V

V

Как ни соблазнительным мне показалось это предложение, оно было слишком неожиданным, чтобы принять его немедленно. Я попросил три дня, которые мне были предоставлены, без того, чтобы она показалась мне обиженной этой отсрочкой. Единственно, она посмотрела на меня грустно и как бы под гнетом дурного предчувствия. Я провел два часа с ней; вернувшись к себе, я встретил ужасную сцену ревности, в продолжение которой я ушел в свою комнату и лег в кровать. Но внутренняя борьба, которая обуревала мной, лишила меня сна весь остаток ночи. Я сравнивал между собой двух женщин, которые оспаривали мою судьбу. Одна, живая, веселая, не имеющая никакого образования, была наделена природным умом, который очаровывал всех, кто к ней приближался. Блондинка, небольшая, сложения хрупкого и деликатного, она обладала темпераментом, доходящим до неистовства. Вспыльчивая, деспотичная, она обладала моралью, вполне контрастной ее физическому облику. Другая, крупная, благородная, импозантная, с волосами и глазами эбенового дерева, под внешне властным видом скрывала нежность ребенка и чистоту ангела. Ею нельзя было не любоваться. К тому же, чем никак нельзя было пренебречь, она предлагала мне судьбу превыше всего того, о чем я мог мечтать. Если, в силу привычки, мое сердце склонялось в пользу первой, разум советовал выбрать ту, которая, я полагал, должна была обеспечить мое счастье.

Вот почему всю ночь и последующие я не переставал плавать в нерешительности, когда новая сцена, еще более сильная, чем первая, заставила меня решиться. Я попросил у Матильды три дня, пошел уже восьмой, а я все еще не давал ей определенного ответа. Я, между тем, не переставал с ней видеться, и даже по нескольку раз, каждый день. Однажды вечером, когда я оставался с ней позднее, чем обычно, она сказала мне: «Завтра, либо мы покинем Венецию, либо я ухожу в монастырь». Я попросил у нее срока еще до завтра, поклявшись, что это будет последняя отсрочка и наша участь будет решена. Вернувшись к себе, я нашел разверзшийся ад. Моя фурия, со стилетом в руке, ждала меня за дверью. Не зная, предназначено было это оружие против нее или против меня, я вырвал его из ее рук и холодно прошел в свою комнату, куда она хотела за мной последовать, но я ее вытолкал. Оставшись один, я покинул дом и устремился к Матильде, решившись на этот раз предложить ей бежать либо в Лондон, либо в Женеву. Еще не было и двух часов пополуночи. Я стучал безуспешно в ее дверь, наконец, старая женщина, которая пришла мне ее отворить, вся в слезах, рассказала, что несколько минут спустя после того, как я ее покинул, к ней явились сбиры инквизиции, вручив ей ордер следовать за ними, и силой усадили ее в гондолу. Я был в ужасе. Тайна, с которой этот адский трибунал проводил свои деспотические и варварские решения, и ужас, который он наводил, особенно в Венеции, убеждали меня в невозможности не только оказать ей какую-либо помощь, но и когда-либо узнать о ее судьбе. Я обвинял себя в этом несчастье, и эта мысль добавляла мне горя и угрызений. Следовало, однако, отступить и ограничиться слезами в этом несчастье. В действительности, в течение двенадцати лет я не слышал более разговоров о Матильде. Только шевалье Фоскарини, посол Республики при дворе Вены, на мой рассказ об этом происшествии поведал мне, что эта несчастная девушка по подстрекательству своей гонительницы была заключена в монастырь Новообращенных. Он узнал о ней и ему повезло помочь ей выйти оттуда после шести лет заточения и вернуть ее отцу, которого смерть этой женщины освободила от ее посягательств.

Итак, я остался скованным в своих первоначальных цепях, которые по истечении двух смертельных лет стали более, чем всегда, тяжелыми и невыносимыми. Женщина, под владычеством которой я жил, пребывала под властью своих сильных страстей и, в частности, страсти к игре; ее брат, личность бесчестная, исполненная спеси и, что хуже всего, полностью подчиненная своим желаниям, был почти всегда причиной наших споров. Я пытался руководить им, иногда снисходительно, чаще – с отвращением. Мало помалу, я тоже стал игроком. Не будучи богатыми, ни они, ни я, мы вскоре исчерпали наши деньги, начали делать долги, закладывать вещи, потом – их продавать.

В это время в Венеции существовал известный игорный дом под названием «Ридотто», в котором знатные богачи имели исключительную привилегию терять свои деньги, так же как и знатные бедняки – на самых жестоких условиях займов, которые предоставлялись им, по обращении к Абраму. Мы проводили там все ночи, и почти всегда, возвращаясь к себе, мы проклинали игру и тех, кто ей подвержен.