LX

Прошло несколько дней, Федеричи, который возвел эту женщину в первую категорию, передал мне приказ, от имени директора, написать две драмы: одну, буффо, музыку к которой должен был написать Мартини, который был в это время в Лондоне; другую, которую я должен был предложить маэстро Франческо Бианчи и в которой должен был написать роль примадонны, предназначенную для Банти. Положение было критическое. Мне следовало придерживаться самого полного нейтралитета, и даже это средство могло меня не спасти. «Горе тебе, – сказала мне Банти, – если Моричелли получит более прекрасную роль, чем я, в опере Мартини!». Что до этой последней, она не говорила ничего, но ее отдельные фразы и настойчивость, с которой она напоминала мне при всяком удобном случае о двух моих операх, в которых она имела настоящий триумф в Вене, раскрывали достаточно ясно глубину ее мысли. Я взялся, не без опасений, за эту работу.

Я выбрал два сюжета, которые были одобрены двумя маэстро, что меня немного ободрило. В три недели «Исправленная кокетка» оказалась в руках Мартини, который, поселившись вместе со мной, не только поощрял мой пыл своим неизменно хорошим настроением, но и воодушевлял воспоминаниями о прошлом. В то же время я вручил Бианчи первый акт «Семирамиды», который он нашел хорошим и безоговорочно одобрил. Все ожидали того, что опера-буффо находится в шаге от представления. Моричелли была вне себя от восторга. Банти, которой со всех сторон доносились всеобщие похвалы музыке и словам «Исправленной кокетки», была от этого в ярости. Она настолько успешно воздействовала на Тейлора, что тот, вызвав меня, приказал окончить в двадцать четыре часа мою оперу. На замечание, которое я осмелился сделать, он разгорячился, и, поскольку я отвечал лишь улыбкой, он добавил, что он не платит мне за ничегонеделанье. Если бы не слуга, вошедший в этот момент с бутылкой портвейна и прекративший перебранку, я не знаю, чем бы закончилась эта сцена. Схватив бутылку он начал пить. Банти, которая при сем присутствовала, стала пить с ним, и я, пока они обменивались замечаниями по-английски, которых я не понимал, ускользнул и затворился в своей комнате, проведя ночь в сочинении второго акта. Я отправил акт Бианчи, который его расхвалил, но ему потребовалось на сочинение к нему музыки больше времени, чем на первый. Чтобы успокоить Банти, он рассказывал ей об опере, которую сочинил в Италии, и та имела наглость представить ее Тейлору как новое творение, написанное специально для нее, и убеждать в этом даже тех, которые слышали ее в Венеции. У меня было ее напечатанное либретто. Я имел неосторожность сказать об этом Федеричи и, из уст в уста, это дошло до ушей Тейлора, который, в гневе, спросил у меня это либретто. Вместо ответа я предложил ему бутылку шампанского, и его гнев утих. После этого, взяв либретто, я бросил его в огонь и пообещал ему не только молчать, но и немедленно исправить мое легкомыслие. Тейлор, который, как я и говорил, имел порой добрые побуждения, проявил в этот момент здравомыслие и дал себя убедить, что Банти и Федеричи ввели его в заблуждение не намеренно. Позднее он признал это в присутствии Бианчи; но когда он вздумал говорить об этом с Банти, она заставила его замолчать. Поскольку в мои обязанности входило заниматься напечатанием и постановкой пьес театра, я сделал анонсы этой оперы, репетиции которой уже начались; поклонники вопили в восхищении, но на представлении, хотя зал был заполнен оплаченными людьми клаки, ни один ее кусок не понравился. Пьеса игралась только два раза; пришлось обратиться к произведению Мартини, которое имело успех, к нашему большому удовлетворению.

С этим полученным успехом, все постарались уговорить нас на создание новой пьесы, которую я и написал, назвав ее «Остров удовольствия». Первый ее акт был прослушан с интересом, со вторым настроения изменились, стали слышны перешептывания, они шли по нарастающей и окончились взрывом; фиаско получился полный. Самое плохое было то, что, предвидя его, я ничего не сделал, чтобы его предотвратить, или, скорее, я не проявил энергии, необходимой для того, чтобы его избежать.

Моричелли спела в Париже в опере «Нина, обезумевшая от любви»[22] поскольку она произвела там очень сильное впечатление, особенно у поклонников, она попросила у меня похожую сцену. Я имел неосторожность указать ей, что сюжет этому не соответствует, что такие вставки, терпимые более или менее в Италии, где либретто воспринимается лишь как аксессуар, назначение которого состоит в том, чтобы способствовать течению музыки, не годятся ни во Франции, ни в Англии, где требуется серьезное действие и интрига; она настаивала и, опасаясь, что она не замедлит отомстить, скомкав свою игру, я имел слабость уступить ее желанию; другая причина целиком зависела от Мартини. Мартини, который до сей поры создавал одни шедевры, выступил на этот раз ниже своих возможностей. Если у гения имеются моменты вдохновения, бывают также и времена упадка, и чем более знаменит автор, тем менее извинительны для него бывают неудачи. Мартини, столь сильный и столь уверенный в себе, в этот момент потерял голову, галантная интрига поглотила его до такой степени, что он был сам не свой. Весь в своей страсти, он писал без вдохновения; за исключением нескольких красивых дуэтов и нескольких приятных арий, тон его музыки был, в основном, холоден, банален и на редкость тривиален. Я это заметил и сделал ему замечание, но бывает трудно заставить автора слушать критические замечания; Мартини выслушивал меня с беспокойством, казалось, соглашался с моими доводами, но ничего не исправлял. Надеясь, что его самолюбие придет нам на помощь, я кончил тем, что замолчал, но это оказалось для нас пагубным. Последствия этой ошибки не замедлили проявиться; пристыженный, опасаясь упреков с моей стороны, тем более действенных, что внутри себя он осознавал их правоту, он стал меня избегать. Это было нелегко, так как он жил у меня. Он принял, наконец, решение покинуть мое жилище и переселиться к Моричелли; наша дружба, столь давняя и столь нежная, от этого пострадала: это был разрыв. Закончился театральный сезон, Моричелли покинула Лондон, и, вслед за ее отъездом уехал Мартини, о чем я глубоко сожалел.

Моричелли была заменена другой певицей, которая, не будучи способной бороться с Банти, уступила ей полностью поле боя. Я осмелился понадеяться на своего рода перемирие, как для меня, так и для всех, связанных с театром; я ошибался.