Хула

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Хула

Леонов сразу включается в работу.

Каждый раз, когда он чувствовал, что может вернуться к своему писательскому ремеслу, и особенно когда слово его необходимо — он немедля садился за стол.

После начала войны — тем более. Никаких раздумий, ни дня малодушия.

Сначала публицистика: «Вставайте, народы!», «Что ты сделал для победы», «Наша борьба священна», «22 июня 1941 года».

Затем Леонов принимается за ещё незнакомое ему дело: пишет сценарии для агитационных короткометражных фильмов. «Боевой киносборник № 1» (всего их будет 13) вышел на экраны уже 2 августа 1941 года, и там есть короткометражка по сценарию Леонова. Потом их будет ещё несколько.

Вот «Трое в воронке». Раненый красноармеец дополз до воронки, где медсестра смогла оказать ему первую помощь. Тут появляется раненый немец, русская сестра милосердия оказывает помощь и ему. Однако эта неблагодарная гадина пытается застрелить девушку.

Вот «Пир в Жирмунке», поставленный, кстати, легендарным режиссёром Всеволодом Пудовкиным. Описанный Леоновым случай был извлечён из газетной хроники: старая крестьянка накормила немцев отравленной пищей и сама погибла вместе с ними.

Следом появятся короткометражки «Я возвращаю тебе удар» и «Семеро последних».

В начале сентября Леонов получил первый, со времён закрытия «Метели», серьёзный гонорар — 16 тысяч рублей. Восемь тысяч сразу перевёл в фонд обороны.

Тридцатого сентября немецкие войска начинают наступление на Москву. Танковые дивизии группы армий «Центр» легко прорывают оборону Брянского и Резервного фронтов и 3 октября захватывают Орёл, выйдя на прямую дорогу к столице.

Немногим позже их остановят всего в восьми километрах от Переделкина.

К 1 октября большая писательская бригада — более 200 человек — переправляется в город Чистополь, что в Татарстане, на реке Каме.

Семья Леонова была переправлена туда раньше.

Что греха таить: в те дни многие писатели откровенно поддались панике. Фадеев рассказывал, что поэт Василий Лебедев-Кумач пригнал на вокзал два пикапа вещей, несколько суток не мог их погрузить и натурально потерял рассудок, помешался. Лебедева-Кумача потом лечили. Вот тебе и «Вставай, страна огромная!», автором текста которой он значился.

Немцы двигались с семимильной быстротой, Москву едва ли не еженощно бомбили. Потом, в «Русском лесе», Леонов со знанием дела опишет авианалёты: он знал, что это такое.

Иногда говорят, что Леонов улетал из Москвы в компании с Борисом Пастернаком и Константином Фединым на специально предоставленном им самолёте: но всё было конечно же не так. Все трое находились далеко не в фаворе, никто им никакого самолёта не предоставлял.

Каждый добирался до Чистополя в разные дни: сначала на самом обычном поезде до Казани, оттуда — по Каме на пароходе.

Леонов оказался в Чистополе чуть раньше Пастернака и застал семью — дочек и жену — в ужасном положении, голодных и больных. Как мог помог им и поехал обратно в Москву: собирать вещи. Но до столицы не добрался.

В Казани Леонов встретил фактически весь Союз писателей: в тот момент там находился и аппарат правления, и Литфонд, и редакция издательства «Советский писатель», и т. п. В итоге в Москву Леонова уже не пустили.

В январе 1942 года Леонов сам описывал эту ситуацию режиссёру Сергею Эйзенштейну в письме: «Я оказался без шубы, без белья, без лишних штанов и, главное, без всех своих основных записей, планов, записных книжек и т. д. Всё это осталось в Москве. Стали ударять морозы, началась большая грусть, в 35 градусов — без шубейки — скучно. Стал болеть какими-то сильнейшими гриппами… Только недавно купил какой-то чёртов тулуп собачий, вес 37 ф., стоит колом, будучи поставлен на землю, на ночь можно привязывать на цепь: лает».

Сам Эйзенштейн тогда находился в Ташкенте. Он давно уже уговаривал Леонова принять участие в работе над сценарием фильма «Иван Грозный». К сожалению, ничего у них не получилось: обедневший в последние годы Леонов так и не смог добраться до Ташкента.

Зато в Чистополе он неожиданно сошёлся с несколькими литераторами, с которыми до сей поры не был особенно дружен: Асеев, Пастернак, Тренёв, Федин. Встречались и общались они постоянно, иногда выступали вместе. Например, с 23 по 26 февраля 1942-го в Чистополе прошли несколько вечеров, посвящённых 24-й годовщине Красной армии, с участием писателей Асеева, Пастернака, Леонова, а также Исаковского, Обрадовича и Бокова — на кожзаводе, ГАРО, на часовом заводе, в Клубе НКВД, в детдоме, в Заготзерно…

Ввиду того, что литераторов в Чистополе было много, вскоре был организован Чистопольский филиал Союза писателей. Вышеназванные Асеев, Пастернак, Тренёв, Федин и Леонов его возглавили. На, так сказать, общественных началах. Фактически, собравшиеся в Чистополе литераторы управляли собой сами, и местный горсовет во всём старался идти им навстречу.

Впрочем, объединяло названных литераторов вовсе не это. Борис Пастернак позже напишет, что«…когда сложилась наша правленческая пятёрка», они все попытались «заговорить по-другому». Пастернак будет вспоминать «о новом духе большой гордости и независимости, пока ещё зачаточных, которые нас пятерых объединили, как по уговору». И завершит свои воспоминания вот такими словами: «Я думаю, что если не все мы, то двое-трое из нас с безразличием и бессловесностью последних лет расстались безвозвратно».

Нам отчего-то кажется, что под как минимум «двоими» Пастернак имел в виду себя и Леонова. И мы ещё вернёмся к этой теме.

Вышеназванные сопредседатели Союза писателей были далеко не единственными руководителями литературных и общественных процессов в Чистополе. Существовал также совет эвакуированных — выборная организация, которая помогала писателям в их устройстве. В этот совет входили поэт Пётр Семынин, критик Вера Смирнова и другие. Был также очень влиятельный совет жён писателей, его возглавляла супруга Фадеева, молодая тогда ещё актриса МХАТ Ангелина Степанова.

Что до филиала СП — то он неустанно проводил встречи, семинары и вечера, в которых участвовали, естественно, и сопредседатели. Леонов чаще всего читал отрывки из «Дороги на Океан», и выбор его понятен. При всей многослойности и зашифрованности этой книги, именно в «Дороге…» Леонов наиболее оптимистичен, преисполнен и веры, и сил, и лёгкие рассказчика в романе опьяняющего воздуха полны… Не про шпиономанию же было ему читать, не про воровское дно, не про «барсуков», загнанных новой властью в норы…

Документы зафиксировали участие Леонова в вечере, посвящённом памяти Горького — 28 ноября 1941-го, и пушкинском вечере, 11 февраля 1942-го: здесь Леонов читал, конечно, не собственную прозу, а стихи великого поэта.

К чистопольскому периоду относится одна некрасивая история, долгое время распространявшаяся людьми, относящимися к Леонову дурно. Думаем, не стоит обходить её вниманием.

Якобы однажды Леонов проезжал мимо чистопольского базара, где некий спекулянт торговал мёдом из огромной бочки. Леонов остановился, спросил, сколько стоит мёд, и, не дожидаясь ответа, велел везти бочку к нему домой. Тем самым, утверждают пересказчики этой истории, писатель оставил весь город без мёда. Всё это будто бы происходило на глазах у целой очереди (выстроившейся, повторим, посередь многолюдного базара). И очередь эта безропотно проводила печальными глазами увозимую прочь бочку.

Для начала заметим, что воспоминаний о данном происшествии от лица очевидцев этой истории нет. В Чистополе, как было сказано выше, жило более двухсот литераторов, а ещё целые театральные труппы, художники, прочий артистический люд, наконец, упомянутые нами друзья Леонова той поры — и никто из них не обмолвился о случившемся и словом.

История эта впервые была озвучена спустя 19 лет после того, как нечто подобное случилось (или не случилось) в Чистополе. И пошла она в мир с действительно лёгкой, но не всегда умной руки поэта Евгения Евтушенко. В 1960 году он написал стихотворение, которое мы частично процитируем: «Я расскажу вам быль про мёд. / Пусть кой-кого она проймёт, / пусть кто-то вроде не поймёт, / что разговор о нём идёт. / Итак, я расскажу про мёд. / В том страшном, в сорок первом, в Чистополе, / где голодало всё и мёрзло, / на снег базарный бочку выставили — / двадцативёдерную! — мёда! / Был продавец из этой сволочи, / что наживается на горе, / и горе выстроилось в очередь, / простое, горькое, нагое. / Он не деньгами брал, а кофтами, / часами или же отрезами. / Рука купеческая с кольцами / гнушалась явными отрепьями. / Он вещи на свету рассматривал. / Художник старый на ботинках / одной рукой шнурки разматывал, / другой — протягивал бутылку. / Глядел, как мёд тягуче цедится, / глядел согбенно и безропотно / и с мёдом — с этой вечной ценностью — / по снегу шёл в носках заштопанных… <…> Но — сани заскрипели мощно. / На спинке расписные розы. / И, важный лоб сановно морща, / сошёл с них некто, грузный, рослый. / Большой, торжественный, как в раме, / без тени жалости малейшей: / „Всю бочку. Заплачу коврами. / Давай сюда её, милейший. / Договоримся там, на месте. / А ну-ка пособите, братцы…“ / И укатили они вместе. / Они всегда договорятся. <…> Далёк тот сорок первый год, / год отступлений и невзгод, / но жив он, мёдолюбец тот, / и сладко до сих пор живёт. / Когда к трибуне он несёт / самоуверенный живот, / когда он смотрит на часы / и гладит сытые усы, / я вспоминаю этот год, / я вспоминаю этот мёд. / Тот мёд тогда как будто сам / по этим — этим — тёк усам. / С них никогда он не сотрёт / прилипший к ним навеки мёд!»

Имени «мёдолюбца» Евтушенко в стихах не называет, но много позже, на заре «перестройки» в журнале «Огонёк», Евгений Александрович прямо скажет, что прототипом стихотворения послужил именно Леонов.

Оставим эмоции в стороне и разберёмся с этим текстом спокойно.

Итак, действие происходит зимой. Мы заметили, как Евтушенко, со свойственным ему прямым нажимом на слёзные железы, пишет о художнике, который идёт по снегу в заштопанных носках. (Видимо, решил мёдом поправить здоровье.)

Леонов жил в Чистополе с октября 1941-го до конца мая 1942-го. Потом ещё дважды возвращался в город: в октябре 1942-го ненадолго наведывался к семье, а в июне 1943 года забрал жену и дочерей в Москву.

То есть Евтушенко, равно как и несколько пересказчиков этой истории, говорит о зиме 1941/42 года.

Тут придётся вернуться к реалиям леоновской жизни той поры. Евтушенко о них, конечно, никак не знал, поскольку в пору пребывания Леонова в Чистополе было ему восемь лет и находился он за тысячи километров оттуда.

Во-первых, Евтушенко пишет о «сановном» лбе «мёдолюбца».

В 1941 году Леонов никаким сановником не был, не считать же таковым сопредседательство в чистопольском филиале Союза писателей: тогда и Пастернак, тоже живший впроголодь в маленькой комнатке, может считаться сановником. Разве что саней с расписными розами Борису Леонидовичу, равно как и всем остальным, никто не предоставлял.

Времена, когда Леонов занимал хоть какие-то весомые должности, уже годы как прошли. Напротив, он был писателем только что пережившим серьёзную опалу, подобную которой, к слову, Евгению Евтушенко переживать не пришлось ни разу. Спектакли по пьесам Леонова не шли, книги по-прежнему не переиздавались. Характерный факт: осенью 1941-го Леониду Максимовичу отказали в подписке на «Правду» — слишком много чести для недавнего неблагонадёжного.

То есть по статусу он ничем принципиально не отличался от любого гипотетического «художника», так же пришедшего за мёдом. Если только в худшую сторону.

В достаточно многочисленной переписке Леонова той поры мимолётно разбросаны детали полуголодной, без света (электростанция вышла из строя) жизни писателя и его семьи. Напомним, что у Леонова так и не нашлось денег для поездки в Ташкент: хотя в работе с Сергеем Эйзенштейном он был безусловно заинтересован.

Ещё одна нелепая деталь в стихотворении: расплата за мёд коврами. Мы уже цитировали выше письмо Леонова, где он рассказывал Эйзенштейну, что оказался в Чистополе вообще безо всего: без белья, без шубы, без записных книжек, без рукописей. Никаких ковров Леонов, конечно, в Чистополе не имел; зато в мемуаристке встречаются описания огромных зияющих дыр в полу той комнаты, где жили Леоновы: из дыры иногда вылезала любопытствующая крыса.

Крысы вообще были жуткой напастью в доме Леонова: достаточно сказать, что имевшаяся в наличии крупа хранилась в пакете, привязанном верёвкой к потолку (потом так же, в подвешенном мешочке, будет спасать свой изюм от мышей ангел Дымков в «Пирамиде»).

Самое нелепое в этой истории то, что мемуаристы, даже бывшие в Чистополе в то время, ссылаются не на отдалённых хотя бы свидетелей этой пресловутой покупки, а на стихотворение всё того же Евтушенко.

Безусловно, допускается, что подобная история могла иметь место: но лишь с одной очевидной оговоркой — все детали её очевидно лживы. Поэтический вымысел, мягко говоря.

Допустим, Леонов однажды и купил на базаре мёд: зима, заметим, в Чистополе была жутко холодной, с буранами и морозом до пятидесяти градусов. Самуил Маршак просил администрацию эвакуировать его вместе с семьёй, так как боялся холода элементарно не пережить. Леонов к тому же только что переболел тяжёлым гриппом, а следом заболели и жена, и ещё малые дочери. Купил, да. Но уж точно не двадцативедёрную бочку: зачем столько мёда — это раз; и куда он её дел, если её никто у него дома не видел — это два? Наконец, кто её, весом килограммов в четыреста, притащил на рынок, что за «спекулянт» такой? — тут же грузчики нужны!

Спустя двадцать лет эта история с покупкой мёда неожиданно обросла красочными подробностями, и совесть нации со станции Зима смолчать не смогла, расписав былые дела в десятикратно, вернее, двадцативедёрно преувеличенных пропорциях.

Никто не застрахован от подобной нелепой хулы.

Для сравнения приведём другой случившийся той же осенью 1941-го казус.

Леонов, как мы помним, оставался в Переделкине весьма долго; в то, что немцы могут взять Москву, он, по-видимому, не очень верил и панике не поддавался — это подтверждается и тем фактом, что, навестив семью в Чистополе, в октябре он опять поехал в столицу, до которой добрался бы, когда её немцы разве что в бинокль ещё не разглядывали.

Так вот, однажды жена Леонова, встречая в Чистополе пароход с новоприбывшими литераторами, поинтересовалась у писателя Константина Паустовского: «Как там Лёня, ничего не знаете о его судьбе?»

На что Паустовский ответил: «Я с Леоновым лично не знаком, но, кажется, он сошёл с ума».

Мир, как мы видим, полнится слухами, и зачастую слухами просто безумными.

Вот в интерпретации Евтушенко Леонов огромную бочку мёда на ковры променял; но вполне мог бы на некоей неблаговидной почве с ума сойти в июне 1941-го, отчего бы и нет. И Евгений Александрович всё это описал бы с чувством. Ему ж, допустим, сам Паустовский это рассказал: как же такой сюжетец упустить…

Кстати, в воспоминаниях Александра Гладкова «Встречи с Пастернаком» также упоминается некий литератор, который постоянно скупал мёд на местном рынке, но из контекста понятно, что это вовсе не Леонов (он упоминается в предыдущей фразе по другому поводу). Другой литератор, пишет далее Гладков, «чтобы не зависеть от привоза на рынок мяса, купил сразу целого быка». Кроме того, по рынку ходил поэт Асеев, «скупая за бесценок разные вещи». Ох, не попались они Евтушенко на перо.

В завершение этого малоприятного разговора добавим ещё пару слов. Надо понимать, что в отличие от 1941 года — в 1960-м, когда писалось стихотворение, Леонов уже пребывал в несоизмеримо ином статусе. Наряду с Михаилом Шолоховым он стал главным государственным писателем, депутатом Верховного Совета СССР, фактически «литературным генералом». И уже по этой простой причине всегда могли найтись некие не столь удачливые коллеги, готовые любой, самый дурной слух о Леонове вдохновенно приукрасить. Мы же знаем, что так бывает. Вернее сказать: так и случилось.

* * *

Финальная на сей момент «встреча» Евгения Евтушенко с Леонидом Леоновым произошла ещё в одном стихотворении поэта. В своё время в романе «Русский лес» Леонов описал убитого солдата с помощью всего одной, но необычайно сильной детали: по глазнице мёртвого, по зрачку ползёт муравей. После этого уже не надо писать, что человек убит: и так всё ясно.

Об этом тихом, но жутком образе смерти потом часто говорили исследователи Леонова и почитатели его, способные оценить меткость слова.

В конце 1980-х годов в продаже появился новый стихотворный сборник Евтушенко, где муравей Леонова легко был перенесён поэтом Евгением Александровичем в личную поэтическую лабораторию; правда, полз он теперь по лицу мёртвого «афганца».