Жизнь на Королевском острове

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Жизнь на Королевском острове

Попав в лагерь, мы были сразу окружены вниманием всех заключенных. Я вижу Пьеро-придурка, Жана Сартра, Колондини, Чиссилио. Когда, в сопровождении двадцати заключенных, мы пересекаем двор и входим в поликлинику, в считанные минуты перед нами появляются сигареты, табак, кофе с молоком, шоколад из чистого какао и другие, совершенно непостижимые вещи. Каждому хочется что-то дать нам. Санитару, делающему Кложе укол адреналина в сердце, очень худой негр говорит:

— Санитар, отдай ему мои витамины, ему они нужны больше, чем мне.

Пьер из Бордо спрашивает меня:

— Хочешь деньги? Я могу собрать перед тем, как вас отправят на Королевский остров.

— Нет, большое спасибо, деньги у меня есть. А ты уверен, что нас пошлют на Королевский остров?

Два часа в поликлинике прошли быстро, сытые и довольные, мы собираемся выехать на Королевский остров. Кложе почти все время лежит с закрытыми глазами. Я подхожу к нему, прикладываю руку к его лбу, и лишь тогда он открывает глаза и говорит:

— Пэпи, дружище, мы настоящие друзья.

— Больше того — мы братья, — ответил я ему.

У выхода из лагеря все желали нам удачи. Пьеро-придурок надел мне на шею мешочек с табаком, сигаретами, шоколадом и коробками молока «Настелла». Санитар Фернандез и один из надзирателей провожали нас к причалу. Последний дает нам направление в больницу Королевского острова. Я начинаю понимать, что санитары Фернандез и Эссари помещают нас в больницу, не посоветовавшись с врачом. Вот и лодка. Шестеро гребцов, двое надзирателей, вооруженных ружьями, на корме лодки, и еще один — у руля. Один из гребцов — Шапар, осужденный за аферу на марсельской бирже. В путь. Весла врезаются в воду. Шапар спрашивает меня:

— Все в порядке, Пэпи? Ты регулярно получал кокос?

— Нет, четыре последних месяца не получал.

— Знаю. Случилось несчастье. Парень вел себя хорошо. Он знал только меня, но не выдал.

— Где он сейчас?

— Умер.

— Не может быть! Отчего?

— Во время пыток ему отбили печень.

И вот, мы прибываем к Королевскому острову — наиболее важному из трех островов Благословения. Судя по часам над пекарней, теперь три часа дня. Два здоровых парня, одетых во все белое, поднимают носилки с Кложе, как перышко, и несут их по тропе, шириной в четыре метра и покрытой щебнем. Время от времени я присаживаюсь на ручку носилок, у изголовья Кложе, и потихонечку глажу его лоб. Матурет держит его руку.

— Это ты, малыш? — шепчет Кложе. Он счастлив видеть нас рядом с собой. Когда мы поднимаемся на самую вершину, мы видим в тени у четырехугольного белого здания всех самых высокопоставленных лиц. Мы подходим к майору Берро, который обращается к нам:

— Изоляция оказалась не слишком тяжелой? Кто там на носилках?

— Это Кложе.

Он смотрит на Кложе и говорит:

— Отведите их в больницу. Когда выйдут, доложите мне, я хочу поговорить с ними перед отправкой в лагерь.

В больнице нас помещают в огромную и хорошо освещенную палату. Кладут в кровати с белоснежными простынями и наволочками. Шатель, санитар из Сен-Лорин де-Марони, занимается Кложе и велит одному из надзирателей сходить за врачом. Тот приходит и после долгого и тщательного осмотра поднимает голову с недовольным выражением лица. Он выписывает рецепты, а потом смотрит на меня.

— Мы с Бабочкой в плохих отношениях, — говорит он Шателю.

— Я удивляюсь, ведь он хороший парень, доктор.

— Может быть, но он слишком упрям.

— Откуда вам это известно?

— Я осматривал его в изоляторе.

— Доктор, — говорю я, — и это вы называете осмотром?

— В приказах управления сказано не открывать дверь заключенного, и потому осмотр производится через окошко.

— Хорошо, доктор, надеюсь, что ты только служишь управлению, а не являешься его частью.

— Поговорим об этом в другой раз. Я постараюсь вылечить тебя и твоего друга. Что касается третьего, то боюсь, уже слишком поздно.

Для нас есть новость: Иисуса, надувшего нас во время побега, убил прокаженный. Имени прокаженного Шатель не помнит, и я думаю, что это один из тех, кто помог нам бежать.

Жизнь на островах Благословения отличается от той, которую я себе представлял. Здесь отбывают наказание, в основном, очень опасные преступники. Еды вдоволь: спирт, сигареты, кофе, шоколад, сахар, мясо, свежие овощи, рыба, раки, кокосовые орехи. Получившие пожизненное заключение не имеют никаких шансов выбраться отсюда и потому очень опасны. Надзиратели и заключенные представляют собой занятную смесь. Жены надзирателей подыскивают себе молодых слуг среди заключенных и часто превращают их в своих любовников. Их зовут «друзьями семьи», и работают они садовниками или поварами, одновременно служа связными между надзирателями и заключенными. Заключенные не относятся враждебно к «друзьям семьи» — благодаря им все имеют возможность торговать — но считают их нечистыми. Ни один из ребят «общества» не согласится на подобную работу. Они стараются выполнять работу, которая не связывает их с надзирателями: работают уборщиками, санитарами, садовниками в тюрьмах, мясниками, пекарями, гребцами, почтальонами и смотрителями маяка. Работают с 7 часов утра до 12 и с 2 часов дня до 6 вечера.

В воскресенье нас навестили Деге и Глиани. В трапезе, которую мы устроили в комнате Шателя, участвовали сам Шатель, Деге, Глиани, Матурет, Гранде и я. Мы разговаривали о побеге, и я выяснил, что Деге решил больше не пытаться бежать. Он ждет известия об уменьшении своего срока на пять лет. Тогда ему останется отсидеть всего четыре года, и он хочет их спокойно отсидеть.

Мой вопрос, откуда проще бежать, застает их врасплох — ни Деге, ни Глиани даже не думали об этом. И Деге, и Глиани предлагают любое место на выбор, и мне остается только выбрать занятие по душе. Гранде предлагает мне половину своего места управляющего играми — это меня вполне устраивает, так как даст возможность хорошо заработать. Оказалось, что это занятие очень интересное, но довольно рискованное.

Деге дает мне пятьсот франков и предлагает использовать эти деньги для игры в покер — в палате устраиваются иногда интересные игры. Гранде дарит мне великолепный нож с костяным лезвием, которое он сам покрыл металлом. Это опасное оружие.

— Будь всегда вооружен — и днем, и ночью.

— А обыски?

— Большинство надзирателей, которые проводят обыски — арабы. У человека, который считается опасным, они никогда не находят оружие.

— Увидимся в лагере.

Мы здесь уже три дня, и большую часть времени я провожу у постели Кложе. Его состояние ухудшается, и он помещен в отдельную палату, где лежит еще один тяжелобольной. Шатель пичкает его морфием и боится, что Кложе не переживет четвертую ночь.

В палате тридцать кроватей, посреди палаты — проход шириной в три метра. Освешают палату две керосиновые лампы. Матурет подходит ко мне и говорит, что в палате играют в покер. Я подхожу к картежникам. Их четверо.

— Можно присоединиться к вам?

— Садись. В банке минимум сто франков. Для игры необходимы три кассы, то есть триста франков. Вот тебе жетоны на триста франков.

Я даю Матурету двести франков на хранение. Парижанин Дюпон, говорит:

— Мы играем по английской системе, без джокера. Ты с этой системой знаком?

— Да.

— Дели карты.

Эти люди играют с невероятной скоростью. Если ставка делается недостаточно быстро, то ведущий провозглашает: «Ставка с опозданием», и ее нельзя поднимать. Я открываю новый для себя сорт заключенных: картежников. Они живут игрой и ради игры. Ничто другое их не интересует. Они забывают и кто они, и что их ждет. Их интересует одно: игра.

Мы играли всю ночь. Я выиграл тысячу триста франков. Пауло просит одолжить ему двести франков. Это даст ему возможность продолжить игру в белот.

— Возьми триста, — говорю я ему. — Выигрыш поделим пополам.

— Спасибо, Бабочка. Ты и вправду такой, каким тебя описывали. Будем друзьями.

Он протягивает мне руку и уходит, сияя от счастья. Кложе умер сегодня утром. Вчера он просил Шателя не давать ему морфий:

— Я хочу умереть, сидя на кровати, рядом с моими друзьями.

Наш друг умер у нас на руках. Я закрыл его веки. Матурет стонал:

— Не стало нашего друга. Мы бросили его акулам.

Я застыл от ужаса, услышав это «бросили его акулам». Действительно, на островах нет кладбища. Умершего заключенного бросают в море в 6 часов вечера. Для этой цели выбрали пролив между Сен-Жозефом и Королевским островом, который кишмя кишит акулами.

Смерть друга делает для меня больницу невыносимой.

Я сообщаю Деге, что послезавтра выхожу из больницы, и он пересылает мне записку: «Попроси Шателя дать тебе пятнадцать дней отдыха в лагере, и ты сможешь выбрать работу на свой вкус».

Когда я выхожу из больницы, меня отводят в здание управления к майору Берра.

— Бабочка, — говорит он мне, — я хочу поговорить с тобой перед тем, как ты отправишься в лагерь. У тебя тут есть друг, мой бухгалтер Деге. Он утверждает, что мы получили из Франции неправильные сведения о тебе, что ты не совершил преступления, и потому естественен твой постоянный бунт. Должен сказать, что я с ним не согласен. Меня интересует теперь одно: каково твое теперешнее душевное состояние?

— Прежде, чем я отвечу на ваш вопрос, не могли бы вы сказать, какие сведения обо мне имеются в моей папке?

— Смотри сам, — говорит он, протягивая мне желтую картонную папку, в которой я обнаруживаю следующие записи:

Анри Шарьер по кличке «Бабочка» родился 16 ноября 1906 года в Ардеше, осужден за преднамеренное убийство на пожизненную каторгу в суде на Сене. Опасен во всех отношениях, требует пристального наблюдения.

Распределитель в Каннах: заключенный неисправим. Подозревается в подготовке восстания. Держать под постоянным контролем.

Сен-Мартин-де-Ре: дисциплинирован, влияет на других заключенных. Попытается бежать из любого места.

Сен-Лорин-де-Марони: осуществил нападение на троих надзирателей и сторожа, чтобы бежать из больницы. Возвращен Колумбией. В заключении вел себя хорошо. Получил легкое наказание — два года изолятора.

Изолятор Сен-Жозеф: хорошее поведение вплоть до освобождения.

— И все же, Бабочка, — говорит комендант — я не могу быть уверен в том, что ты будешь сидеть здесь, как пенсионер. Хочешь заключить со мной договор?

— Почему бы и нет? Это зависит от того, какой договор?

— Ты несомненно попытаешься бежать с островов, и, может быть, тебя ожидает удача. Мне осталось управлять островами всего пять месяцев. Знаешь ли ты, что за каждый ваш побег расплачивается комендант? Это стоит ему годовой колониальной зарплаты, отпуска и даже понижения в должности. Заключить тебя в карцер за желание бежать я не могу, и мне придется искать другой выход, который я, разумеется, найду, но делать мне этого не хочется. Я предпочел бы получить твое честное слово, что ты не сбежишь, пока я не оставлю острова.

— Комендант, даю слово не бежать, пока ты здесь, но при условии, что это продлится не более шести месяцев.

— Я оставляю острова раньше чем через пять месяцев.

— Полный порядок. Спроси Деге, и он тебе скажет, что я свое слово держу.

— Я тебе верю.

— Но я попрошу кое-что взамен.

— Что именно?

— Эти пять месяцев я буду выполнять работы, которые могут мне пригодиться впоследствии.

— Договорились. Пусть это только останется между нами.

— Да, комендант.

Он посылает за Деге, и тот убеждает его, что мое место среди ребят из «общества». Там мои друзья. Мне дают мешок с личными вещами, а комендант добавляет от себя несколько пар брюк и белую куртку.

Сопровождаемый тюремщиком, я направляюсь к центральному лагерю, пересекаю почти всю высоту и подхожу к главным воротам. «Исправительно-трудовой лагерь островов. Королевский остров». Огромные деревянные ворота распахнуты настежь. Их высота около шести метров. По бокам — сторожевые будки, и в каждой — по четыре надзирателя. На стуле сидит сержант. У всех вместо ружей пистолеты.

Подхожу к порогу, и пять или шесть сторожей-арабов выходят мне навстречу. Командир, корсиканец, говорит:

— Вот новенький. Сразу видно — парень, что надо.

Надзиратели собираются обыскать меня, но он их останавливает:

— Не трогайте его. Входи, Бабочка. Тебя заждались, наверно, твои друзья. Меня зовут Софрани. Успеха тебе на островах.

— Спасибо, командир.

Я вхожу в огромный двор, где находятся три здания, и надзиратель подводит меня к одному из них. На двери одного из зданий написано: «Здание А — особая группа».

Передо мной большой четырехугольный зал, где обитает около ста двадцати заключенных. Как и в казарме Сен-Лорина, здесь вдоль стены проходят рельсы, оставляя место лишь для двери и решеток, которые закрываются только на ночь. Между стенами и рельсами протянуты полотна, которые называют гамаками, хотя к настоящим гамакам они никакого отношения не имеют. Эти «гамаки» очень удобны и гигиеничны, и над каждым из них находятся две полки, куда можно класть свои вещи. Люди живут здесь «группами», некоторые группы состоят всего из двух человек, некоторые достигают десяти.

Когда я вхожу, ко мне подходят заключенные, и каждый приглашает пойти с ним. Гранде решительно берет мой мешок и говорит: «Он будет в моей группе». Я встречаю здесь много знакомых — это ребята из Корсики, Марселя, несколько парижан — всех их я знаю по французским тюрьмам и транспорту. Я удивляюсь тому, что застал их здесь, и спрашиваю, почему они не работают в такое время. В ответ они смеются:

— Тот, кто живет в этом здании, никогда не работает больше часа в сутки.

Затем происходит нечто непонятное: входит тип, одетый в белое, и несет впереди себя поднос, покрытый белой скатертью:

— Стейки, стейки, кто хочет стейки?

Он подходит к нам и приподнимает скатерть: на подносе разложены аккуратно, как в парижском ресторане, ряды бифштексов. Гранде, видимо, постоянный клиент этого парня. Тот только спрашивает, сколько ему дать бифштексов.

— Пять.

— Из филе или из лопатки?

— Из филе. Сколько я тебе должен? Дай счет. Нас теперь будет двое, и это меняет дело.

Продавец бифштексов вытаскивает записную книжку и подсчитывает:

— Сто тридцать пять франков.

— Я тебе плачу, и мы начинаем новый счет.

Обращаясь ко мне, Гранде говорит:

— Надо уметь устраиваться, и у тебя всегда будут деньги. Без денег ты мертв.

Здесь многие «умеют устраиваться». Устраивается повар, который продает мясо и жир; пекарь, который продает особый хлеб и белые булки, предназначенные для надзирателей; мясник, продающий мясо; санитар, который продает лекарства; бухгалтер — он получает деньги за то, что назначает тебя на приглянувшуюся тебе работу, или вовсе освобождает от работы; садовник, продающий свежие овощи и фрукты; заключенный-работник лаборатории, который подделывает результаты анализов, производя тем самым новых туберкулезников, прокаженных и т. д., «друзья семьи», торгующие со своей хозяйкой — словом, им несть числа.

Но самый доходный (хотя и самый опасный) способ устроиться — управлять играми. По неписанному закону на сто двадцать человек должно быть не более трех управляющих играми. Тот, кому вздумается взять на себя эту должность, встает однажды вечером во время игры и говорит:

— Я хочу получить место управляющего играми.

Ему отвечают:

— Нет.

— Вы все говорите «нет»?

— Все.

— Ежели так, то я выбираю заключенного икс и хочу занять его место.

Человек, чье имя было произнесено, встает, идет в центр комнаты и начинается поножовщина.

Управляющий играми получает 5 % с каждого выигрыша.

Игры являются источником и побочных приработок. Некоторые занимаются натягиванием на полу одеял и изготовлением маленьких табуреток для картежников, некоторые продают сигареты. Они раскладывают на одеяле пачки французских, английских и американских сигарет, и даже цигарок — у каждого сорта своя цена, и игрок, берущий пачку сигарет, кладет плату в особую коробочку. Другой готовит керосиновые лампы и следит, чтобы они не коптили. Некурящие могут полакомиться конфетами и приготовленными особым способом пирогами. В каждом зале можно найти один или два котла с кофе обернутые арабской тканью. Всю ночь кофе остается горячим.

Здесь можно купить изделия из панциря черепах, которых ловят рыбаки. Мастер изготовляет из них браслеты, серьги, цепочки, мундштуки, расчески и щетки. Я видел шкатулку из светлого панциря — настоящее произведение искусства. Здесь делают фигурки из кокосовой скорлупы, бычьих рогов, различных деревьев и создают отличную мебель без единого гвоздя. Нельзя забывать и художников. Их излюбленная тема — Королевские острова, пролив и остров Сен-Жозеф. Садится солнце, отражаясь в море всеми красками, на воде лодка и в ней шесть заключенных с поднятыми веслами в руках, на корме лодки — трое надзирателей с ружьями. На носу двое мужчин поднимают гроб, и из него вываливается завернутый в мешок труп. Видны акулы, которые ожидают труп, раскрыв пасти.

Остатки товаров продаются морякам с кораблей, проходящих мимо островов.

Благодаря всевозможной торговле, на острова текут деньги, и надзиратели предпочитают закрывать на нее глаза.

Гомосексуализм стал здесь совершенно официальным.

Все, вплоть до коменданта, знают, что игрек — жена икса, и когда одного из них переводят в другое место, стараются туда же перевести и второго.

Самое интересное, что среди всех этих «ребят» не найдется и троих, которые искали бы пути для побега. Таких почти нет даже среди осужденных на пожизненную каторгу. Для того, чтобы бежать, необходимо быть посланным на континент — в Сен-Лорин, Коуроу или Кайенну, а посылают обычно только тех, кто осужден на определенные сроки. Для тех же, кто осужден на пожизненную каторгу, это возможно только в том случае, если он кого-то убил. Убийцу посылают на суд в Сен-Лорин, и перед отплытием он должен признать вину, что грозит ему пятью годами изолятора. В том, что он сумеет бежать в течение трех месяцев пребывания в Сен-Лорине, никто уверен быть не может и потому предпочитают не искушать судьбу.

Можно попытаться быть посланным на континент и из-за болезни. Если признают, что у тебя туберкулез, тебя посылают в спецлагерь «Новый лагерь», который находится на расстоянии восьмидесяти километров от Сен-Лорина. Можно «заболеть» и проказой или хронической дизентерией. Нужные результаты анализов получить относительно легко, но во всем этом кроется страшная опасность: в течение двух лет приходится жить в одном блоке-изоляторе с настоящими больными. От ложной проказы до истинной, от кашля до туберкулеза — один шаг. Дизентерией, например, не заразиться почти невозможно.

Итак, я нахожусь в здании А вместе со ста двадцатью заключенными. Мне приходится учиться жить среди этого разнообразного люда, где сразу определяется твое место. Надо, чтобы тебя уважали и боялись, все должны знать, что на тебя невозможно напасть, не подвергаясь опасности.

Мой напарник по группе Гранде, знаменитый взломщик сейфов — истый марселец. Ему около тридцати пяти лет, высок и худ, как щепка, но силы в нем много. Мы с ним были дружны еще во Франции и провели вместе не один день. Ко мне он добр, но может быть очень опасен.

Сегодня я почти один во всем этом огромном зале. Ответственный за «берлогу» (так зовется это здание на языке заключенных) подметает бетонный пол. Я обращаю внимание на человека лет тридцати и совершенно седого. Он сидит с деревянной лупой в глазах и чинит часы. Я усаживаюсь рядом и пытаюсь завязать разговор. Он не поднимает головы и абсолютно на меня не реагирует. Уязвленный, я выхожу во двор и усаживаюсь рядом с Тити ля-Белот, который занят изучением новой картежной игры. Его быстрые и ловкие пальцы перетасовывают тридцать две карты с невероятной скоростью. Не переставая творить с картами чудеса, он обращается ко мне:

— Ну что, дружище, все в порядке?

— Да, но я с ума схожу со скуки. Пойду поработаю немного. Хотел поговорить с часовщиком, но он мне не ответил.

— Этому парню наплевать на всех. Для него существуют только часы. По совести говоря, после всего, что с ним произошло, он имеет право быть сумасшедшим. Представь себе, этот молодой человек — ему нет и тридцати — был присужден в прошлом году к смертной казни за то, что якобы изнасиловал жену одного из надзирателей. Это было настоящим поклепом. Он работал долгое время у главного надзирателя, и всякий раз, когда надзиратель уходил на работу, он занимался его женой. Они совершили одну непростительную ошибку: красотка не позволяла парню заниматься работами по дому. Она стирала и гладила сама, и муж-рогоносец, который знал, что его жена страшно ленива, заподозрил неладное. Доказательства, однако, не было, и он разработал хитроумный и коварный план, чтобы застать их вместе и убить, но не учел реакции этой шлюхи. Когда он бесшумно открыл ворота, раздался крик попугая: «Вот хозяин!» Женщина тут же принялась вопить: «Спасите! Насилуют!» Надзиратели входят в комнату и видят женщину, вырывающуюся из рук застигнутого врасплох заключенного, который пытается бежать через окно. Муж стреляет в него. Тот получает пулю в плечо, а красотка царапает себе лицо и грудь и рвет на себе рубашку. Когда часовщик упал, бретонец готов был его прикончить, но второй надзиратель, корсиканец, отнял у него ружье. Этот корсиканец сразу понял, что рассказ об изнасиловании высосан из пальца, но сказать это бретонцу не мог и притворился, будто верит в изнасилование. Часовщика приговорили к смерти. Он сидел в камере смертников с еще четырьмя заключенными — тремя арабами и одним сицилийцем. Вся пятерка ожидала ответа на просьбы о помиловании, которые были посланы их адвокатами — надзирателями. Однажды утром открылась дверь камеры часовщика и вошли палачи. Они надрезали ножницами воротник рубашки часовщика и повели его к гильотине. Беднягу привязывают к бревну и уже собираются отрубить кусок бревна вместе с головой, когда появляется комендант, который обязан присутствовать на казни. У него в руках фонарь, и в полумраке он вдруг видит, что эти идиоты все напутали: они собирались снести голову часовщику, которого в этот день не должны были казнить.

«Прекратите! Прекратите!» — закричал Берро. Он был настолько взволнован, что не мог говорить. Он роняет фонарь, расталкивает всех — тюремщиков и палачей, освобождает часовщика и говорит: «Санитар, отведи его в камеру. Позаботься о нем и дай ему ром. А вы, идиоты, приведите Ренкассо. Сегодня мы казним его и никого другого». Назавтра часовщик весь побелел. Его защитник, тюремщик из Кальви, написал еще одно прошение министру юстиции, в котором описал весь случай. Часовщика помиловали и осудили на пожизненную каторгу. С того времени он занимается только починкой часов. Это просто сумасшествие: он проверяет часы очень долго, и потому на его полке накопилось столько часов. Теперь ты понимаешь, что он имеет право быть немного тронутым?

— Разумеется, Тити, после такого шока он имеет право не проявлять дружелюбия.

Каждый день я чему-то учусь в этой новой жизни. Берлога А — это действительно скопище очень опасных людей.

Сегодня на перекличке, при распределении людей на работу по посадке кокосовых пальм, назвали Жана Кастелли. Он вышел из ряда, и спросил:

— В чем дело? Меня посылают на работу? Меня?

— Да, тебя, — ответил надзиратель, ответственный за работу. — Возьми мотыгу.

Кастелли с пренебрежением смотрит на надзирателя:

— Слушай, оверниец, чтобы уметь пользоваться этим странным орудием, надо приехать из твоей деревни. Я же корсиканец из Марселя. На Корсике держатся подальше от такой работы, а в Марселе даже не подозревают о ее существовании. Держи при себе эту мотыгу и оставь меня в покое.

Молодой надзиратель еще не в курсе дел. Он замахивается мотыгой на Кастелли, и сто двадцать человек, как один, кричат:

— Трус, не трогай его, иначе будешь убит.

— Разойдитесь! — кричит Гранде. Входим в «берлогу», не обращая внимания на надзирателей.

Заключенные из зданий Б и В строем выходят на работу. Дюжина надзирателей возвращается и запирает зарешеченную дверь. Такое случается редко. Через час у дверей стоят, с ружьями в руках, около сорока надзирателей. Здесь заместитель коменданта, главный надзиратель, надзиратели — все, кроме самого коменданта, который в 6 часов утра отправился на Чертов остров. Заместитель коменданта говорит:

— Даселли, вызывай их по одному.

— Гранде!

— Здесь.

— Выходи.

Он выходит из рядов и направляется к четырем тюремщикам. Даселли говорит ему:

— Иди на работу.

— Не могу.

— Отказываешься?

— Нет, не отказываюсь. Я болен.

— С каких это пор? На первой перекличке ты не заявил, что болен.

— Утром я не был болен, а теперь болен.

Первые шестьдесят заключенных ответили то же самое. Только один сказал, что он просто отказывается подчиниться приказу. Он, наверно, хочет быть послан в Сен-Лорин и предстать перед трибуналом. Когда его снова спрашивают, отказывается ли он, он отвечает:

— Да, отказываюсь, три раза.

— Три раза? Почему?

— Потому что вы мне надоели. Я отказываюсь работать на таких идотов, как вы.

Страшное напряжение. Тюремщики, особенно молодые, не могут снести такой обиды. Они ждут угрожающего жеста со стороны заключенных, что позволит им навести порядок с оружием в руках. Пока же дула ружей смотрят в пол.

— Все, кого мы назвали по именам, раздеться! В камеры.

В этот момент появляется врач.

— Извольте проверить этих людей. Те, что не больны, пойдут в карцер. Остальные останутся в камере.

— Что, шестьдесят больных?

— Да, доктор, кроме одного, который отказывается выходить на работу.

— Первый! — говорит врач. — Гранде, что с тобой?

— Испортился желудок, доктор. Все мы тут приговорены к длительным срокам, многие — к пожизненному заключению. Никаких шансов бежать с островов нет. Эту жизнь мы в состоянии вынести только при наличии определенной мягкости и понимания. Сегодня один из надзирателей хотел на глазах у всех попытаться оглушить ударом по голове одного из наших товарищей, которого мы все очень уважаем. Наш друг никому не угрожал, он только сказал, что не хочет работать мотыгой. Это и есть причина массовой эпидемии.

Врач наклоняет голову, долго думает, а потом говорит:

— Санитар, пиши: массовое пищевое отравление, каждому — по двадцать граммов сульфата натрия для промывки желудка. Ссыльный имярек придет в больницу, и мы проверим, был ли он в полном рассудке, когда отказался работать.

Он поворачивается к нам спиной и уходит.

— Соберите свои вещи, — кричит комендант, — и не забудьте ножи.

В тот день все остались в «берлоге». В обед вместо супа санитар принес ведро со слабительным. Ему удалось заставить принять лекарство только троих. Четвертый притворился эпилептиком и, падая, нарочно опрокинул ведро со всем его содержимым. Этим все и кончилось — ответственному осталось только вытереть пол.

После обеда я долго говорил с Жаном Кастелли. Он пришел поесть с нами, хотя он и в группе с тулонцем Луи Гравоном, осужденным за кражу мехов. Когда я заговорил о побеге, у него заблестели глаза. Он сказал мне:

— В прошлом году мне едва не удалось бежать. Я представлял себе, что ты не будешь сидеть сложа руки, но говорить на островах о побеге — это то же, что разговаривать по-древнегречески. Я все не могу понять здешних заключенных. Ты сам, наверно, заметил, что больше половины из них довольны своей жизнью и боятся лишь одного: что кому-то удастся бежать. Это может поколебать их относительное благополучие: станут постоянными обыски, запретят игру в карты и музыку, не будет больше ни шахмат, ни шашек, ни книг. Сахар, масло, бифштексы — все это исчезнет.

Я слушаю внимательно. Никогда не представлял себе эту проблему в подобном свете.

— Отсюда вывод, — говорит Кастелли. — В момент, когда ты вобьешь себе в голову мысль о побеге, думай, прежде чем что-либо предпринять.

Жан Кастелли по прозвищу «Старик» обладает исключительной силой воли и интеллектом. Он ненавидит насилие. Жаль, что ему пятьдесят два года — его железная энергия пригодилась бы мне. Иногда он говорит:

— Можно подумать, Бабочка, что ты мой сын. Как и меня, тебя не интересует жизнь на островах. Из всех заключенных только с полдюжины смотрят на вещи так же, как и мы, и думают о побеге.

Он дает мне дельный совет: учить английский и всякий раз при встрече с испанцами говорить по-испански. Он дает мне учебник испанского языка и англо-французский словарь.

Однажды мне пришлось изложить перед всеми свою точку зрения на побег. Случилось это совершенно случайно. Парень из Нима вызвал на драку маленького тулузца. Прозвище тулузца — «Сардина», а здоровяка из Нима зовут «Баран». Баран стоял посреди «панели», с обнаженной грудью и ножом в руке:

— Плати двадцать пять франков за каждую игру в покер, или ты совсем не будешь играть.

Сардина отвечает:

— Никогда никому не платили за право играть в покер. Почему ты прицепился ко мне?

— Тебе не полагается знать почему. Ты платишь, или не играешь, или будем драться.

— Нет, драться я не буду.

— Трусишь?

— Да, я отсюда собираюсь бежать и не хочу ни убивать, ни быть убитым.

Мы ждем, что произойдет. Гранде говорит нам:

— Этот малыш действительно смельчак. Жаль, что мы не можем вмешаться.

— Ну, трус, будешь платить или перестанешь играть? Отвечай! — с этими словами он делает шаг по направлению к Сардине.

Я кричу:

— Заткнись, Баран, и оставь этого парня в покое!

— Ты с ума сошел, Бабочка? — говорит мне Гранде. Я не двигаюсь с места, моя рука на рукоятке ножа, нож под левым коленом. Я говорю:

— Нет, не сошел с ума, и послушайте-ка все, что я вам скажу. Баран, перед тем, как я буду с тобой драться, а драться я буду, если ты на этом так настаиваешь, позволь мне сказать тебе и вам всем, что со времени прибытия в эту «берлогу», где нас больше ста двадцати человек, я не могу избавиться от чувства стыда за то, что самое прекрасное, самое возвышенное, что может быть у заключенного — побег, здесь не в почете. Каждого, кто доказал, что он способен бежать, что у него достаточно мужества рискнуть жизнью ради побега, мы должны уважать больше кого-либо другого. Кто мне возразит? В ваших законах недостает одного, самого главного: обязанности всех и каждого не только уважать беглецов, но и всячески помогать им. Никто вас не обязывает бежать, и, как я понимаю, большинство из вас решило остаться здесь на всю жизнь. Но, если у вас недостаточно мужества вернуться к жизни, уважайте хотя бы тех, кто этим мужеством обладает. Того, кто забудет про этот мужской закон, ожидает суровая кара. А теперь, Баран, давай драться, если ты все еще стоишь на своем.

Я выскакиваю на середину зала, нож у меня в руке. Баран бросает свой нож и говорит:

— Ты прав, Бабочка, и потому я буду драться с тобой не на ножах, а кулаках, и докажу тебе, что я не трус.

Я даю свой нож Гранде. Около двадцати минут мы деремся, как псы. В конце концов, я одерживаю верх. Баран говорит мне:

— По совести говоря, на островах люди вянут. Я здесь уже пятнадцать лет и за все это время не истратил даже тысячи франков на организацию побега. Просто стыд.

Я возвращаюсь к своей группе. Гранде и Глиани встречают меня криками:

— Ты с ума сошел, затеять ссору со всеми, обидеть всех! Только чудом кто-то из них не выскочил, чтобы начать поножовщину.

— Нет, друзья мои, это не чудо. Если кто-то говорит правду, любой уважающий себя парень из «общества» поддержит его.

— Хорошо, — говорит Глиани, — но знаешь, не слишком увлекайся играми с этим вулканом.

Весь вечер ко мне подходили ребята. Они приближались как бы случайно, разговаривали на отвлеченную тему, а перед уходом говорили:

— Мы с тобой согласны, Пэпи.

Этот случай и определил мое место среди них.

Когда я управляю игрой, количество ссор резко уменьшается, а мои приказы выполняются беспрекословно.

Как я уже сказал, управляющий игрой получает пять процентов выигрыша. Он сидит на скамье, спиной к стене, которая защищает его от потенциального убийцы, на коленях, под одеялом — раскрытый нож. Кругом толпятся обычно сорок, а то и больше, картежников. Очень много арабов. Играют в очень простую игру: друг против друга сидят раздающий и банкир. Проиграв, банкир передает карты своему соседу. Раздающий делит колоду и оставляет себе одну карту. Банкир вытаскивает карту и кладет ее на одеяло. Тогда делают ставку. Играют на половину кассы или на всю. Когда ставки готовы, каждый по очереди вытаскивает одну карту. Карта достоинством в одну из двух карт на столе проигрывает. К примеру, раздающий спрятал даму, а банкир вытащил пятерку. Если он вытягивает даму перед пятеркой, проигрывает раздающий. Если наоборот — он вытаскивает пятерку, проигрывает банкир. Управляющий игрой должен знать, кто сколько поставил и на кого: на банкира или раздающего, чтобы потом правильно поделить деньги. Это не так просто. Надо защищать слабых от сильных, которые всегда стремятся использовать свою силу. Когда управляющий принимает решение по какому-либо спорному вопросу, его решение принимается беспрекословно.

Сегодня ночью был убит итальянец по имени Карлино. Он жил с одним молодым парнем как с женой. Работали они в саду. Он знал, наверно, что его жизни угрожает опасность и потому, когда спал, заставлял «жену» сторожить его. Под гамаком они нагромоздили гору пустых банок, полагая, что никто не сумеет к ним бесшумно приблизиться. И все-таки, он был убит. Его предсмертный крик сопровождался шумом раскиданных банок.

Гранде управлял «марсельской игрой», и вокруг него собралось более тридцати игроков. Я стоял невдалеке от них и с кем-то разговаривал. Крики и грохот банок прервали игру.

Слово берет Гранде:

— Никто ничего не слышал. И ты тоже, малыш, — говорит он другу Карлино. — Завтра утром ты «обнаружишь», что он умер.

К черту! Игра возобновляется. Картежники снова кричат, будто ничего не случилось: «Дели!», «Нет, банкир»…

Я с нетерпением жду момента, когда стражники обнаружат убийство. После второго звонка ответственный говорит надзирателю, сопровождающему раздатчика кофе, что убили человека.

— Кого?

— Карлино.

— Хорошо.

Через десять минут появляются шесть тюремщиков:

— Где мертвый?

— Здесь.

Из спины Карлино вытаскивают кинжал. Главный надзиратель держит в руке кинжал, обагренный кровью, и говорит:

— Все на перекличку. Сегодня больных нет.

Все выходят на утреннюю перекличку, на которой, ввиду важности момента, присутствуют коменданты и главные надзиратели. Каждого вызывают по имени. Когда доходят до Карлино, отвечает ответственный:

— Умер ночью, отнесен в морг.

Комендант поднимает кинжал и спрашивает:

— Кому-нибудь знаком этот нож?

Никто не отвечает.

— Кто-нибудь видел убийцу?

Абсолютная тишина.

— Никто, как обычно, ничего не знает. Пусть каждый из вас пройдет передо мной с протянутыми руками, а потом отправляйтесь на работу. Всегда, — говорит надзиратель, — одно и то же — невозможно выявить убийцу.

— Договорились, — говорит комендант. — Сохраните нож и привяжите к нему записку, чтобы было ясно, что этим ножом был убит Карлино.

Это все. Я возвращаюсь в «берлогу» и ложусь спать, так как всю ночь не мог сомкнуть глаз. Засыпая, думаю о том, что жизнь заключенного ничего не стоит. Даже после такого подлого убийства жаль усилий, чтобы найти убийцу.

Я решил приступить к работе по уборке в понедельник. В 4.30 выйду с напарником чистить унитазы в нашем здании, которые, согласно правилам, нужно опорожнять в море. Однако, мы опорожняем унитазы в канал, ведущий к морю, а потом промываем их морской водой, которую привозит в огромной бочке погонщик мулов. За доставку воды мы платим вознице — симпатичному негру из Мартиники — двадцать франков в день. Это работа довольно тяжелая, и в первый день у меня сильно болят суставы. Мой напарник готов помочь мне, но Глиани предупредил меня, что это очень опасный парень; на островах он успел совершить семь убийств, а устраивается он продажей дерьма садовникам, которым нужны удобрения. Понятно, что в этом деле ему нужен помощник, и в этой роли приходится выступать мне. Это серьезное преступление, так как может стать причиной эпидемии дизентерии на острове. Я решаю уговорить его когда-нибудь отказаться от этого занятия, хотя ясно, что мне придется возместить ему убытки.

После чистки клозетов я принимаю душ, надеваю шорты и отправляюсь ловить рыбу. Благодаря Шапару, у меня вдоволь удочек и крючков. Я возвращаюсь всегда с карпами, и почти всегда меня окликает по имени одна из жен надзирателей.

— Бабочка, продай мне карпов!

— Ты больна?

— Нет.

— Твой ребенок болен?

— Нет.

— Тогда не продам тебе рыбу.

Я ловлю достаточно рыбы, чтобы поделиться ею со своими товарищами. Иногда меняю рыбу на хлеб, овощи и фрукты. В группе мы едим рыбу по меньшей мере раз в день. Однажды, когда я проходил с дюжиной раков и семью или восемью килограммами карпов мимо дома коменданта Берро, ко мне обратилась его жена:

— Ты неплохо нарыбачил, Бабочка. Жаль, что ты не продаешь рыбу. Мой муж говорит, что ты отказываешься продавать ее женам надзирателей.

— Это верно, госпожа. Но вы — другое дело.

— Почему?

— Вы толсты, и мясо вам, возможно, вредит.

— Верно, врачи наказали мне питаться только овощами и вареной рыбой. Но здесь это почти невозможно.

— Пожалуйста, госпожа, возьмите раков и карпов, — и я даю ей примерно два килограмма рыбы.

С тех пор, возвращаясь с удачной ловли, я давал ей часть улова. Она знает, что на островах все продается, но ни разу, кроме «спасибо», ничего не сказала, справедливо полагая, что, предложив деньги, обидит меня. Часто она приглашала меня в дом, угощала пастисом или белым вином. Госпожа Берро никогда не расспрашивала меня о прошлом. Только один раз она заговорила о каторжных работах:

— Это верно, что с островов бежать невозможно, но лучше оставаться здесь, в этом прекрасном климате, чем гнить на материке.

Она объяснила мне происхождение названия островов: когда Кайенну однажды поразила желтая лихорадка, монахи и монашенки нашли приют и спасение на этих островах. Отсюда и название: «Острова Благословения».

Благодаря рыбной ловле, я могу свободно разгуливать по острову. В саду, возле кладбища надзирателей, работает человек из моей группы — Матье Карбонери. Он работает один, и я решил сделать и спрятать в его саду плот. Через два месяца комендант оставляет остров, и у меня появится свобода действий.

Мне удалось сдружиться с братьями Нарри и Канье, осужденными на пожизненную каторгу. Они строители, и им разрешается входить в мастерскую. Возможно, они сумеют принести мне часть за частью все, что требуется для строительства плота.

Вчера я встретил врача. Я нес рыбину килограммов в десять, и он сказал мне, что из головы этой рыбы может получиться великолепный суп. Я с удовольствием дал ему голову да еще кусок туловища в придачу.

— Ты не злопамятен, Бабочка.

— Я делаю это ради самого себя, доктор. Я твой должник, так как ты сделал невозможное для моего друга Кложе.

Мы немного поговорили, и он сказал:

— Ты хотел бы бежать, а? Создается впечатление, что ты не такой, как все.

— Ты прав, доктор, нам с каторгой не по пути. Здесь я всего лишь гость.

Он смеется, я его мгновенно атакую:

— Доктор, ты не полагаешь, что человек может исправиться?

— Полагаю, что может.

— А ты можешь предположить, что я в состоянии жить в обществе, не представляя для него опасности.

— Могу предположить.

— А почему бы тебе не помочь мне тогда?

— Как?

— Ты можешь возвратить меня на материк как туберкулезника.

Тут он подтверждает то, что я много раз слышал раньше:

— Это невозможно, и я советую тебе никогда к этому не прибегать. Управление посылает человека на материк только в случае, если он провел хотя бы год в обществе больных той же болезнью.

— Для чего это делается?

— Это рассчитано на симулянтов — они должны заранее знать, что у них все шансы заразиться. Я ничего не могу для тебя сделать.

С этого дня мы с врачом стали приятелями, и это продолжалось до тех пор, пока он едва не погубил моего друга Карбонери.

Мы договорились с Матье Карбонери, что он возьмет на себя должность повара в столовой для надзирателей. Это дало бы нам возможность проверить, сумеем ли мы выкрасть оттуда продукты, нужные нам для побега.

И вот Карбонери работает поваром. Заведующий кухней дает ему трех кроликов и велит приготовить из них жаркое к воскресенью. Карбонери посылает одного кролика своему брату, а двух остальных — нам. Потом убивает трех больших котов и готовит из них великолепный обед.

На обед был приглашен и доктор, который, отведав «крольчатину», сказал:

— Господин Филидори, должен вас похвалить за разнообразное меню. Кошатина просто великолепна.

— Не смейтесь, доктор, мы едим отборных кроликов.

— Нет, — отвечает упрямый, как мул, врач, — это кошка. Видите ребра, которые я обгладываю? Они плоские, а кроличьи ребрышки имеют округлую форму. Я не ошибаюсь — мы едим кошатину.

— О, Боже! — восклицает корсиканец. — У меня в животе кошка! — Он бежит на кухню, вытаскивает пистолет и, размахивая им под носом Матье, говорит: — Возможно, ты такой же бонапартист, как и я, но я убью тебя за то, что ты накормил нас кошкой.

Он бешено вращает белками глаз, а Карбонери, который никак не мог понять, откуда заведующему все известно, отвечает:

— Если ты называешь кошкой то, что ты мне дал, моей вины в этом нет.

— Я дал тебе кроликов.

— Я сварил то, что ты мне дал. Смотри, шкуры и головы еще здесь.

Тюремщик видит шкуру и головы, и это совсем сбивает его с толку.

— Значит, врач не знает, что говорит?

— Это сказал врач? — спрашивает Карбонери, у которого с души свалился камень. — Он смеется над тобой. Скажи ему, что это неуместная шутка.

Филидори входит в столовую спокойный и убежденный, и говорит врачу:

— Говорите, доктор, сколько хотите. Это вино ударило вам в голову. Не все ли равно, круглые или плоские ребрышки? Я знаю одно: мы едим кроликов. Только что я видел их шкуру и головы.

Матье удалось выкрутиться, но он предпочел через несколько дней оставить эту работу.

Приближается день, когда я смогу свободно действовать — Берро оставляет острова через считанные недели. Вчера я навестил жирную супругу Берро, которая, кстати, здорово похудела, благодаря рыбной и овощной диете. Эта добрая женщина приглашает меня в дом и предлагает бутылку квинквина.

— Бабочка, — говорит она, — как мне отблагодарить тебя за внимание?

— Я прошу тебя об одной услуге, госпожа. Достань мне хороший компас: точный, но миниатюрный.

За восемь дней до отъезда с островов эта женщина отправилась на пароходе в Кайенну и вернулась с великолепным компасом.

Вчера управление островами принял новый комендант. Его имя Прюле и родом он из Туниса. Он оставил Деге на должности главного бухгалтера, и это для меня хорошая новость. Кроме того, своей речью перед заключенными, которые собрались на квадратной площади большого двора, новый комендант произвел впечатление человека умного и энергичного. Он сказал нам:

— С сегодняшнего дня я вступаю в должность коменданта островов Благословения. Методы моего предшественника принесли положительные плоды, и я не вижу причины менять существующие порядки, Я не буду вмешиваться в установившийся ритм вашей жизни, если вы не заставите меня это сделать своим поведением.

С радостью смотрел я на покидающего причал коменданта, хотя пять месяцев азартных игр, рыбной ловли, разговоров прошли очень быстро.

Тем не менее, эта атмосфера не захватила меня. Знакомясь с еще одним заключенным, я каждый раз задаю себе вопрос: «Будет ли он кандидатом на участие в побеге? Способен ли он помочь в подготовке побега, если сам он бежать не собирается?»

Я живу одним: бежать, бежать — один или с кем-нибудь, но бежать. Эта мысль прочно закрепилась в моем мозгу. Слушаясь совета Жана Кастелли, о побеге, я ни с кем не говорю, но знаю наверняка: я сбегу.