LXV

В этот день все родичи и друзья дома встречались вечером, чтобы провести несколько часов вместе в кругу семьи, в невинных развлечениях. В этот момент мой отец, находясь за столом, окруженный дочерьми, зятьями, внуками и внучатыми племянниками, пригласил их выпить за мое здоровье и, произнеся тост, поднялся со стула и сказал: «За здоровье нашего Лоренцо, которого нет с нами уже столько лет, и помолимся Господу, чтобы он оказал нам милость увидеться прежде, чем я умру!». Стаканы еще не были опустошены, когда услышали стук в дверь и крики «Лоренцо! Лоренцо!» раздались во всех уголках дома.

Надо не иметь сердца в груди, чтобы при событии столь естественном не представить себе состояния старика, которому перевалил восьмой десяток. Что до меня, я могу это представить себе по тому, что почувствовал сам. Мы оставались сплетенными подобно лозе вокруг дерева в течение нескольких минут, и, после исчерпания поцелуев, ласк, объятий, которые длились, прекращались, возобновлялись вплоть до двенадцати часов ночи, я слышал в дверях дома крики радости, смущенные голоса, которые громко возглашали: «Лоренцо! Лоренцо!». Эти крики привлекли меня к окну, я увидел при свете луны толпу людей, просивших разрешения войти. Дверь была открыта, и вот – вся комната наполнилась моими добрыми дорогими друзьями из города, которые, при известии о моем возвращении, прибежали, чтобы меня увидеть. Я действительно понял в этот вечер, какой радостью может наполниться сердце человека и насколько прав стих поэта:

– Dulcis amor patriae, dulce videre suos[23].

Оставляю подумать тем, кто умеет любить, о впечатлении, которое произвело на меня присутствие всех этих друзей, более или менее дорогих, пришедших, после двадцати лет разлуки, отпраздновать мое возвращение, среди ночи, как если бы их нетерпение не позволяло дождаться дня. После бесед между ними и мной мы расстались. Тогда мой отец пожелал, чтобы я пошел, наконец, отдохнуть, и предложил мне половину своей кровати, чтобы нам лечь вместе. Я прилег рядом с добрым стариком и увидел, как он преклонил колена перед распятием, укрепленным на стене над второй кроватью, чтобы произнести обычные молитвы; они длились почти полчаса, и я слышал, как они окончились словами, произнесенными прочувствованным голосом, – словами из Псалма:

«Господь, отпусти теперь слугу твоего, которому нечего у тебя просить!».

После молитвы он лег на кровать и, протянув ко мне руки, сказал: «О, мое дитя, теперь, когда я тебя снова увидел, я умру довольный!». Он смахнул слезу, и мы некоторое время оставались в молчании, ожидая сна; но, слыша вздохи, более глубокие, чем обычно, этого нежного отца, я просил его сказать мне причину его бессонницы. «Спи, спи, дитя мое, – ответил он мне с новым вздохом, который не мог удержать, – мы поговорим завтра».

Мгновение спустя он, казалось, задремал, и я заснул, наконец, сам. Проснувшись утром с восходом солнца, я увидел, что нахожусь в кровати один; он тихо поднялся до света и отправился с раннего времени на рынок, чтобы купить самых хороших фруктов и самых изысканных яств сезона к завтраку и обеду. Мои младшие сестры, их мужья, дети тех, кто их имел, мои два младших брата Энрико и Паоло, все стояли у двери комнаты, готовые подойти при первых звуках, которые возвестили бы о моем пробуждении; я не знаю, то ли движение, мое дыхание или скрип кровати известили их, что я проснулся, единственно, что я знаю, это что внезапно я увидел всех их разом и толпу мужчин, женщин и детей, раскрывших двери и бросившихся беспорядочно к моей кровати, чтобы меня обнять, поцеловать и почти задушить в объятиях, поцелуях и ласках. Немного погодя после этого вторжения пришел мой отец; этот добрый старик был нагружен сверх сил фруктами и букетами, так что мгновенно моя кровать была заполнена всем этим добром; они буквально затопили меня с ног до головы, испуская крики радости. В этом потоке нежностей маленькая симпатичная служанка принесла мне кофе, вся компания расположилась около кровати, я сел на ней, все также уселись и принялись самозабвенно угощаться в семейном кругу.