8

8

Открыла дверь Варвара Григорьевна.

– Боже мой, Алешенька! Как это чудесно, что ты зашел! А я сижу одна, от скуки плакать хочется… Тетка говеет, ко всенощной пошла да и застряла где-то. Наведалась было к Анюте вашей, – она теперь стала какая-то… бог с ней, поджала губы, «да», «нет» – только от нее и слышишь. А ведь подружками были! – жалобно протянула Варенька. – Вот что значит без мужа-то, – лукаво повела глазами на Кольцова. – Обижают – и заступиться некому…

– Варвара Григорьевна, – с чувством произнес Кольцов, – поверьте, уж как я понимаю все… Ни слова не говорите! Вы меня да я вас, ведь мы друг дружку мало что не с детства знаем, чего же нам хорониться-то?

Варенька засмеялась.

– Ну, идем, идем, что же мы в сенях тут… Вот, – распахнула дверь, – тут мой будуар, и гостиная, и кабинет. Садись. Хочешь чаю?

Она ввела Алексея в маленькую низкую комнатку, оклеенную дешевыми обоями, с пыльными фикусами и мутным зеркалом в простенке между двумя окнами. На узеньком деревянном диванчике ворохом лежали какие-то платья, кружева, ленты. Лиловый шелковый салоп с горностаевой выпушкой валялся на стареньком кресле. Варенька сгребла все это в охапку и сунула в огромный скрипучий гардероб.

– Ты знаешь, Алеша, – сказала, садясь рядом на диванчик и накрывая колени Кольцова волной голубого шуршащего кринолина, – знаешь, Алеша, у нас тут живут, как мыши в подполье, ей-богу! Пискнут и своего писку пугаются и сидят – не дышат… И тихо так, что в ушах звенит.

– Это как сказать, – усмехнулся Кольцов. – Тихо-тихо, ан иной раз – глядь – живого человека насмерть загрызают мышки-то эти…

Долгим взглядом поглядела Варенька на него.

– Ну, бог с ними, – вздохнула. – А ты не обиделся, что я на маскараде тебя дурачила? Нет? Не надо, голубчик, не обижайся. Я тебя там сразу увидела, с тобой еще длинный такой, смешной был…

– Это Клюшников, чудесный человек! Какие стихи пишет!

– Все равно, он смешной, твой Клюшников. А весело так было! Сейчас все вспомнишь – словно сон. Эх, и пожила же я тогда! Все забыла, кинулась, как в омут… Я знаю, ты мне стихи сочинил, мне Анисья показывала, я их списала.

Ты в путь иной отправилась одна

И для преступных наслаждений,

Для сладострастья без любви

Других любимцев избрала…

Верно? Ведь ты в меня влюблен был немножко? Да?

– Ах, Варвара Григорьевна, что ж говорить о том… Так, только болячку тревожить. Письма я вам посылал и из Москвы, и из Питера… и все – безответно.

– Так ведь я все в Москве была, – робко, словно извиняясь, сказала Варенька. – А письма сюда, в Воронеж, шли. Я их только намедни прочла… И знаешь, что я тебе скажу?

Алексей молча глядел на огонек свечи. Варенька поднялась с дивана, подошла к зеркалу и долго поправляла прическу.

– Страшно любить меня, Алеша, – сказала наконец Варенька. – Я ведь как безумная, сама себя боюсь. Небось слышал, как про меня судачат? «Лебедиха сожрала!», «К Лебедихе в ловушку попал!» Вот ты – хороший, умница, летишь на мой огонек… А ведь сгоришь. Сгоришь, Алеша! Ох, дурная я! – Она со стоном заломила руки. – Тоска, тоска проклятая… Вот мы тихонечко тут сидим с тобой, лишь сверчок – слышишь? – за печкой трещит. А мы с тобой как те мыши… Мыши! – презрительно засмеялась. – А сейчас бы… на бешеной тройке! Да чтоб ветер со снегом – в лицо! Да забыть про все на свете… Эту жизнь подлую, проклятую… ах!

– Варвара Григорьевна! Варюша! – вскочил Кольцов. – Да неужто этак-то всю жизнь возле ворот ходить, да замка не сшибить? Ну, держись, белый свет! Одевайтесь потеплее, я мигом!

Он схватил шапку и кинулся из комнаты.