Распределитель в Каннах

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Распределитель в Каннах

Сразу по прибытии нас отвели в главное управление. Начальник с царственным величием восседал за письменным столом.

— Внимание! С вами будет говорить начальник.

— Заключенные! Вы будете находиться здесь до отправки на каторжные работы. Это обычная тюрьма. Вы обязаны все время соблюдать тишину! Не стоит рассчитывать на посещения родственников или письма. В вашем распоряжении два выхода: один на каторгу, другой — на кладбище. За плохое поведение мы сажаем на 60 суток в карцер на хлеб и воду. Никто еще не выдержал двух сроков карцера. Вы сгибаетесь или ломаетесь. Кто хочет, тот поймет!

Он повернулся к Пьеро-придурку, которого привезли из Испании.

— Твоя профессия?

— Охота на быков, мосье начальник.

Начальник вскипел и закричал:

— Выведите этого человека отсюда!

Менее чем через две минуты «тореадора», избитого четырьмя или пятью тюремщиками, быстро выносят. Слышен его крик: «Сволочи, пятеро на одного, да еще с дубинками, сволочи». Крик смертельно раненого зверя, а потом тишина — слышно только, как что-то тяжелое волокут по земле. Тот, кто после этого ничего не понял — не поймет никогда. Деге стоял рядом со мной. Одним пальцем он притронулся к моим брюкам. Я понял, что он хочет сказать: «Веди себя хорошо, если хочешь живым добраться до каторги». Через десять минут каждый из нас (кроме Пьеро-придурка, которого бросили в подвал) сидел в камере, в дисциплинарном отделе распределителя.

Судьбе захотелось, чтобы моя камера оказалась рядом с камерой Деге. Перед этим нам представили красноволосое одноглазое чудовище ростом метр девяносто, а то и больше, и с новеньким кнутом в правой руке. Это надзиратель-заключенный, которому дали должность палача и мучителя. Осужденные дрожат перед ним: тюремщики позволяют ему бить и пытать заключенных, и он не несет ответственности в случае чьей-либо смерти. Позже, находясь в комнате первой помощи, я услышал рассказ о жизни этого человекоподобного животного. Надо отдать должное начальнику распределителя — он удачно выбрал палача.

Этот тип был грузчиком. В один прекрасный день он решил покончить с собой и прихватить на тот свет жену. Для этого он воспользовался динамитом. Это чудовище лежало рядом с женой. Она спала. Он зажег сигарету и воспользовался ею, чтобы поджечь запал, который лежал между его головой и головой жены. В результате сильнейшего взрыва жену собирают по косточкам, часть шестиэтажного здания рушится, похоронив под собой троих детей и семидесятилетнюю старуху. Большинство жильцов тяжело ранены. Он, Трибуйард, потерял часть левой кисти, левое ухо и глаз и подвергся операции на мозг.

В тюрьме он стал надзирателем в дисциплинарном отделе распределителя. Полусумасшедший, которому дали возможность издеваться над несчастными, занесенными сюда немилостивой судьбой.

Раз, два, три, четыре, пять — полкруга… Раз, два, три, четыре, пять — полкруга… Бесконечные круги от двери камеры до стены. В течение дня нам запрещено ложиться. В пять утра нас поднимает пронзительный свист. Встать, заправить постель, умыться и шагать или сидеть на табуретке, вделанной в стену. Лежать днем запрещено. Кровать складывается и свисает со стены. Заключенный не может прилечь, и это облегчает наблюдение за ним.

Раз, два, три, четыре, пять… Четырнадцать часов шагания. Чтобы научиться проделывать это автоматически, надо наклонить голову, заложить руки за спину и шагать не слишком быстро и не слишком медленно, автоматически поворачиваясь в одном конце камеры вправо, а в другом — влево. Раз, два, три, четыре, пять. Камеры здесь лучше освещены, чем в прежней тюрьме и, кроме того, сюда доносятся различные звуки из других отделов тюрьмы и даже из близлежащей деревни. Ночью можно разобрать полупьяные голоса рабочих, возвращающихся домой.

На Рождество я получил подарок: через щели между планками на окнах я различил покрытую снегом деревню и несколько темных деревьев, освещенных лунным светом. Они будто сошли с рождественских почтовых открыток. Сильный ветер раскачивает деревья, и они отряхиваются от снега. Деревья — темные пятна на белом фоне. Во всем мире, и даже в тюрьме, сейчас праздник. Начальство позаботилось об осужденных: мы получили право купить два кубика шоколада. Подчеркиваю: два кубика, а не две плитки. Это было моей рождественской трапезой в 1931 году.

… Раз, два, три, четыре, пять… Закон превратил меня в маятник; шагание туда и обратно по камере заполнило мой мир. Все рассчитано с математической точностью. Камера должна быть пуста. Заключенный не имеет права ни на какое развлечение. Застань меня надзиратель за разглядыванием деревни в окно, я был бы жестоко наказан. Но разве они не правы? Разве могу я, живой мертвец, получать удовольствие? Порхает бабочка. У нее светло-голубые крылышки, по которым проходит черная полоса. Неподалеку от меня, у окна, жужжит пчела. Чего ищут эти насекомые в таком месте? Они опьянели от летнего солнца или им холодно, и они хотят забраться в тепло? Бабочка зимой — это нечто, возродившееся к жизни. Как она не умерла? И почему эта пчела оставила улей? Что за неслыханная дерзость — приблизиться сюда. Счастье, что у надзирателя нет крыльев. Им не удалось бы долго прожить.

Трибуйард — настоящий садист, и я чувствую, что между нами что-то должно произойти. К сожалению, я не ошибаюсь. Назавтра, после визита насекомых, мне нездоровилось. Я не могу больше, меня душит одиночество, я должен кого-то видеть, слышать голос — пусть даже неприятный, но что-то слышать.

Окоченевший от холода, я стоял в коридоре, лицом к стене и на расстоянии четырех пальцев от нее. Я был предпоследним в очереди из восьми человек на прием к врачу. Хотелось видеть людей… Надзиратель удивляет нас в момент, когда я шепчу несколько слов Жюло по прозвищу «Молоток». Реакция красноволосого дикаря была ужасной. Он заехал мне кулаком в затылок, и я, не ожидавший этого, ткнулся носом в стену. Хлынула кровь. Я поднялся, отряхнулся и пытался сообразить, что происходит. Сделал оборонительное движение, а великан, который только этого и ждал, свалив меня ударом в живот, принялся избивать кнутом. Жюло не может сдержаться, бросается на моего обидчика, но он намного слабее, и потому остальные надзиратели не вмешиваются. На меня никто не смотрит. Я встаю и осматриваюсь в поисках какого-либо оружия. Вдруг я вижу врача, который из своей комнаты пытается разглядеть драку, и в то же время замечаю крышку над котлом с кипятком, которая приподнимается паром. Котел стоит на печи, обогревающей комнату врача. Пар используют, наверно, для дезинфекции воздуха. Внезапный порыв заставляет меня броситься к котлу, схватиться за его ручку, и вот я уже выливаю кипяток в лицо надзирателю, который все еще возится с Жюло. Он издает душераздирающий вопль. Извивается на полу, стаскивая с себя, одну за другой, шерстяные рубашки. Это дается ему с трудом, и когда он снимает третью рубашку, вместе с ней сходит кожа с груди, шеи и щек. Единственный глаз тоже пострадал. Теперь он совершенно слеп. В конце концов, он встает — обезображенный, весь в кровоподтеках. Жюло использует возможность и наносит ему сильный удар ногой в пах. Великан растягивается на земле, блюет и изрыгает пену изо рта. Он получил все, что ему полагалось. Нам нечего терять.

Двое тюремщиков, которые наблюдали за представлением, недостаточно уверены в своих силах, чтобы напасть на нас. Они свистят, призывая на помощь. Помощь незамедлительно появляется со всех сторон, и удары дубинок сыпятся на нас, словно град. Я очень быстро теряю сознание и перестаю чувствовать удары.

Совершенно голый, я лежу в карцере, полном воды, который находится на два этажа под землей. Сознание медленно возвращается ко мне. Руки ощупывают тело. На голове двенадцать-пятнадцать ушибов. Я не знаю, который час. Здесь нет ни дня, ни ночи, ни света. Я слышу стук в стену. Он доносится издалека. Тук, тук, тук, тук. Это «телефон». Чтобы получить связь, мне надо два раза ударить по стене. Ударить, но чем? В темноте я не могу различить ничего, чем мог бы воспользоваться. Кулаком бить я не могу. Удар будет слишком глухим. Я пытаюсь пробраться к тому месту, где, по моим расчетам, должна быть дверь. Становится немного светлее. Когда я натыкаюсь на решетку, которую не заметил раньше, начинаю понимать, что дверь находится на расстоянии одного метра от меня, и эта решетка не позволит мне до нее добраться. Так. Если кто-то заходит к несчастному заключенному, последний даже не в состоянии дотронуться до него. Он в клетке. Можно говорить с ним, обливать его водой, бросать ему еду, оскорблять, но нельзя бить его, не подвергаясь опасности получить сдачи. Чтобы бить его, надо открыть решетку.

Стуки время от времени повторяются. Кто зовет меня? Он подвергает себя опасности и заслуживает, чтобы я ему ответил. Я делаю несколько шагов и едва не разбиваю лицо. Споткнулся о что-то тяжелое и круглое. Наклоняюсь. Это полено. Беру его в руку и собираюсь отвечать. Прикладываю ухо к стене и прислушиваюсь: тук, тук, тук… тук, тук. Я отвечаю: тук, тук. Эти два удара означают: продолжай, я слушаю. Удары возобновляются: тук, тук, тук… Буквы алфавита быстро сменяют друг друга. А-б-в-г-д-е-ж-з-и-й-к-л-м-н-о-п. Он остановился на «п». Затем следует «э», еще раз «п», потом «и». Он говорит мне: «Пэпи, ты в порядке? Тебя здорово били. У меня сломана рука». Это Жюло. Не боясь быть пойманными, мы более двух часов «говорим» по телефону. Мы наслаждаемся возможностью передавать целые предложения. Я говорю ему, что у меня ничего не сломано, но на голове полно ушибов.

Он видел, как меня тащили вниз, держа за одну ногу, и моя голова ударялась о каждую ступеньку. Он не терял сознания. Он думает, что Трибуйард тяжело ранен и получил сильные ожоги.

Три быстрых удара предупреждают меня об опасности. Через несколько минут открывается дверь, и кто-то кричит:

— Где ты там, падаль? Стоять смирно.

Это новый надзиратель.

— Меня зовут Бэтон[2], и это мое настоящее имя. Ты видишь, как мое имя соответствует должности?

Сильный луч фонаря освещает карцер и мое обнаженное тело.

— Возьми вот, оденься. Не двигайся. Вот тебе хлеб и вода. Не ешь сразу — это тебе на 24 часа[3].

Он орет диким голосом, а потом направляет фонарь на свое лицо, и я вижу, что он улыбается, причем без всякой злобы. Он прикладывает пальцы к губам и показывает, куда положил вещи. По коридору прогуливается тюремщик, и надзиратель хочет показать, что он мне не враг.

В хлебе я обнаруживаю большой кусок вареного мяса, а в кармане брюк — целое состояние: пачка сигарет и самодельная зажигалка. Эти подарки стоят здесь миллионы. Две рубашки вместо одной и шерстяные брюки, которые спускаются до самых моих пяток. Вечно буду помнить Бэтона. Раньше он был всего лишь помощником надзирателя, а теперь, благодаря мне, получил должность надзирателя. Эти щедрые подарки — выражение признательности за то, что я расправился с Трибуйардом.

Нужно терпение индейца, чтобы определить, откуда исходят удары телефона, и только надзиратель способен это обнаружить. Мы с Жюло пользуемся моментом, зная, что Бэтон не подведет. На протяжении всего дня мы посылаем друг другу телеграммы. Я узнаю от Жюло, что момент отплытия приближается: через три или четыре месяца мы покидаем Францию.

Через два дня нас вытаскивают из камер и ведут к начальнику. В комнате — трое. Вроде судейской коллегии. Начальник — председатель суда, а его заместитель и один из надзирателей — помощники.

— А! Вот и вы, мои герои! Ну, что скажете?

Жюло очень бледен, у него опухли глаза и наверняка высокая температура. Он испытывает страшные боли из-за сломанной три дня назад руки. Жюло тихо отвечает:

— У меня сломана рука.

— Ты этого хотел. Это отучит тебя нападать на людей. Пойдешь к врачу, когда тот приедет. Надеюсь, это будет через неделю. Ожидание поможет тебе, а боль научит. Ты ведь не рассчитываешь, что я специально приглашу врача для такого типа, как ты? Подожди, пока врач распределителя не придет к тебе. Вы оба остаетесь в карцере вплоть до дальнейших моих распоряжений.

Жюло смотрит мне в глаза, будто говоря: «Этот хорошо одетый человек с такой легкостью играет человеческими жизнями». Я поворачиваюсь к начальнику и смотрю на него. Он думает, что я хочу что-то сказать.

— Тебя что, такое решение не удовлетворяет? — спрашивает он меня. — Что ты хочешь сказать?

Я отвечаю:

— Ничего, мосье начальник. Мне только очень хочется плюнуть на твое лицо, но я этого не сделаю, чтобы не испачкать свою слюну.

Он так поражен, что краснеет и не сразу улавливает смысл моих слов. Помощник понимает. Он зовет надзирателей:

— Возьмите-ка его и позаботьтесь о нем хорошенько! Я хочу видеть, как через час он будет раскаиваться и просить прощения. Мы его исправим! Он мне будет языком ботинки лизать-сверху донизу. Не церемоньтесь с ним.

Два стражника выворачивают мою правую руку, двое других — левую. Кладут меня на пол и наручниками прикрепляют мизинец моей левой руки к большому пальцу правой, а главный надзиратель тянет меня, словно скотину, за волосы. Не стоит рассказывать, что они со мной делали. Достаточно сказать, что наручники оставались у меня за спиной одиннадцать дней. Жизнью своей я обязан Бэтону. Каждый день он бросал мне в камеру дневную порцию хлеба, хотя связанные руки не позволяли мне до него дотянуться. Даже просунув голову через решетку, я не мог откусить ни кусочка. Бэтон бросал мне и дополнительные куски хлеба, которых оказалось достаточно для того, чтобы выжить. Ногой я сгребал их в кучку, потом ложился на живот и ел, словно собака. Хорошо разжевывал, чтобы ни крохи не пропадало.

На двенадцатый день, когда с меня сняли наручники, оказалось, что металл разъел руки до мяса. К тому же я потерял сознание от боли, и главный надзиратель очень перепугался. Меня отнесли в поликлинику. Там промыли раны перекисью водорода. Санитар потребовал, чтобы мне сделали инъекцию против столбняка. Мои руки оцепенели и никак не могли принять прежнюю форму. Только через полчаса растирания камфорным маслом, я был в состоянии опустить их.

Меня снова спускают в карцер. Главный надзиратель видит одиннадцать нетронутых порций хлеба и говорит:

— Теперь можешь устроить себе пир! Но странно — как тебе удалось не похудеть после одиннадцати дней голодания?

— Я много пил.

— A, вот он что. Понимаю. Теперь ешь побольше, чтобы подкрепиться, — сказал он и ушел.

Несчастный идиот! Он говорил мне это, думая, что я одиннадцать дней не ел, а теперь наброшусь на еду и подохну от заворота кишок. Ничего, он заплатит по счету. Вечером Бэтон приносит мне табак и бумагу. Я курю, курю и выпускаю дым в отопительную трубу, которая, разумеется, никогда не действовала. По крайней мере, на этот раз она пригодилась.

Позднее я связываюсь с Жюло. Он думает, что я не ел одиннадцать дней и советует мне есть понемногу. Я не говорю ему правду из опасения, что телеграмму расшифрует какая-нибудь сволочь. Его рука в гипсе, настроение приподнятое, он хвалит меня за то, что я перенес голод.

По его мнению, время нашей отправки приближается. Санитар сказал ему, что уже прибыли прививки. Жюло спрашивает, удалось ли мне сохранить патрон. Да, удалось, но я не в состоянии описать муки, которые мне пришлось вынести ради спасения этого сокровища. В заднем проходе у меня страшные раны.

Через три недели нас вывели из карцера. Что произошло? Нам позволяют помыться в душе — с мылом и горячей водой. Мне кажется, я заново родился. Жюло смеется, как ребенок, а Пьеро-придурок весел и жизнерадостен.

Выход из карцера совершенно лишает нас связи с происходящим. Парикмахер не захотел ответить на короткий вопрос, который я прошептал сквозь зубы: «Что происходит?»

Незнакомый человек с лицом злодея говорит мне:

— Я думаю, они не имеют права держать нас в карцере. Они боятся, наверно, посещения инспектора. Главное — мы живы.

Каждого из нас отводят в обычную камеру. В обед я обнаруживаю в миске горячего супа, которую получаю впервые за 43 дня, кусочек дерева с надписью: «Выходим через 8 дней. Завтра прививки». Кто послал мне это? Так никогда и не узнал. Наверно, кто-то из заключенных хотел передать сообщение, и ко мне оно попало совершенно случайно.

Я тут же передаю эту новость Жюло. Всю ночь до меня доносятся звуки «телефона».

Мне хорошо в кровати. Не хочу проблем, не хочу возвращаться в карцер. Сегодня, во всяком случае, меньше чем в любой другой день.