3

3

В трактире они встретили Клюшникова.

– Вот хорошо! – обрадовался он. – А я, Виссарион, хотел было к тебе бежать… Ты вечером что делаешь?

– Как обычно. Что может делать раб? Работать, конечно!

– Плюнь! Вон и Алексей Васильич то же скажет. Правда? – обратился к Кольцову.

– Не знаю, – замялся Алексей.

– Ну, уж я-то знаю! – уверенно заявил Клюшников. – Нынче будем Мочалова слушать. Приходите часам этак к одиннадцати к Селивановским. Ты ведь знаком с младшим?

– Не так чтобы очень… По «Молве» отчасти.

– Пустяки! Он тебя хорошо знает и любит. Катерина Федоровна – добрейшая из женщин! А главное – Мочалов. Он приедет к ним прямо из театра. Боже, как он читает «На погребение генерала сира Джона Мура»!

Не бил барабан перед смутным полком,

Когда мы вождя хоронили…

Клюшников скрестил руки и сделал мрачное лицо. Подошел половой, расставил чашки и с удивлением поглядел на него. Белинский засмеялся:

– Ты, братец, свежего человека огорошить можешь! Ну, Алексей Васильич, прошу… московский наш чаек, калачи московские…

– Это вам не Питер, – вставил Клюшников.

– Да, кстати: Питер, – подхватил Белинский. – Стихов, наверно, там написал кучу! Шутка сказать: два месяца пропадал…

– Да вот то-то и оно – хоть бы строчку. А как вчерась попал в родимую нашу матушку – в ту пору ж и составил!

Он вынул из кармана листок и тут же, за чаем, прочел вчерашнюю песню.

– Черт знает! – хлопнул ладонью по столу Клюшников. – Где вы только этого русского духу набираетесь?

– Вона! – усмехнулся Кольцов. – А двор-то постоялый на что!

– Да, да… – Белинский чайной ложечкой чертил на скатерти невидимые узоры. – Великий вы мастер живописать горе людское…

– Чай, горе-то, – сказал Кольцов, – много легше показать, чем радость.

– Нет, я вот про что: где-то там, – Белинский махнул куда-то в сторону, – где-то там существует Гегель с его блестящей философской системой, совершенной, как античная статуя, как Аполлон Бельведерский. Мы тянемся сейчас к нему, любуемся совершенством форм. Мы миримся с грязной и страшной действительностью, ибо воспринимаем ее как Разумение… И вдруг – бац! – Белинский рубанул ладонью воздух. – Живой, страдающий художник создал потрясающую картину, изобразил горе, простую человеческую скорбь… К чертям полетело и Разумение и философская система, все, все – прах! И ваш покорный слуга, – поклонился иронически, – ваш покорный слуга, сознавая разумность действительности, где ничего ни выкинуть, ни похулить, вдруг задумывается: разумно-то разумно, а как бы сделать еще разумнее?

– Ах! – с комической грустью вздохнул Клюшников. —

Аполлон мой, Аполлон,

Аполлон мой Бельведерский!

Виссарьон мой, Вассарьон,

Виссарьон мой вельми дерзкий!

– Итак, друзья, вечером встретимся!

Он помахал шляпой и вышел из трактира.