Леонов и Булгаков
Леонов и Булгаков
Близилось лето 1925 года, и чета Леоновых начала строить планы: куда им выбраться из душной Москвы, чтобы у них была возможность отдохнуть, а Леонид смог поработать над начатым романом.
В разгаре весны очень кстати пришло главе семейства Михаилу Васильевичу Сабашникову приглашение от Максимилиана Волошина навестить его «Дом поэта» в Коктебеле.
По собственному плану возведённый поэтом дом на берегу Чёрного моря с 1923 года стал обителью литераторов, учёных и всевозможных зачарованных бродяг.
Рискнём предположить, что, приглашая Сабашникова в гости, Волошин желал ещё раз попробовать положительно разрешить вопрос о публикации своих книг в издательстве Михаила Васильевича.
Но Сабашников в ответном письме предложил иной вариант. «Я очень признателен за приглашение Ваше в Коктебель, — написал он. — Воспользоваться сим не смогу — после неудач и аварий прошлого года в нынешнем будет не до отдыха: надо восстановить работу издательства, расширить его и дать ему размах. Но Леоновы, Таня и Лёня, загорелись желанием съездить к вам на побывку».
Благо, Леонид знал Волошина ещё по Москве. Ну и Танечку поэт, само собою, видел — когда выступал у Сабашниковых. Тем более что Волошин пребывал ещё и в некотором родстве с Сабашниковыми: в 1906 году, напомним, женился он на двоюродной племяннице Михаила Васильевича; правда, в 1925 году жил он уже с другой женщиной, Марией Заболоцкой.
Вместе с письмом Сабашникова и Леонов отправляет Волошину благодарное послание, где сообщает, что ему и Тане «хотелось бы использовать разрешение Ваше — если, конечно, это возможно! — с 1-го приблизительно мая до 1-го хотя бы июня».
«Я совершенно не знаю условий жизни в Крыму, ибо никогда не был там, — не знаю — удобно ли это время в смысле погоды и проч., — продолжает Леонов. — Если это время удобно для Вас, я очень прошу Вас черкнуть мне самую коротенькую записку, что, де, мол, возможно, а маршрут, мол, такой-то и такой, а захватить с собой нужно то-то и то-то и т. д.».
Волошин дал Леоновым положительный ответ, и 10 мая молодые супруги выехали в Коктебель: из Москвы прямым поездом на Феодосию, и оттуда на линейке почти до места назначения.
* * *
Волошину шёл сорок восьмой год; в 1925-м он праздновал тридцатилетие творческой деятельности. Впрочем, в постреволюционную литературную ситуацию встроиться ему никак не удавалось. Достаточно сказать, что по поводу его юбилея появилась лишь скромная заметка в «Известиях».
Однако сам Волошин — человек, влюблённый в жизнь, в людей, в искусство, — ещё бодрился, ещё был, как ему самому казалось, полон сил.
О волошинском «Доме поэта» ходили забавные слухи: будто у хозяина есть «право первой ночи» с приезжающими гостьями, будто он голый ходит с венком на голове, будто гости одеваются в «полпижамы»: одному, значит, рубашка без штанов, другому — наоборот.
Всё это, конечно, оказалось сущими выдумками. Волошин вёл себя более чем достойно, был замечательно вежлив со всеми гостями, хотя слухи о себе выслушивал заинтересованно: вся эта мифология ему, очевидно, нравилась.
Леоновых разместили в отдельном, вроде татарской сакли, домике. В том вновь проявилось уважительное отношение к семейству Сабашниковых; тем более что издатель ещё в письме просил Волошина подобрать комнату солнечную и сухую, не на северной стороне — «у Тани слабы верхушки лёгких», пояснял Михаил Васильевич. Жена Сабашникова, Софья Яковлевна, отдельно сетовала Волошину: «Леонов, по молодости, не придаёт значения многому, а Таня сама не решится, может быть, спросить Вас». Просматривается в этих строчках известное отношение к Леонову: тёща всё ж таки.
В тот месяц в Коктебеле гостили самые разнообразные люди: историк искусства, философ, переводчик Александр Габричевский, писательница Софья Фёдорченко и её муж Николай Ракицкий, пианистка Пазухина с двумя детьми, знакомые супруги Волошина самых разных, вовсе не творческих профессий.
Чуть позже появится, поэт Георгий Шенгели с женой; несколько раз заглянет писатель Александр Грин, живший неподалёку. В общем, компания любопытная, особенно если разглядывать её три четверти века спустя.
Однако леоновский, спустя всего десятилетие, взгляд на коктебельское общество в его романе «Дорога на Океан» будет лишён и восхищения, и благости, а пронизан скорее печалью.
Вот хозяин дома в описании Леонова:
«…тучный, рано одряхлевший человек в поношенных штанах, вправленных в трикотажные гетры, и в просторной, как море, серого тканья рубахе. Дымилась на ветру его седая грива, стянутая по лбу узким ременным пояском… <…>
Отличный мастер приподнятого поэтического слова, он угасал здесь без славы и литературного потомства. Время было такое, когда пророки нарождаются в народе, — поэт мнил себя одним из них, но и отлично сложенные пророчества его не сбывались. Порою гости бывали единственными потребителями его творений, равно величественных, неискренних и умных. То были художники и профессора средней руки, состарившиеся поклонники и просто милые и болезненные люди, которым врачи прописали умирать на южном побережье. За комнату и близость к музам они платили беззаветным восхищением перед меркнущей звездой поэта. Со скуки здесь любили чудаков.
Утром хозяин повёл гостя смотреть Карадагские ущелья, а вечером — древнее Киммерийское плоскогорье: полынь хороша на закате. Он знал здесь каждый уголок и самоё море считал своим произведением…
Постоянное поэтическое возбуждение поддерживалось в этом доме. Каждый сочинял что-нибудь в меру сил…»
Детали, надо сказать, Леонов указал все документально точно: он, в числе иных гостей, действительно ходил с Волошиным и в Карадагские ущелья, и на Киммерийское плоскогорье; и общее «поэтическое возбуждение» тоже имело место. Веселились, как умели: ставили бесконечные шарады, разыгрывали друг друга, наряжались самым немыслимым образом, опустошая хозяйские гардеробы.
Леоновы поначалу пытались соответствовать настрою, но вообще участие в массовых мероприятиях было не в их характере.
Леонид с куда большим любопытством изучал местную фауну. Имея дельную привычку что-то всегда создавать собственными руками из подсобных материалов, вырезал себе красивую трость из местных древесных пород и потом увёз её в Москву.
Уже со второй недели Леоновы всё больше держались особняком, гуляли вдвоём, тем более что затеряться среди не менее чем сотни гостей было просто.
Не посещали они, впрочем, и те мероприятия, куда сходить стоило: например, игнорировали авторские вечера Максимилиана Волошина. Хотя и приехавший вскоре в Коктебель Михаил Булгаков чтения Волошина тоже неизменно пропускал.
Михаил Афанасьевич, вместе со второй своей женой Любовью Белозерской, прибудет 12 июня. Их поселят на первом этаже двухэтажного каменного флигеля, носившего название «дома Юнге».
По итогам поездки Булгаков сразу же выскажется: с 27 июля по 31 августа того же 1925 года будет опубликован цикл его ироничных очерков «Путешествие по Крыму» с отдельной главой о Коктебеле. С неизменной своей иронией Булгаков опишет некоторые привычки отдыхающих: к примеру, общую страсть к поиску редких камней на побережье — «каменную болезнь». Леонов ею, кстати, тоже переболеет и наберёт с собой всевозможной необычных форм гальки.
К моменту встречи в Коктебеле Булгаков и Леонов были немного знакомы: виделись на «Никитинских субботниках», где оба выступали с чтением своих произведений, причём Леонов смотрелся там более успешно. Известно разочарование Булгакова после собственных выступлений, отразившееся в желчной дневниковой записи: «Эти „Никитинские субботники“ — затхлая, советская рабская рвань, с густой примесью евреев».
Булгаков даже как-то бывал у Леонова в гостях, на Новодевичьем — например, на чтениях «Записей Ковякина…».
Но никаких внятных взаимоотношений между Булгаковым и Леоновым не сложилось ни до Коктебеля, ни после. Пожалуй, они и не могли сложиться.
Булгаков был на восемь лет старше Леонова; однако если объём написанного ими к 1925 году был уже примерно равноценен, то литературный статус последнего выглядел куда серьёзнее.
У Булгакова уже готов первый роман — «Белая гвардия», но опубликован он только частично, в журнале «Россия». В эмигрантской газете «Накануне», издающейся на деньги коммунистов, публикуются его «Записки на манжетах»; и относится к тому Булгаков двойственно: с одной стороны, хоть какие-то публикации, с другой — газета пользуется откровенно дурной славой. Вместе с Бабелем, Олешей, Катаевым, Ильфом и Петровым Булгаков работает в популярнейшей газете «Гудок», печатает там свои фельетоны и испытывает к этой подёнщине натуральное презрение, переходящее в ненависть.
Булгакова многие заметили, в том числе и Волошин, писавший о «Белой гвардии» как о вещи «очень крупной и оригинальной».«…Как дебют начинающего писателя, — утверждал Волошин, — её можно сравнить только с дебютами Достоевского и Толстого».
Но кроме Волошина так почти никто не думал, и критика отзывается о Булгакове в основном неприязненно.
О Леонове пишут куда больше, и совершенно роскошные книжки его выходят в серьёзном издательстве, и «Красная новь» опять же публикует его, а не Михаила Афанасьевича.
Предположим, что Булгакова отчасти раздражал ранний и шумный успех Леонова; да и сама эстетика леоновской прозы была Михаилу Афанасьевичу несколько чужда. Спустя год Булгаков на допросе в ОГПУ признается: «На крестьянские темы я писать не могу, потому что деревню не люблю». Надо понимать, что и читать «про деревню» в ранних сказах Леонова и в тех же «Барсуках» Булгаков несколько брезговал.
В Коктебеле Булгаков читает публике «Роковые яйца», а Леонов как раз отрывки из «Барсуков». Чтение происходило в мастерской Волошина. Александр Габричевский вспоминал потом, как в то время, когда Леонов читал, Булгаков сидел на антресолях и дремал, всем своим видом выражая полнейшее равнодушие к чтецу. Но едва чтение прерывались, Булгаков вскакивал, демонстративно перевешивался через перила и начинал бурно аплодировать. Юродствовал, в общем.
Супруга Габричевского — Н. А. Габричевская (Северцева) кратко сообщила потом, что Леонов с Булгаковым «не сдружились». Ещё бы.
Правда, на фотографии, сделанной кем-то в Коктебеле, все они запечатлены вместе: Волошин, Фёдорченко и Леонов с Булгаковым, плечом к плечу. Снимок, кажется, зафиксировал очередную коктебельскую шараду — потому что Волошин вещает о чём-то, а молодые писатели слушают его с покорным и наигранно удручённым видом.
Леонов и Булгаков уедут из Коктебеля вместе, 7 июля. Доберутся вчетвером до Феодосии и расстанутся: Леоновы неожиданно раздумают плыть по морю.
В Коктебеле обе писательские семьи, несмотря на некоторую свою мизантропию, оставили о себе хорошее впечатление. Пианистка Пазухина, к примеру, среди нескольких десятков гостей именно их, Леоновых и Булгаковых, назвала «лучшими» для себя, самыми задушевными и добродушными.
Потом многие годы Леонов и Булгаков будут внимательно друг за другом наблюдать, почти никогда вслух своё отношение не озвучивая.
Булгаков явно прочтёт роман «Вор» и, несомненно, попадёт под его влияние, о чём мы ещё скажем подробнее.
Леонов появится у него в романе «Записки покойника» под видом молодого литератора, «с необыкновенной ловкостью» сочинявшего свои рассказы. Лирический герой «Записок…» испытывает к ловкому молодому литератору некоторую ревность.
Зато Леонов, многие десятилетия спустя, в который раз переписывая «Пирамиду», будет упрямо повторять, что роман «Мастер и Маргарита» он не читал. Но это не так, конечно.
Сложные отношения.
* * *
Поработать в Коктебеле Леонову не удалось: в том же году он заметит мимолётом, что сочинительство у него получается «только в тишине и на ровном месте», а этого как раз недоставало все полтора месяца отдыха.
«Неспокойная природа», так определит Леонов Коктебель, «буйно очень».
Думается, что природу в данном случае затворник Леонов понимал очень широко: имея в виду не только ветер и море, но и людское поведение в тех местах.
Летом 1925-го Леонов отправится в свою ярославскую деревеньку, там ему писалось куда спокойнее.
А в Коктебель Леоновы, как и Булгаковы, больше не поедут никогда и от «коктебельского кружка», самоорганизовавшегося в Москве вокруг упомянутой выше писательницы Софьи Фёдорченко, будут держаться на дистанции.
На исходе 1925 года Леонов напишет-таки Волошину письмо: тот, страстно влюблённый в русскую литературу, спрашивал у московских знакомых, как там Булгаков и Леонов, — и последний, прознав о волошинском интересе, ненадолго застыдился, что не отблагодарил устроителя своих коктебельских каникул: «Нет, кроме шуток, — не сердитесь, что не писал. Впредь перестану жить свиньёй и буду аккуратен». Хотя, собственно, так и не стал аккуратен и Волошину писем больше не отправлял.
Зато Леонов делится-таки с ним московскими новостями в единственном своём послании и, к слову, вспоминает о Булгакове: Мишу, мол, встречаю редко, оказиями.
Оказии были связаны вот с чем.
В те годы работал в Москве литератор Пётр Зайцев. Служил Зайцев в издательстве «Недра», где выходили в числе прочих и булгаковские книги. Зайцеву пришла идея создания двух литературных кружков: поэтического и прозаического. Прозаический кружок окрестили «писателями-фантазёрами» и вписали туда как раз Булгакова, Леонова и несколько персон рангом пониже. Так что, на небезосновательный взгляд ценителей, у прозы обоих были в те годы общие признаки. Это, додумаем мы, склонность к фантасмагориям, это — едкий иронизм и ещё, пожалуй, скептическое отношение к произошедшему в стране социальному перелому.
По замыслу Зайцева, группа должна была в чём-то наследовать «Серапионовым братьям», уже распавшимся к тому времени. И, стоит заметить, и Леонова, и Булгакова «фантазийная» идеология нового объединения поначалу вполне устраивала.
Был у Леонова с Булгаковым, в связи с организацией кружка, ещё один шанс сойтись — они периодически встречались на чтениях; но опять не сложилось.
Кружок распался: в Советской России вообще все литературные внегосударственные объединения начали сходить на нет.
Вскоре и у Леонова, и у Булгакова начнётся работа со МХАТом, что станет великой радостью для обоих. Ведь избрав совсем ещё молодых людей своими авторами, легендарный театр фактически признавал их наследниками Чехова и Горького. Это было немыслимой честью в те времена. И предметом огромной зависти коллег.
Два года спустя, в 1927-м, пути Леонова и Булгакова даже пересекутся: МХАТ тогда соберёт замечательно сильную команду для создания юбилейного — к десятилетию революции — спектакля: Бабель, Замятин, Пильняк, Вс. Иванов — и Михаил Афанасьевич с Леонидом Максимовичем. Но из затеи ничего не выйдет, да и вряд ли могло случиться иначе: как было запрячь этих шестерых разом?..
«Он часто в таинственности пребывает», — добавляет в 1925 году в упомянутом письме Волошину Леонов о Булгакове, видимо, имея в виду осмысленную отстранённость последнего.
Зато у Леонова в 1925 году сложились с виду дружеские, но внутренне не всегда внятные взаимоотношения с Сергеем Есениным.