных правилах власти; речь идет о правилах произвольных, порождающих существование как произведение искусства, правилах этических и эстетических, составляющих манеру существования, или стиль жизни (в их число входит даже самоубийство)».

Кроме того, любая власть направлена на подавление желания, то есть в конце концов свободы, а левые идеи как раз и утверждали необходимость освобождения, раскрепощения личности. Фактически полное их принятие означало их отторжение, а потому Делёз не стал убежденным социалистом (и не разочаровался в идеях социализма, как это произошло с его более «правоверными» друзьями).

В 1968-м он был госпитализирован с тяжелейшим приступом туберкулеза. Как и Спиноза, и Ницше, Делёз был вынужден жить с болезнью начиная с 1968 г. До приступа он не знал, что у него туберкулез, – чувствовал, что с его здоровьем что-то происходит, но у него не было желания выяснять все окончательно. Философ считал, что у него рак, и не особенно беспокоился. То, что он болен туберкулезом, Делёз узнал только тогда, когда начал кашлять кровью.

Болезнь оказалась очень запущенной, и случись такое несколькими годами ранее, он не выжил бы, но в 1968-м это уже не было проблемой благодаря антибиотикам. Это была болезнь без особой боли, и он полагал, что это огромная удача – болезнь без боли. Делёз считал, что слабо выраженная болезнь помогает, позволяя настроиться не на собственную жизнь, но на жизнь в целом. Настроиться на жизнь – это не значит начать думать о собственном здоровье, это значит ощущать каждый момент жизни.

С этого времени изменилось его отношение к докторам: лично он ничего не имеет против конкретных врачей, но ненавидит их специфическую власть. Делёз считает гнусным то, каким образом врачи манипулируют властью. Он полагает, что, к несчастью для пациента, обследования только позволяют докторам чувствовать себя увереннее относительно того диагноза, который они уже поставили. «Итак, – говорит философ, – хотя как люди врачи могут быть чрезвычайно привлекательны, но при исполнении своих должностных функций они смотрят на других как на собак. Это образец настоящей классовой борьбы».

У Делёза всегда было слабое здоровье, и это обстоятельство было лишь подчеркнуто, когда у него диагностировали туберкулез. В тот момент он приобрел все права, положенные больному, будучи уверенным, что болезнь необходимо использовать. Для Делёза болезнь – не враг, не то, что приносит ощущение смерти, скорее, это нечто, позволяющее ощутить жизнь, но не в смысле «я все еще хочу жить, я выздоровел, я начну жить». Болезнь обостряет видение жизни или ощущение жизни во всей ее силе и красоте.

Необходимо использовать болезнь, хотя бы с целью стать более свободным, иначе она будет сильно мешать. Получить пользу от болезни – это значит освободить себя от вещей, от которых невозможно избавиться в обычных условиях. Например, когда-то Делёз много пил, но вынужден был прекратить это из-за своего здоровья. Он полагал, будто выпивка помогает ему создавать философские концепты, но затем, прекратив пить из-за болезни, понял, что это совсем не так. Или еще – Делёз никогда не любил путешествовать, потому что никогда в действительности не знал, как это делать, хотя испытывал огромное уважение к путешественникам. Но тот факт, что его здоровье настолько ослаблено, позволяет ему отклонять приглашения куда-нибудь съездить.

Или, например, ему всегда было трудно ложиться спать поздно, но, поскольку у него хрупкое здоровье, для него больше не проблема пойти спать раньше. Болезнь является очень хорошим средством и с точки зрения освобождения от социальных обязательств.

Однако не нужно путать болезнь и слабость, поскольку слабость означает: сегодня я сделал все, что мог, день окончен. Слабость – это формула окончания дня, невозможности больше ничего из себя выжать. Если подходить к ней так, говорит Делёз, тогда это не надоедливое чувство, она довольно приятна. Ему нравится это состояние, состояние завершения чего-либо. С этой точки зрения слабость близка к старости.

Делез считает старость блестящим возрастом. Конечно, есть некоторые проблемы, например определенная медлительность. Самое ужасное в старости – боль и нужда, но они ей не свойственны. Делёз уточняет, что он имеет в виду: старость делают патетической, скорбной нищие старики, которым не хватает денег на то, чтобы жить, у которых нет даже здоровья, только еле теплящаяся жизнь и бесконечные страдания. Вот что отвратительно, но дело не в старости, полагает он, сама по себе она не несет зла. Если у вас достаточно денег и сохранилось кое-какое здоровье, она великолепна, потому что вы понимаете, что дожили до старости. Старость – это апофеоз жизни.

Последний поступок Делёза имеет символическое значение. Таким же символическим было сумасшествие Ницше. Символическими – если обратиться к другой реальности – были смерть Блока и самоубийство Маяковского. В последнем случае человек, который воспринимал революцию как квинтэссенцию поэзии, вдруг обнаружил, что она привела к господству именно той бюрократической сволочи, ненависть к которой и сделала его революционером. Нечто подобное, скорее всего, можно найти и в самоубийстве Делёза.

Вот почему страшное самоубийство Жиля Делёза видится не актом отчаяния, тем более не знаком торжества смерти, но последней попыткой ответить зову жизни, последним творческим жестом философа, сломившего болезнь силой воли к жизни, к свежему, чистому воздуху жизни: «Жест, что развертывается между креслом, в котором страдаешь и задыхаешься, и окном, которое открываешь. Жест, что развертывается между нестерпимым приступом кашля и последним глотком воздуха. Одно-единственное стремительное движение. Переход через линию».

Он, будучи тяжелобольным, сумел все-таки сотворить ослепительное, предельное событие. Сумел организовать последнее преодоление черты. Не умереть, но покончить с этим в каком-то нескончаемом парадоксе. Совершив жест, который нас и поразил, и ранил, – и все-таки жест философа, чисто делёзовский жест, в котором сказалось если и не презрение к смерти, то, по меньшей мере, глубокое доверие к жизни.

А жизнь не сводится ни к бытию-лицом-к-смерти, ни к драме индивидуального существования. Жизнь философа не свести к работе над книгами, как не свести ее к занятным анекдотам из его частного быта. Философская жизнь – не что иное, как опытная, экспериментальная работа философа над самим собой, рискованное сотворение себя. Достаточно вспомнить, что французское слово «exp?rience» (опыт) идет от латинского «experiri» (проходить через опасность) – гибельный («p?ril») переход.