XLVII

XLVII

Через несколько дней Леопольд прибыл в Триест; я прибежал к губернатору; но этот достойный мой защитник напрасно искал аудиенции, он не мог ее получить. Этот отказ меня сразил; я провел несколько дней в самой мучительной тревоге, обдумывая, не броситься ли к ногам императора вместе с моим семидесятилетним отцом и семью моими сестрами, которые столько лет пользовались плодами моих трудов, чтобы обезоружить его гнев! Но как исполнить этот проект? Моя семья обитала более чем в дне пути от Триеста, а время истекало! Пока я ломал голову, чтобы найти способ добиться своей цели, у моей двери раздался голос: «Да Понте, император согласился вас принять!» Я отказывался верить свидетельству моих чувств, когда князь де Лихтенштейн вошел ко мне; он искал меня от имени Леопольда. Я бросился как сумасшедший к королевской ставке, где многочисленная толпа ожидала аудиенции. Едва привратник увидел меня, как тут же отвел к государю; я нашел его глядящим в окно и повернувшимся ко мне спиной. Хотя я и был одержим желанием оправдаться и полон беспокойства по этому поводу, момент был от этого не менее торжественный; я испытывал сильное волнение и ожидал с беспокойством, когда император обратится ко мне, что он и сделал в следующих выражениях (я передаю наш разговор, не опуская ни слога):

– Могу я узнать, почему синьор Да Понте не ходатайствовал об аудиенции в Вене?

– Я имел честь просить ее многократно, Ваше Величество не соблаговолило мне ее дать.

– Я дал вам знать, что вы вольны появляться у меня, когда захотите.

– На каждую просьбу с моей стороны мне был ответ, что у Вашего Величества нет времени меня принять.

– Если бы вас не в чем было упрекнуть, вы бы нашли способ обратиться ко мне!

– Если бы Ваше Величество позволило, я бы мог заметить, что, следуя своим обычным правилам справедливости, оно соблаговолило бы меня выслушать, прежде чем осудить. Оно не упустило бы из виду, что, когда человек имеет несчастье попасть в немилость у государя, он не смеет предстать перед ним в публичной аудиенции, среди придворных, которые ставят себе в заслугу то, что удаляют его от трона всеми средствами: я тому доказательство.

– Каким образом?

– 24 января я шел в отчаянии по улицам Вены, решившись броситься к ногам Вашего Величества; я встретил одного из его секретарей и умолял его указать мне средство для этого; этот секретарь посоветовал мне обратиться к Стеффани; я пошел к нему, когда на самой лестнице дворца встретил Торварта, вице-директора театра, который по выражению моего лица понял о моих намерениях; он остановил меня и настоятельно воспротивился моему намерению.

– Торварт! Он мне сказал, что это вы отказываетесь представляться, чтобы иметь право жаловаться и выдать меня за тирана! Каким образом он воспротивился?

– Он не переставал мне повторять, что Ваше Величество, настроенное против меня, меня не примет, и что пытаться так поступить – это значит подвергнуться афронту; что новый директор воздаст мне справедливость, что он меня знает и ценит.

– Это как раз тот директор, который просил меня вас прогнать, доказывая, что он не может вас выносить ни у себя, ни в театре.

– Это доказывает искренность моих недоброжелателей.

– Но у вас весь мир – враги: интенданты, министры, дирижеры, актеры, – все говорили со мной против вас.

– Это должно быть доказательством моей невиновности.

– Возможно! Но почему накопилось столько ненависти?

– Граф де Роземберг, в своем желании видеть нового придворного поэта, оказался на поводу у инсинуаций Торварта.

– Роземберг – очень дурной интендант театра. Мне совершенно не нужны его поэты; я нашел одного в моем вкусе в Венеции.

– Угарта?..

– Угарт ничего не стоит, он делает все, что ему говорят, и я – последний, кто говорит в его пользу. Но почему Торварт – ваш враг?

– Потому что я знаю о его действиях и его расточительстве, и он это знает.

– Каким образом и с каких пор?

– С тех пор, как единственно увлекаемый своим рвением, я предложил ему административные реформы и упразднение некоторых злоупотреблений.

– Что он ответил?

– Что эти злоупотребления существуют слишком давно, чтобы пытаться их разрушить. Он пошел дальше и посоветовал мне не говорить ни с кем об этом, если я хочу оставаться в Вене.

– Мошенник! Я начинаю понимать, почему он наговорил мне столько плохого о вас! Продолжайте…

– Сальери…

– Не говорите мне более о Сальери, я знаю, как мне стоит к нему относиться, я знаю об интригах его и Кавальери; это эгоист, который желает заботиться на театре только о своих операх и своей любовнице. Он враг не только вам одному, он враг всем композиторам, певцам, итальянцам, и особенно мой, потому что он знает, что я в курсе всего. Я не хочу ни его, ни его немки в моем театре. Что до Бюссани, я воздерживаюсь сообщать ему мою волю. Я нашел в Венеции певицу, Гаспари, которая отомстит вам за оскорбления от Кавальери и от всей этой своры вокруг нее своими заслуженными аплодисментами. Я предупредил Гаспари, чтобы не оставляла ей ни одной первой роли. Если этого недостаточно, мы найдем другие средства. Сегодня я интендант и антрепренер моего театра. Я буду руководить, и мы посмотрим! Я понял, что вы не тот человек, что им нужен. Теперь объясните мне, что это за книга, написанная в стиле книги мадам де ла Мотт против королевы Франции, что вы сочиняете против меня…

– Против Вашего Величества! Это бесчестная клевета!

– Угарт, Торварт и Латтанцио мне о ней говорили.

– Вот оружие, которое используют мои враги, чтобы заставить поверить, что я человек опасный и что меня нужно удалить. Я как-то уехал в деревню, где меня посетили некоторые друзья, которым я дал имена Ваших Величеств. Они прочитали то, что я написал, и о чем Ваше Величество может их допросить.

– Ох! Если то, что мне сказали, неправда, я воздам каждому по его заслугам, особенно этому Латтанцио, который хочет сойти за моего личного секретаря, и более того – моего советника. Он выманил у вас табакерку и медальон под предлогом того, что передаст мне ваш мемуар. Если бы вы знали, как он вам услужил! Напомните мне о нем, я смогу его наказать.

– Я, тем не менее, остался жертвой.

– Возможно! Куда вы сейчас направляетесь?

– Сир… В Вену.

– В Вену! Вот так просто! Это невозможно, предубеждения против вас еще слишком живы, дайте мне время их смягчить…

– Сир, у меня, к сожалению, нет времени ждать: у меня есть семидесятилетний отец, семь сестер на выданье и три брата, все нуждаются во мне.

– Я понимаю все добро, что вы делаете для своей семьи; вы щедро заботитесь о воспитании двух из ваших братьев, это меня трогает; но почему вы не вызываете ваших сестер в Вену? Если у них есть талант, они смогут найти там ему применение.

– Мои сестры не смогут жить отдельно от своего старого отца, у них нет ничего, кроме их добродетели. Если Ваше Величество захочет осчастливить двенадцать человек зараз, оно позволит мне вернуться одному в Вену. Я буду работать для всех, как я это делал в течение одиннадцати лет; каждый раз, как мне удастся сделать что-нибудь для моей семьи, двенадцать голосов поднимутся в честь Вашего Величества с благодарностью к небесам. Если Ваше Величество не считает меня достойным быть поэтом двора, оно предоставит мне другой пост, но пусть это произойдет без промедления и именно в Вене.

– У моего театра не может быть двух поэтов; я ценю ваш талант… но трудно убедить в этом других.

– Ваше Величество должны это сделать для торжества справедливости и восстановления моей чести. Я бросаюсь к вашим ногам и не поднимусь, пока моя просьба не будет выполнена. Пусть Ваше Величество смягчат эти слезы, слезы невинности, смею это сказать и поклясться!

– Но мне говорили…

– И из-за одного «говорили» справедливый, мудрый Леопольд меня осуждает и изгоняет из города, который меня приютил и осыпал почестями в течение одиннадцати лет, который видел меня выполняющим все обязанности порядочного человека, преданным своей семье, друзьям и даже щедрым по отношению к своим врагам.

Говоря эти слова, я бросился к его ногам.

– Поднимитесь.

– Запятнав мою честь двумя изгнаниями, он отказывает мне в милосердии, которое оказывает даже преступнику.

– Поднимитесь, я вам приказываю. Государь свободен в своих поступках и не обязан давать отчет кому бы то ни было.

– Сир, я склоняюсь перед волей императора, но взывать к его справедливости – это не может не нравиться благородному Леопольду. Несправедливость не входит в число его правил.

Государь свободен окружать себя теми, кто ему нравится, и отставлять тех, кто перестает быть ему приятен.

– Отставка, простая и чистая, для меня достаточно сильное наказание, без того, чтобы клеймить меня ссылкой. Ваше Величество пусть не теряет из виду, что мой предполагаемый проступок повлек за собой простое предварительное заключение.

– Я никогда не распоряжался о заключении.

– Я подвергся проискам всех тех, кто прямо или косвенно был заинтересован в том, чтобы меня унизить, и суровость, с которой ко мне относится Ваше Величество, дает им возможность выиграть.

Сделав два или три круга по комнате, он остановился в раздумье, затем повернулся ко мне; я увидел спокойствие на его лице и понял, что я прощен. Он сказал:

– Я считаю, что вы обвинены несправедливо, и обещаю вам громкое возмещение. Чего вы хотите сверх того?

– Я умоляю Ваше Величество простить мне мою настойчивость, с которой я стараюсь защититься, и живость моих выражений, которые в любых других условиях были бы совершенно неуместны.

– Я все забыл. Где вы думаете остановиться?

– Сир, в Триесте.

– Ладно, ожидайте здесь, и время от времени напоминайте мне о нашей беседе. Я получил письма из Вены, которые меня убеждают, что дела в моем театре идут из рук вон плохо, что мои актеры терпят всякого рода притеснения и интриги; не могли ли бы вы подсказать мне средство покончить с этими дрязгами?

– Ваше величество может теперь судить, я ли разжигаю все эти неприятности и происки.

– Я это вижу, да, я это вижу.

– Прежде всего, Сир, следует устранить причины зла.

– Назовите мне главные.

Он сел и, взяв перо, записывал более часа под мою диктовку главные реформы, которые я предлагал провести Главному Интендантству, одобряя их.

Он снова меня заверил, что он меня не забудет, пообещав, что вскоре я получу от него вести, и выказал доброту, спрашивая, не нуждаюсь ли я в деньгах. Хотя и будучи почти без средств, я, из самолюбия, ответил, что нет. Он вышел, в твердой надежде увидеть в скором времени, что мои дела примут наилучший оборот. Предаваясь самым радужным иллюзиям, я увидел этого властителя в ином свете. В моих глазах, это был человек, недостойнейшим образом вводимый в заблуждение коварными советчиками, находящийся под влиянием подлых куртизанов, который, однако, будучи предоставлен самому себе и опираясь на свой благородный нрав, готов поспешить исправить то зло, которое невольно совершил. С этими мыслями я оставался неделями в полнейшем душевном спокойствии. Такого времяпрепровождения было достаточно, чтобы опустошить кошелек поэта, который никогда не был богачом, никогда не имел привычки к бережливости и кончил тем, что прибег к помощи своей семьи.

Истощив свой кошелек, я начал распродавать свой гардероб; исчерпав этот ресурс, я кончил тем, что вынужден был прибегнуть к помощи друзей, у которых встретил, однако, равнодушие и холодность. Все повернулись ко мне спиной; те, что меня выслушивали, ограничивались тем, что давали мне советы, либо грузили меня упреками в легкомысленности моего поведения. Соотечественник, к которому я относился как к брату и кормил несколько месяцев его и его семью, сделал блестящую карьеру, сделавшись банкиром в Неаполе. Полагая, что он не настолько жестокосерд, чтобы отказать мне в сотне пиастров, я осмелился написать ему и попросить эту сумму, с условием вернуть ее в течение трех месяцев.

Вот его ответ:

«Мой дорогой да Понте, тот, кто одалживает денег своему другу теряет деньги и друга, а я хочу сохранить то и другое».

Этот человек, столь благоразумный, умер молодым и вдали от семьи. Если бы все те, что похожи на него, кончили так же, не было бы столько в этом мире эгоистов! Его отказ лишил меня желания обращаться к другим. Я постарался по возможности скрывать мое печальное положение, чтобы не дать повода вновь торжествовать моим врагам.

Граф Брижидо мог бы в этом случае облегчить мое невезение, но, из ложной гордости, я не решался к нему обратиться. В дальнейшем, он был настолько добр, что упрекнул меня в этом. Благородный и щедрый соотечественник, который единственный не избегал общества человека, которого все его друзья покинули, догадался о моем положении и принял во мне достаточно непосредственное участие, придя на помощь. Он был не слишком богат, а я недостаточно нескромен. Все, что я получил от него, это лишь тяжесть на сердце. Если бы еще я страдал один! Каждый раз, когда я усаживался за стол, мое сердце разбивалось от мысли о несчастных созданиях, которым я не в состоянии помочь, и которые, вдали от меня, находятся, быть может, во власти мук голода! И эта ужасная нищета длилась три месяца!

Наконец, театральный сезон привел в Триест обыкновенную труппу певцов. Импресарио попросил меня помочь с постановкой «Музыкальной пчелы», оперы, которую я сочинил в Вене, и которая ему понравилась настолько, что он согласился ее купить; как ни была мала сумма, что он мне предложил, она оказала мне большую поддержку.

За этой труппой певцов последовала труппа комедиантов. Мои друзья, среди которых я с гордостью могу назвать графа Брижидо, барона Петони, графа Соарди и Люкшери, моего соотечественника, предложили мне воспользоваться обстоятельствами и поставить некоторые из моих драм. Незадолго до своей смерти мой брат набросал два первых акта трагедии, которые не успел отшлифовать; я их поправил, закончил его пьесу и предложил в качестве бесплатного дара этой труппе. Она была представлена под аплодисменты, и первый кто воздал мне за нее пылкие похвалы, была Колетти. Это бесстыдство с ее стороны пробудило во мне чувство, которое до той поры дремало. Тем не менее, я не счел своим долгом дать ему разразиться, тем более, что, поверив обещаниям императора и будучи осчастливленным теми похвалами, что я получил за мою оперу и мою трагедию, я немного успокоился. Это спокойствие не только заставило сдержать в глубине сердца неприязненное чувство, но способствовало в то же время пробуждению склонности к любовным интригам, с которыми я совершенно было порвал. Я прошу прощения за этот новый эпизод, но, поскольку он был последний, и к тому же оказал слишком заметное влияние на мою жизнь, я не пройду мимо и расскажу его.