«Пирамида» выходит в свет
«Пирамида» выходит в свет
Если бы не ухудшавшееся зрение, он писал бы сам. Силы были.
Одна из посетительниц Леонова запомнила писателя так: «Он был невысок, худощав, причёску носил короткую, под ёжика, хотя шевелюра его была великолепна — в девяносто один год не было и намека на мало-мальскую плешь; его верхнюю губу украшали шикарные усы, видом напоминавшие горьковские, и тут я особо должна сказать о глазах, терявших, к сожалению, свою ясность и выглядывавших из-под очков с толстыми стёклами. Они были очень тёмные, почти чёрные, умные и с едва уловимой язвительной усмешкой, и в то же время их окутывал налёт грусти человека, стоящего одной ногой в могиле. Вообще Леонид Максимович был бодр, держался молодцом и явно преувеличивал свою старческую немощь. Несмотря на жару, одет он был в тёмный костюм, из-под которого красовалась безупречной белизны накрахмаленная рубашка — в его подчёркнуто официальной манере держаться был какой-то лоск, какой отличает, ну, скажем, английских джентльменов…»
С самоиронией у него тоже всё было в порядке. Знакомый Леонова Владимир Стеценко предложил как-то в шутку Леонову работать с помощью бинокля — раз не видит текст.
— Ещё, говорят, хорошо старикам раствор цианистого калия помогает по утрам, натощак, — отреагировал Леонов и заливисто засмеялся.
Дочери Леонова не имели возможности ежедневно находиться при отце, чтобы записывать поправки в «Пирамиду», в итоге зашла речь о необходимости помощника.
Одним из первых, уже в начале девяностых, взялся помогать Леониду Максимовичу критик Михаил Лобанов.
Надо признать, что характер у Леонова был не из лёгких — его, с известной долей условности, можно назвать деспотическим. Он требовал безусловного подчинения, старательности и выдержки.
Далеко не все могли работать в леоновском ритме и беспрекословно подчиняться писателю. С тем же Лобановым они достаточно скоро рассорились (хотя уважение друг к другу сохранили).
Следующим помощником был Виктор Хрулёв.
«Работа начиналась в 9 утра, максимум в 9.30, — вспоминал он. — Писатель входил в отведённую для занятий комнату психологически подготовленным, „в полной форме“: при галстуке, в жилетке, здоровался и начинал с нетерпением диктовать то, что было продумано вечером и выверено после ночных сомнений. Диктовал чётко, называя все знаки препинания, лишь изредка меняя на ходу строчки. Ему нужно было освободить память от текста, чтобы взглянуть на него со стороны и двинуться дальше. В это время он был энергичен и предельно целеустремлён. Воля автора вела на штурм неизвестного и требовала ответной собранности и чуткости помощника. Творческое состояние нельзя было нарушать ни вопросом, ни лишним движением, ни шелестом бумаги. На редкие обращения близких отвечал однозначно: „Мы работаем. Не мешайте“.
Исчерпав подготовленную часть текста, Л. Леонов уходил к себе в кабинет продумать следующую страницу, затем возвращался с добавлениями и уточнениями. В обеденный перерыв работа прерывалась, потом писатель отдыхал час-полтора: за это время текст переписывался набело. Отдохнув, Л. Леонов возвращался с новым вариантом, и продолжалась правка текста, запись нового, переписывание последнего варианта».
«Поразительна не только тщательность работы над словом, — продолжал Хрулёв, — но и требование точности, которому автор неумолимо следовал в подготовке эпизодов. Приведу один пример. В начале „Пирамиды“ рассказывается о том, как кинорежиссёр Сорокин подвозит Дуню Лоскутову к её дому на машине и не может понять, что же манит его в этой простенькой девушке в плюшевой шубке. Сорокину чудится в ней некая тайна, которую он боится упустить, так как мог бы выгодно использовать в кино. И тут в его сознании возникает сравнение горечи её лица с горечью лиц на фреске „Вознесение Девы“ в Сиене, „где побывал на обратном пути после недавнего венецианского фестиваля…“. После слова „фестиваля“ стоят три точки, означающие паузу, возвращающую разговор к внутреннему размышлению Сорокина.
Чтобы оставить фразу: „…где побывал на обратном пути после недавнего венецианского фестиваля“, нужно было решить, успеет ли режиссёр из Венеции доехать до Сиены, побыть там час-два и затем вернуться обратно. Как он может туда добраться? На каком транспорте? Для разрешения этих вопросов обратились к малому атласу, но масштаб его был слишком крупным. Посмотрели другую книгу — и вновь остались сомнения; гарантии того, что герой успеет вовремя вернуться, не было. Наконец Л. Леонов приносит большой альбом — атлас на иностранном языке и просит просчитать сантиметровой линейкой расстояние и весь маршрут в Сиену и обратно.
Когда я заметил, что вряд ли стоит столь тщательно выверять расстояние (читатель и так поверит автору, тем более что в романе есть смещения времён года, пространства, много условности), Л. Леонов сказал: „Я не имею права обманывать читателя. Если я говорю, что Сорокин там побывал, я должен знать, как он туда доберётся, каким маршрутом вернётся. Я должен знать механику поездки. Тогда я буду чувствовать состояние своего героя…“».
Схожие воспоминания о работе с Леоновым оставили все его редакторы.
«К моему появлению в московской квартире Леонова, — вспоминал Вадим Десятников, — каркас романа был уже выстроен, начерно сшит, но отделка ещё продолжалась.
В работе Леонид Максимович вёл себя как диктатор. Подчёркивал: „Я работаю строго“. Самое удивительное, что, не имея возможности читать, он помнил из текста романа (более семидесяти печатных листов) чуть ли не каждую фразу, поворот мысли. И мучился оттого, что любое серьёзное изменение, а иногда и деталь влекли за собой новый крепёж и соседних, и дальних глав.
И здесь уж никто ему не в силах был помочь. А степень его отчаяния и не представить!
Леонов успевал к моему ежедневному приходу надиктовать интересующий его отрывок (или поправить текст) и просил обычно записывать. Клюнет хрупким пальцем в клавишу, уже привычную в его полуслепоте, послушает две-три фразы, выключит машинку:
— Не то, не то… Эх, как плохо!.. Лучше записывайте!
И начинает с голоса надиктовывать:
— Ну-ка, почитайте, что там получилось?
И опять:
— Не то, не то…»
Надо сказать, работа над «Пирамидой» как минимум дважды прерывалась: сначала на создание нового эпилога «Вора», который, как мы рассказывали раньше, записал Виктор Хрулёв, а затем нового послесловия к «Барсукам», записанного с голоса Леонова.
«Барсуками» занимались сначала Владимир Стеценко, а затем его коллега Александр Трофимов, — оба работали в издательстве «Современный писатель», решившем переиздать первый леоновский роман.
Со Стеценко, хоть и были знакомы уже давно, разругались очень быстро — он вспоминал, как то и дело выбегал в подъезд покурить, пока Леонов успокаивался. Да и сам был постоянно на взводе.
Трофимов работу Стеценко завершил летом — осенью 1993-го.
— Мне важно переработать этот роман, — говорил Леонов о «Барсуках» ему, — несколько сцен я теперь вижу совсем по-другому, но особенно важно для меня послесловие, оно звучит во мне, требует, чтобы я написал его… Ведь «Барсуки» — мой первый роман, и я, старик, сопровождаю его послесловием через семьдесят лет… Вы чувствуете этот срок?!
«Часто он уставал и ложился отдохнуть, засыпал, а я сидел рядом, прислушиваясь к его слабому дыханию, порой совсем тихому, как бы отлетающему… — вспоминает Трофимов. — Но где-то через час он поднимался, и мы снова приступали к работе, поначалу казавшейся лёгкой. День ото дня она становилась всё труднее, и я вспоминал редакторов, рассказывавших мне, как трудно работать с Леонидом Максимовичем… <…>
Я не знаю ни одного современника, столь скрупулёзно анатомировавшего слово, фразу, прямую речь, главу. Порой работа целого дня (а я бывал у него часто — с девяти до шести вечера) — и всего лишь одна фраза… А я уже знал, знал, что наутро Леонид Максимович её обязательно отвергнет… Какое там утром… Поздний вечер, двенадцатый час, звонок.
— Александр Андреевич?
— Да, Леонид Максимович, — разве я мог его не узнать, не узнать этот надтреснутый, надмирный голос…
— Я подумал, вам нужно прийти завтра пораньше… <…>
И снова — леоновское — утро.
Ум его работал прекрасно, он сам порой довольно живо ходил по комнатам. Очень крепкие у него были руки. Когда он пожимал, здороваясь, мою руку, казалось, что передо мной здоровый мужчина в расцвете сил».
Послесловие они завершили как раз в дни расстрела парламента, в начале октября 1993 года. На улице стреляли — и это тоже было своеобразным эпилогом к первой книге Леонова.
…Несколько мемуаристов вспоминают, что якобы в первых числах октября Леонов был в Доме Советов: его привезли туда, дабы само присутствие патриарха русской литературы освятило движение политического сопротивления.
Родные и близкие Леонова утверждают, что ничего подобного в действительности не происходило; и, кажется, они правы.
Однако сам миф появления Леонида Леонова в здании Белого дома незадолго до расстрела его из танков симптоматичен и многозначен.
* * *
В очередной раз речь об издании «Пирамиды» зашла осенью 1992 года.
Тогда в доме Леонова появилась женщина-помощница, последний редактор «Пирамиды» Ольга Овчаренко — литературовед и дочь литературоведа Александра Овчаренко, хорошего леоновского знакомого, которого мы не раз вспоминали в нашей книге.
«На моих глазах все основные сцены романа, — с удивлением вспоминает и Ольга Овчаренко, — были по многу раз переписаны. Леонид Максимович старался отделать каждое слово. Очень часто он просил меня посмотреть интересующие его слова в словарях. Мы пользовались словарём Даля, словарями синонимов и антонимов, словарём иностранных слов, энциклопедией Брокгауза и Ефрона, словарём Лярусс — все эти книги были у писателя под рукой. Но часто я отправлялась в Ленинку и Иностранку, чтобы поработать, по указанию Леонида Максимовича, с другой справочной и научной литературой. Леонов обычно очень доброжелательно отзывался об авторах словарей („Хороший словарь синонимов написала Александрова!“), но я не помню ни одного случая, когда бы ему пришлось воспользоваться плодами их трудов. Нужное слово Леонид Максимович всегда находил сам, причём часто бывало, что на его поиски уходило несколько часов».
Если верить воспоминаниям Петра Алёшкина, возглавлявшего тогда издательство «Голос», инициатором публикации романа был писатель Николай Дорошенко.
Дорошенко спросил у Алёшкина, хочет ли тот издать новый роман Леонова, и последний, разумеется, согласился.
Договорились вместе прийти к старику — всё обсудить.
«Леонид Леонов открыл нам дверь сам, — вспоминает Алёшкин, — открыл, глянул на меня острым глазком, другой прищуренный, как бы спрятался глубоко за веками, под белой жёсткой бровью, и было впечатление, что оттуда он хитренько и постоянно изучает, оценивает тебя, протянул худую, тёплую руку для пожатия и хрипло сказал:
— Проходите, проходите.
Он довольно энергично двинулся впереди нас по коридору в свой кабинет.
Там я увидел Бориса Стукалина, бывшего министра печати. Я знал, что Леонов пригласил его, чтобы он присутствовал при разговоре со мной, издателем, знал, что Леонид Максимович дружил с ним издавна, доверял ему…»
Заключили договор, договорились о том, что издательство «Голос» будет платить ежемесячную зарплату Ольге Овчаренко.
— Давайте я покажу вам роман, — сказал Леонов гостям.
На полу, возвышаясь на полметра, лежали пять огромных папок.
Пётр Алёшкин вскоре прочёл отсканированную рукопись — и, как сам рассказывает, был потрясён. Пытался настоять на том, чтобы «Пирамиду» немедленно отправили в печать — в книге ему всё показалось стройным и логичным, но Леонов отказался:
— Что вы, что вы, Пётр Фёдорович… Представьте себе: мать родила ребёнка, он ещё весь в слизи и в крови, а она показывает его людям. Какое впечатление будет? Так и роман.
Иногда говорят, что Леонов не хотел «отпускать» от себя «Пирамиду» — роман был не только его главным делом жизни, но и, что называется, правом на жизнь, на её продолжение.
Мы не берёмся судить об этом.
В конце концов, после внесения сотен и сотен правок, Ольга Овчаренко, по-видимому, поняла, что если не сделать окончательную редактуру без Леонова — работа не закончится никогда.
Последнюю кройку и сшивку романа сделала она одна, чуть ли не сбежав с рукописью от неуёмного старика.
Одновременно издатели продолжали, как умели, убеждать Леонова в необходимости публикации «Пирамиды»:
— Надо, чтобы книга работала на Россию, а время уходит. В русской литературе последние три-четыре года пустота, вакуум, и нужен импульс, который возродил бы интерес к русской литературе.
«Мы пытались воздействовать на его честолюбие», — признаётся Алёшкин в воспоминаниях.
— Скоро приедет Солженицын, — подходила с другой стороны Ольга Овчаренко, — будет шум, и публикацию вашего романа никто не заметит. Надо печатать скорее…
Говорили о том, что роман очень ёмкий и воздействовать он будет на читателей сильно, да и вообще на всё, что происходит в России, а если появится через год, то воздействие его будет не то…
Еле уговорили.
* * *
Перед публикацией книги, по советской литературной традиции, роман решено было «пропустить» через журнал.
Остановились на «Нашем современнике».
Роман прочёл Геннадий Гусев — заместитель главного редактора Станислава Куняева. Гусева «Пирамида» поразила — они, к слову сказать, сошлись с Леоновым, и Геннадий Михайлович в последние годы жизни Леонида Максимовича был одним из самых близких ему людей.
«Но это не значит, что работа шла без сучка без задоринки, — вспоминает Алёшкин историю публикации „Пирамиды“ в „Нашем современнике“, — Геннадий Гусев пожаловался мне однажды с каким-то восхищением:
— Ну и старик!.. С кем только я не работал: с Силаевым, с Власовым (раньше Гусев был помощником Председателя Совета министров РСФСР). Насколько Власов был жёсткий мужик, и всё же с ним было легче и проще. Вот характер! Как ты с ним ладишь?»
Накануне появления романа в «Нашем современнике» Леонов внёс туда ещё добрую сотню правок, и на Гусева эта работа опять же произвела неизгладимое впечатление.
«Он радовался как ребёнок, — вспоминал Гусев о Леонове, — когда удавалось найти, „выловить“, „ухватить“ нужное, точное слово. Впадал в отчаянье и панику, если оно не давалось. Становился злым, колючим, обидчивым, если я, по простоте душевной, пытался ему помочь, да всё, пожалуй, невпопад. Он сам, только сам способен был найти самое точное, единственно подходящее и необходимое слово.
Вот Бог создаёт человека из глины, затем, разгневанный, низвергает в бездну „провинившиеся легионы сил небесных“, а затем пропускает в руку Адамову „животворящую искру“ духа. И вся эта „операция“ целиком уложилась в „молнийный промельк…“ Поначалу было: „молнийный проблеск“, но Леонид Максимович вдруг завздыхал и протянул: „Нет, не то…“ Воцарилось молчание. Я робко произнёс: „Вспышка“, вспомнив ночное фотографирование. Леонов отмахнулся и опять повторил: „Нет, не то“. И вдруг лицо его озарилось тёплым светом. Слово было найдено! Конечно же „промельк“! — оно не просто точнее, не просто оригинальнее (хотя и это бесспорно) — оно самое-самое, и неяркое, и мгновенное, и таинственное.
Или вот ещё. В той же ключевой сцене беседы Шатаницкого с Шаминым Никанор, в знак протеста против затеваемой „профессором“ и его свитой потехи, отвечает „адекватным щелчком“ — и заявляет, что хочет „на часок-другой сбегать с приятелем пополоскаться в знаменитый теперь столичный бассейн-купалище“ (разрядка автора). Вот это-то слово, выделенное затем Леоновым, долго отыскивалось им в кладовых его необъятной памяти. Ей-Богу, в них, как мне казалось, весь знаменитый четырёхтомник В. И. Даля! Он не удовольствовался упоминанием бассейна, который был вырыт на месте взорванного храма Христа Спасителя. Купалище — слово не просто глубоко русское, но и преисполненное религиозно-мистического смысла.
Самое интересное наступало, когда Леонов возбуждённо восклицал: „Сейчас, Генмихалыч, появится момент, драгоценный для всей рукописи!!“ Вот речь заходит о грехопадении Евы. „Я, — говорит Шатаницкий, — скинулся пресловутым библейским змием, зрелой анакондой ископаемого метража“. У меня сохранились черновики беглых записей этого „драгоценного“ момента, испещрённые, в поисках наилучших вариантов, большими и малыми поправками. Так, змий был сперва „метров шести длиной“, потом просто „безрукой анакондой“, и наконец был найден „ископаемый метраж“».
Впрочем, работа по стилистике — это ещё не всё.
Один из скандалов был связан с попыткой редакции «Нашего современника» найти деньги на издание спецвыпуска с романом Леонова.
Кому-то пришло в голову написать в правительство письмо с просьбой о финансовой помощи — и чтобы это письмо подписал сам Леонов.
— Унижаться перед этим правительством? — возмутился Леонов. — Ни за что.
К Леонову приехали и Куняев, и Гусев, и Алёшкина с собой позвали.
Наперебой уговаривали, пока все трое лёгкой испариной не покрылись.
«Еле убедили хотя бы взглянуть, послушать заготовленное заранее письмо, — вспоминал Алёшкин. — Слушал Леонид Максимович молча, опустив голову. Весь вид его говорил, что процедура эта неприятна ему. Письмо было деловое, никаких экивоков в сторону правительства: мол, закончен роман, хотелось бы увидеть его опубликованным, но ситуация в печати вам знакома, в связи с этим прошу выделить деньги на издание».
Поморщившись и сделав долгую паузу, Леонов наконец выдал:
— Нет, там не всё точно. Надо бы перепечатать.
— А что не так? — удивился Куняев. — Вроде бы мы всё соблюли…
— Нет, не всё. Там сказано: последний роман. Почему последний? Надо написать — новый! «Новый роман!» А в таком виде я не подпишу. Перепечатывайте.
— А если перепечатаем, подпишете?
Снова задумался Леонов.
— Перепечатаете — подпишу…
«Куняев с Гусевым облегчённо вздохнули, — рассказывает Алёшкин. — И напрасно. Они ещё не знали, что Леонид Максимович просто давал себе время на обдумывание, а я знал, что сделает он так, как говорит ему совесть: не подпишет. Не сделает того, что считает унижением для себя. И он не подписал.
Журнал от своего имени обратился к правительству».
На том история не кончилась: Леонову перезвонили из правительства, сказали, что лучше бы публиковать роман не в «Нашем современнике», а в «Новом мире».
Ситуация понятная: «Новый мир» в те годы держался на позициях скорее либеральных и смотрелся вполне лояльным к власти — чего о «Нашем современнике» сказать было никак нельзя.
Леонов отказал и на этот раз — хотя, казалось бы, что за дело ему до всей этой межлитературной суеты, в его-то возрасте, за пять лет до столетнего юбилея!
В итоге деньги дали всё-таки «Нашему современнику». Справедливости ради стоит упомянуть, что отвечал за это решение Михаил Иванович Триноге, один из чиновников в правительстве Виктора Черномырдина. Триноге, на счастье просителей, хорошо знал и даже любил книги Леонова — и на упорство писателя не рассердился.
Журнал начал готовить роман к вёрстке.
Но и на этом этапе тоже всё было далеко не гладко.
Неожиданно рассердившийся из-за одного неоднозначного момента в романе Леонов вдруг объявил Гусеву:
— Я делаю официальное заявление. Официальное! Работа над романом прекращается. Навсегда! А вы поезжайте домой, я больше не буду вас мучить. Утром передайте Куняеву моё решение. Учтите: оно окончательное… окончательное. Сил больше нет, воля иссякла…
Гусев, наверное, поначалу думал, что на старика напало минутное раздражение — но прошёл день, и второй, и третий — а Леонов и не думал отказываться от своих слов.
Пришлось вновь идти к Леониду Максимовичу с уговорами — но он на увещевания не реагировал никак.
Гусев метался меж Леоновым и Куняевым, пытаясь хоть как-то разрешить ситуацию.
…Сдался Леонов лишь после того, как Гусев, несколько лукавя, сообщил, что журнал вынужден будет закрыться, если роман не выйдет.
— Из-за вас, Леонид Максимович, были взяты деньги у правительства, — пояснил Гусев, — и они уже пущены в дело. А тут вы снимаете роман… Из этой ситуации «Нашему современнику» уже не выбраться.
— …Нет… такой грех я на душу не возьму… — сказал Леонов, помолчав.
Вёрстка продолжилась.
Тогда, стоит вспомнить, случился один анекдот, достойный внесения в классику литературных анекдотов.
Леонов однажды позвонил в отдел прозы «Нашего современника», которым заведовал тогда ещё молодой писатель Александр Сегень.
— Прочитали рукопись? — спросил Леонов у него.
— Прочитал, — односложно ответил Сегень.
— Что скажете? — пришлось спросить Леонову.
— Ничего так, — ответил Сегень. — Слог нормальный.
Леонов просто ахнул; и не без некоторого восхищения часто потом пересказывал эту историю знакомым:
— «Слог нормальный!», а? Мне девяносто пять лет, меня можно людям показывать за сорок копеек! Я написал десять томов прозы! А он — «слог нормальный»!
Полных девяносто пяти ему, впрочем, ещё не было — в те дни как раз приближался юбилей Леонова — возраст, до которого ни один из русских классиков не дожил.
И здесь Леонова свалила новая страшная болезнь: ему поставили диагноз «рак горла».
* * *
В конце апреля Леонова положили в Онкологический институт имени Герцена.
Леонов свой диагноз знал и отнёсся к нему спокойно.
Другой вопрос, что ему, измождённому старику, было очень и очень больно физически. Нестерпимо!
Однажды он сказал пришедшему к нему Геннадию Гусеву:
— Помогите мне умереть. Нету сил больше. Помогите! Найдите какой-нибудь яд, таблетки — что угодно, лишь бы не эти муки…
Леонов, вспоминает Гусев, «…бессильно откинулся на спинку стула. Прямо перед ним мерцал монитор, на цветном экране которого скоро появятся зловещие „черепашки“ — раковые наросты на тканях гортани… Помолчав минуту-другую, прохрипел: „Знаю, знаю, вы никогда на это не пойдёте: грех великий! Простите меня, Бога ради“.
Потом, когда его уводили в палату, остановился, взглядом подозвал меня к себе и опять шёпотом напомнил: „А всё-таки… Генмихалыч, может, найдёте что-нибудь… спасите…“ У меня до острой боли сжалось сердце».
Про условия лечения в Онкологическом институте придётся сказать отдельно.
Посещавшие великого и старейшего русского писателя в больнице приходили в ужас: сырое, грязное, сирое помещение, вода из крана каплет, тараканы ползают, мухи летают буйными стаями. Простыни в разводах и крови больных, лежавших тут раньше. И — решётки на окнах.
— Как в психбольницу упрятали, — хрипел Леонов.
Другое дело, что близкие Леонова иной больницы и найти не могли: остальные тогда были ещё ужаснее!
К тому ж хотя бы наличие отдельной палаты — и то было большим достижением.
Как-то в Онкологический институт позвонили из Кремля, сообщили Леонову, что его хочет навестить Борис Ельцин: как, мол, вы на это смотрите, Леонид Максимович?
Он обещал подумать, не торопился с ответом.
Никакой Ельцин, конечно, не приехал.
Леонову становилось всё хуже.
Близкие были уверены, что Леонов до выхода книг недотянет, но он… умудрился выбраться, выползти — на нечеловеческих каких-то запасах прочности.
Ему нужно было подержать в руках труд доброй половины его жизни — «Пирамиду».
Мало того, он даже продолжил её править — хотя правки эти в издание уже не вошли.
Ольга Овчаренко вспоминает, как однажды приходит она в больницу, а там сидит член редколлегии «Нашего современника» медик Лев Лукич Хунданов, и Леонов диктует ему один из вариантов «ересей Матвея» — размышление о том, зачем Богу понадобились люди.
Какая завидная, Боже мой, воля!
* * *
Вскоре старик приехал домой.
К нему даже голос вернулся: твёрдый и чёткий.
В последние майские дни ему принесли сигнальные экземпляры романа «Пирамида», и он поглаживал книги рукой, умиротворённый, спокойный, казавшийся почти уже бессмертным.
Но что ему было делать ещё на земле?
Незадолго перед смертью он сказал:
— О жизни мне известно всё. Смерть — вот кульминация человеческого познания. Осталось самое последнее и самое таинственное…