Еду в Россию
Еду в Россию
И я — осенью 1919 года — возвращаюсь в Россию, где не был девять лет.
Дома же: красные бились с белыми, и каждый был уверен, что именно он защищает правое дело.
Надо было выбирать, на чью сторону становиться.
Дед Прут сказал:
— Когда идет война, а тебе уже девятнадцать, дома сидеть нельзя… Если победят красные, я останусь нищим. Если победят белые, меня убьют как еврея. Езжай к моему другу — полковнику Дирину в штаб Деникина. Он человек умный, посоветует верно.
Дирин, который знал меня с детства, говорил откровенно:
— Милый Оня, казалось бы, я должен тебя агитировать за белых. Но вот уже несколько дней Днепр течет красный от еврейской крови: «Волчья сотня» генерала Шкуро устроила еврейские погромы…
Естественно, я решил взять сторону красных. И отправился им навстречу.
В деревне Кадиевка — это было 7 ноября — я снял комнату в домике. На горшке сидел двухлетний мальчик. Через 70 лет выяснилось, что тем ребенком был Дмитрий Степанович Полянский, ставший известным советским государственным деятелем.
Пришли красные, и в Кадиевке расположился их штаб. Я пошел туда. Попросил представить меня командующему.
И вот я перед самим Семеном Михайловичем Буденным! Он спросил:
— Чего ты хочешь?
— Поступить, товарищ командующий, в вашу Конную армию!
— А что умеешь делать?
— Я хорошо говорю по-французски, английски и немецки.
— На хрена нам это нужно? — сказал Буденный. — Белые говорят по-русски!
— Но я хорошо езжу верхом!
— Чего-чего?!
— Хорошо езжу верхом.
— Да? — усмехнулся командующий. — Даже мене интересно на это посмотреть. А ну-ка, выйди во двор и взлезь на эту «барышню». — Он показал на кобылу, привязанную к дереву.
Я вышел. Отвязал лошадь и поднялся в седло. Кобыла, почувствовав чужака, сразу — на дыбы, затем начала бить задом.
Но добрые уроки верховой езды, полученные в Эколь Нувэль, сделали свое дело: через пару минут лошадь шла тихим «испанским» шагом.
Буденный высунулся из окна с криком:
— Слазь, дурак! Ты мне коня спортишь!!!
Я покинул седло и вернулся в хату.
На столе лежала казачья шашка. Показывая на нее, Буденный спросил:
А что это?
— Шашка, товарищ командующий!
— Правильно. Иди в строй. Принимай взвод.
Тридцать лет спустя я обедал в Москве у Семена Михайловича. Вспоминая те времена, он сказал:
— Если б ты, Осип, тогда шашку назвал саблей, я бы выгнал тебя вон!
И все же, несмотря на ужасы Гражданской войны, временами доводилось улыбнуться.
Приняв взвод, я обнаружил… китайца! Не очень молодого, небольшого роста пулеметчика на тачанке. Разговор между нами был короткий:
— Ты — ходя? — удивленно спросил я («ходями» тогда в России называли китайцев).
— Ага! — ответил он.
— Неужели настоящий?
— Самый.
— Откуда же ты?
— С Китаю!
— А чего тогда здесь воюешь?
Он взял руки по швам и почти закричал:
— За родная Кубань!
В Полтаву мы пришли в конце декабря 1919 года.
Было это студеным зимним вечером. Сразу же заняли здание Городской управы под штаб нашей бригады. Поужинали чем Бог послал. Уже стали было готовиться ко сну — мы не спали почти трое суток. Но не получилось.
Вошел дежурный и заявил, что там, за дверью, стоит какой-то важный дед, чисто и тепло одетый.
— А чего ему надо? — спросил Григорий Федотов — начальник политотдела.
— Не могу знать! Сказал, чтоб вели его к самому главному.
— Ладно! Хай заходит! — недовольно пробурчал Федотов.
Вошел старик. Он сразу представился:
— Я — Короленко. Писатель, может, слышали? Или, возможно, читали?
— Владимир Галактионович! — я вскочил и почтительно взял старика под руку. — Какими судьбами? Почему вы здесь?
— А я, молодой человек, постоянно живу в Полтаве.
— Товарищи! — обратился я к присутствующим. — Перед вами великий…
— Ну, ну! Спокойно! — перебил меня Короленко. — Не надо так высокопарно.
— Чем можем быть полезны, Владимир Галактионович?
— Уверен, что сможете! Дело в том, что у меня две охранные грамоты: одна — от товарища Ленина, а другая — от товарища Деникина. Каждая из них освобождает мой дом от военного постоя. А тут в мою парадную дверь раздался стук. Горничная, естественно, открыла. Вошел молодой человек в матросском бушлате и головном уборе. Он не поздоровался, а спросил: «Кипяток есть?» Я ответил, что кипяток найдется. «Тогда давай, старикан! А я пока спать лягу: дюже охота». Он сел на тахту и снял сапоги. Я усмехнулся:
— Вы не можете здесь спать, потому что тут работаю я! Мой дом освобожден от постоя. Вот документ.
Но пока я все это говорил, ваш товарищ повернулся к стене, вытянул ноги и мгновенно захрапел.
Федотов встал:
— И что? Где он сейчас, этот?..
— Спит у меня в кабинете на тахте!
— Та-ак! Значит, товарищ Ленин вас освобождает, а эта сука… Пошли!
И мы тронулись за Владимиром Галактионовичем. Жил он буквально в двух шагах. Вошли в дом. В кабинете горела керосиновая лампа. На тахте, посапывая, спал матрос, укрытый шубой.
— Сам взял?! — спросил Федотов, указывая на шубу.
— Нет! Это я его укрыл, — ответил Короленко.
— Так!.. Расстрелять паразита! Я его сразу признал: Васька Греков! Из разведки.
— Ну зачем же расстреливать?! — встрепенулся Короленко. — Пусть уж выспится как следует…
— Ладно! Но только до утра. Я оставлю часовых. А там видно будёт, что мы с ним сделаем завтра.
В общем, этого матроса на следующий день привели под конвоем в штаб. Ему было объявлено уже готовое решение ревтрибунала: «Сидеть тебе в Полтавской тюрьме до конца мировой революции или пока ты, паразит, не прочитаешь и не выучишь всего того, что написал Короленко! Чтоб знал, у кого ночевать!»
Через несколько дней мы пошли дальше, а Вася Греков остался в Полтаве отсиживать срок.
Прошло двадцать лет. Я шел в Москве по Большой Дмитровке.
Проходя мимо Дома Союзов, у подъезда Октябрьского — малого — зала увидел афишу:
«Литературный вечер. Творчество В. Г. Короленко. Лекцию читает сотрудник Литературного института Василий Греков».
Вам ясно?..
А Гражданская война все шла… Примерно месяца через три мы были уже в Одессе. Ее освободили от интервентов и белых наши войска под командованием Григория Ивановича Котовского.
Тетя Аня была еще жива, а Лёдя — теперь уже артист Леонид Утесов и муж Лены Ленской, премьерши фарсовой театральной антрепризы Адамат-Рудзевича и отец пятилетней дочери Эдит (Диты).
Встреча с близкими была радостной, но, к сожалению, очень короткой: до мирных дней было еще далеко.
Однако свою порцию смеха в этом удивительном городе я все-таки получил.
В Одессе сразу наступила мирная жизнь. Началась она с перемены времени: при белых одесситы жили по старому — царскому, а мы ввели новое — среднеевропейское: два часа разницы.
И первое, что Утесов мне показал, чтобы я улыбнулся, было объявление на дверях соседней парикмахерской. Гласило оно следующее: «Наше дело работает с девяти утра до шести вечера по-ихнему».
Одну из тогдашних утесовских «песен» я запомнил:
У мене лицо — типаж,
Шо мне стаж и монтаж?!
Без-де-лушки!
Попаду я на экран!
Крупный план!
В любой роман:
Чем я — не Пушкин?!
Пусть они попробуют, поищут!
Ведь такой, как я, — один на тыщу!
У мене лицо — типаж!
Шо мне стаж и монтаж?!
Чистый блажь!
Прошло несколько дней. Я побывал в театре, где играли Лёдя и Лена.
Лёдя был счастлив: его способности оценил новый директор и прибавил ему зарплату.
Лена порекомендовала истратить первую получку на угощение руководства театра и его ведущих актеров.
Совет был выполнен в одном из ресторанов, расположенных за городом на Фонтанах. Лёдя устроил ужин, на котором посчастливилось быть и мне.
Гости засиделись до утра и разъехались на извозчиках. А мы с Лёдей дождались первого трамвая: на конный транспорт денег уже не было.
И вот он подошел — этот желанный вагон. Мы влезли на заднюю площадку, где и остались. Уплатив за проезд, стали делиться впечатлениями о ночной встрече с друзьями.
Примерно на восьмой станции к нам присоединилась молодая работница. Она с интересом посмотрела на красавца в канотье — Лёдю и на меня, одетого в военную форму. В это время подошел кондуктор, чтобы получить с девушки за проезд. Она сунула руку в карман своего фартука, побледнела и прошептала:
— Ой! А иде ж мой кошелек?!
— Ты эти штучки брось! — отреагировал кондуктор. — Давай плати! А не то сдам тебя кому следует!
И тут Лёдя, достав последние гроши, царственным жестом протянул их кондуктору.
— Вот это другое дело! Скажи спасибо такому фраеру! — пробурчал кондуктор, дал девице билет и ушел внутрь вагона. Мы остались на задней площадке втроем. И тогда девушка посмотрела на Лёдю и сказала:
— Спасибо, конечно! Но уж если вы такой порядочный… так отдайте кошелек тоже!
Отступлю от далекого прошлого и вернусь к предвоенным сороковым годам. На берегу моря — в очередной отпуск — встретились Иван Семенович Козловский, Леонид Осипович Утесов, молодой в ту пору Аркаша Райкин и я.
Лежим на пляже. Вдруг подходит Пашка Рязанский — администратор Утесова. Бледный как смерть, он сообщает ужасную новость: ему только что позвонили из Сухуми и сообщили, что гастролирующего там комика Владимира Яковлевича Хенкина укусил тарантул и Хенкин умер.
Мы трое — Козловский, Райкин и я — вскочили, ошарашенные этим страшным сообщением. А Утесов продолжал спокойно лежать.
Козловский не сдержался:
— Лёдя, ты что, глухой?! Не слышишь, что произошло?!
— Слышу, — не двигаясь и не открывая глаз произнес Утесов.
— И никак не реагируешь?!
— Нет.
— Почему? — спросил я. — Мы знаем, что ты не любишь Хенкина, но ведь это большой актер, наш коллега и товарищ!
— Потому что это брехня.
— Ну откуда у тебя такое нахальство?! — почти закричал я. — Ведь дело произошло в Сухуми, а не здесь — в Сочи! Почему ты думаешь, что это неправда?
— Потому что — брехня.
— У тебя есть объяснение? — нервно спросил Козловский.
— Конечно.
— Какое?
Утесов спокойно произнес:
— Если б Володьку укусил тарантул, сдох бы тарантул!
К счастью, слух оказался ложным, и Владимир Яковлевич действительно был жив. А вот кусал ли его тарантул?.. Осталось тайной.
Я когда-то был женат на женщине по имени Рая. Леонид Утесов ее органически не переваривал и называл не иначе, как Райкой.
Когда я женился на моей теперешней дорогой Лене. Леонид Осипович сразу же проникся к ней большим дружеским чувством. И однажды сказал:
— Как я счастлив за Оню: раньше он был Райкин, а теперь — Ленин!
Перед нашим уходом из Одессы на Кавказский фронт повстречал я знакомого парня из оперативного отдела. Идет по Дерибасовской и хохочет.
— Ты что?
— Ой, не могу! Посмотри, что эта старая еврейка написала на справке о выезде за границу! — И протягивает мне стандартный, отпечатанный на машинке вопросник: Имя?.. Фамилия?.. Куда собираетесь выехать?.. Есть ли родственники за границей?.. Имели ли сношения с иностранцами?..
Смеющийся таможенник указывает мне на последнюю графу. Там корявым почерком карандашом написано: «Один раз, и то с греком».
В 1979 году я с Леночкой был в Париже по нашим творческим делам — готовили сценарий «Анна Ярославна». И, естественно, навестили моих родственников Розенталей.
Обедаем у Люсиль — моей троюродной сестры. Народу — много. Кроме родни — жених дочери Люсиль.
Слово за слово, и я, дабы развеселить компанию, рассказываю вышеупомянутый эпизод… Наступило неловкое молчание. Наконец, мой сосед по столу тихо сказал мне на ухо:
— Жених — грек!..
Возвращаюсь к событиям Гражданской войны.
В Баку мы пришли 28 апреля 1920 года.
Сергей Миронович Киров — член Реввоенсовета — приказал всем штабным работникам опечатать винные склады: интервенты и мусаватисты оставили огромное количество алкогольных напитков, в расчете на то, что вошедшие в город красные напьются и причинят местному населению много бед.
Меры были объявлены самые строгие: за распитие водки или вина — вплоть до высшей меры наказания.
Выполнив предельно точно свою задачу, я не удержался и для себя лично все-таки прихватил граммов двести абсолютно чистого спирта.
И он очень пригодился: в Баку тогда жили чудесные люди — мои добрые знакомые: Владимир Швейцер, опытный журналист, пишущий под псевдонимом Пессимист и уже в ту пору известный режиссер Театра миниатюр Давид Григорьевич Гутман.
У этих двух моих друзей имелась отличная закуска, но не было ни капли того самого…
Узнав, что я таковым располагаю, в номере гостиницы «Ориенталь», где жил Гутман, был организован ужин. Мои товарищи пригласили трех очаровательных балерин из местного оперного театра, и я поставил на стол мои разбавленные 200 граммов.
Пир начался. Не успели выпить первую рюмку за встречу и закусить, как резкий стук заставил нас вздрогнуть!..
Хозяин так быстро открыл дверь, что я даже не спрятал злополучный графин с белым напитком.
На пороге стоял местный страж порядка, а за ним два наших красноармейца с винтовками наперевес.
«Господи! — подумал я. — Пройти живым войну и так бездарно погибнуть?! Да еще в двадцать лет!..»
И, опустив голову, стал ожидать своей участи: ведь приказ Кирова был предельно точен.
Местный, очевидно старший в этой команде — уже вынимал из кобуры свой маузер. Глядя на нас, он грозно спросил:
— Пьянка? Да?!
— Нет! Нет! — залепетал Гутман. — Нет!
— Тогда бардак? Да?! — последовал не менее грозный вопрос.
— Да! Да! — радостно закричал Давид Григорьевич. — Вы же видите! — Он указал на наших дам. — Бардак!
Секундная пауза, после которой мы услышали решение нашей судьбы. Старший заявил:
— Бардак — можно.
И незваные гости ушли, а мы — были спасены.
На следующий день, счастливые, в той же компании, решили покататься на лодке по бухте.
Организатором этого маленького путешествия был все тот же Давид Григорьевич.
Он нанял шлюпку, сам сел за руль, Швейцер и я — на веслах, а наши дамы удобно расположились на корме возле рулевого.
День был чудесный. Нам наперерез шел парусник под персидским флагом, направлявшийся на юг.
Стоявшие у борта матросы кивали дамам, посылали воздушные поцелуи и — с сильным восточным акцентом — восторженно кричали:
— Женщин! Женщин! Женщин!!!
Наши дамы мило помахали соседям, и парусник, быстро удаляясь, продолжил свой путь.
На следующее утро в местной русскоязычной газете появилась статья Пессимиста. В ней повествовалось о морской прогулке. Оказалось, что в лодке нас было только трое мужчин (о дамах автор не упомянул!). А о встрече с парусником было сказано следующее: «У борта стояли персы-моряки. Видя красный флажок на корме нашей лодки, эти полурабы судорожно махали нам руками, восторженно при этом крича: “Ленин! Ленин! Ленин!”»
Еще о Баку того времени. Я решил побриться и зашел на рынке в парикмахерскую. Это был маленький шалаш, в котором помещалось одно «кресло». Оно было свободно. Я сел и показал мастеру на свои щеки. Тот понял. Взял чашечку, насыпал туда горстку мыльного порошка, внимательно посмотрел на меня, потом плюнул в чашечку и начал размешивать содержимое кисточкой.
— Эй! — не сдержался я. — Ты что? Сума сошел?! Разве нет воды?
— Отключили, — объяснил мастер. — А тебе — уважение делаем. — Он кивнул в сторону красной звездочки на моей гимнастерке. — Другим — прямо в морду плюем!
От бритья я отказался…
На какое-то время я стал одним из порученцев Сергея Мироновича Кирова. Был у него еще один порученец, который очень меня «ревновал», и он — в категорических тонах — написал командующему, что нет резона держать двух порученцев и пусть Сергей Миронович выбирает. Письмо заканчивалось фразой: «Или я, или — Прут!».
Позже я ознакомился с резолюцией Кирова. Она гласила: «Или Прут».
В 1920 году член Реввоенсовета Кавказского фронта направил меня в Москву к Наркомнацу — Сталину — с письмом.
Когда вошел в приемную, секретарши не оказалось на месте, и я постучал в дверь.
— Войдыте! — раздался голос Сталина.
Я вошел, представился по-военному и передал ему в руки конверт. Не раскрывая конверта, будущий вождь всех народов поинтересовался, сыт ли я и устроился ли на ночлег.
Я поблагодарил. Ответил, что все в порядке. После этого Сталин углубился в чтение письма. Затем спросил:
— Просил ли товарищ Киров передать что-либо устно?
— Да, товарищ Народный комиссар! Тех, кто рисковал жизнью и героически боролся за освобождение Кавказа, несколько тысяч, а ВЦИК прислал только триста орденов Красного Знамени. Сергей Миронович просил вас похлопотать, чтобы наград дали больше.
— Хорошо. Передайте товарищу Кирову, что наше совместное заявление будет передано ВЦИКу. Уверен: просьбу удовлетворят. Идыте!
Я развернулся кругом и уже подошел к двери, как услышал тихое:
— Подождыте…
Я обернулся. После небольшой паузы Сталин произнес:
— Не знаю, может быть, то, что я скажу, вам пригодится в жизни… Помните: самое главное — принести пользу революции, а если какой-нибудь начальник канцелярии тебя не включит в списки, на это обижаться не надо. Вы меня поняли? Теперь — идыте.
Я запомнил это поучение на всю жизнь и впоследствии — не обижался…
В конце Гражданской войны, когда я командовал эскадроном, меня свалил свирепствовавший тогда сыпной тиф.
После выздоровления, покинул госпиталь и стал работать в Особой продовольственной комиссии Кавказского фронта. За свою грамотность занял высокую должность: стал начальником Транспортного управления (носил ромб — по теперешним временам это был чин генерал-майора) и начал печататься в армейской газете.
Первый мой — двухчастевый — фильм «Два мая» поставлен в эти же годы на Ростовской киностудии.
Запомнился эпизод, когда Сергей Миронович послал меня как знающего горы в аул Даргкох, поскольку я как-то рассказал, откуда родом мои предки… Надо было купить яблоки для раненых. Мне дали шофера и грузовик.
Приехав в Даргкох, я зашел в дом старейшины. Объяснил, что я праправнук известного и почитаемого здесь Сулеймана, сына которого русские нарекли Прутом. Рассказал о причине своего приезда и попросил продать мне машину фруктов для больных бойцов Красной Армии.
Приняли меня с почетом, накормили. Денег не взяли и нагрузили доверху грузовик целительными плодами. Я поблагодарил, сел в кабину, и мы тронулись.
Шофер, вероятно в зеркале, увидел, что происходит сзади. Кивнул мне и сказал:
— Взгляни-ка, начальник!..
Я обернулся и увидел странную картину: порог дома женщины тщательно скребли, поливая водой. А поодаль кто-то бил посуду, вероятно, ту, из которой я — «неверный», нерелигиозный — ел и тем самым осквернил ее…
В Гражданскую, да и после нее не раз мои пути пересекались с незаурядной личностью — Окой Ивановичем Городовиковым. Этот простой человек — полуграмотный калмык, но блестящий наездник — командовал кавалерийской дивизией.
Прошли годы, отгремела Гражданская, но Ока Иванович остался в армии и служил в Средней Азии.
И вот он получает командировку в Италию.
Уезжал туда из Москвы. Проводить Городовикова на вокзал пришли его бывшие подчиненные: Всеволод Вишневский и я.
Городовиков был в штатском и на наше приветствие приложил руку к… шляпе. Его спутник шепнул ему на ухо:
— Ока Иванович, вы носите сейчас штатский головной убор. К нему не нужно прикасаться рукой и отдавать честь. В виде приветствия надо снимать шляпу.
Ока Иванович шляпу снял.
В Италии же произошли следующие события: он — крупный советский военный — был приглашен на маневры гвардейского корпуса.
В нашем посольстве Городовикова одели соответствующим образом: он был в бриджах и крагах.
Следующим этапом оказалась встреча с лошадью, которую «советскому» приготовили итальянцы. Они решили подшутить над стариком и подвели к нему почти дикого коня — совсем необъезженного жеребца.
Ока Иванович поднялся в седло, и конь тут же стал на дыбы, а затем — ударил задом. Но это отчаянное животное не предполагало, что его седок родился в седле!.. Через минуту конь подчинялся любому движению всадника и нормально прошел круг манежа.
Городовиков слез и поблагодарил итальянцев:
— Спасибо! Лошадь очень хорошая и смирная!
Когда наш военачальник появился на маневрах, он увидел рядом с итальянским королем Бенито Муссолини.
Глава итальянских фашистов подъехал к Городовикову и предложил ему представиться королю.
Ока Иванович с переводчиком направился к Виктору Эммануилу III.
Вернувшись домой, он нам рассказал об этой встрече:
— Король у них невидный — маленький, такой же, как я!
— Представьтесь его величеству! — сказал мне Муссолини.
Я отрапортовал, что являюсь командующим Среднеазиатского военного округа.
— Это где? — спросил король.
— На самом юге Советского Союза, ваше величество!
— А какой там главный город?
— Ташкент, ваше величество!
Король весь засиял:
— О! Ведь там стоял лейб-егерский батальон моего имени! Что с ним сейчас?
Я подумал: «Чего мне обижать старика?..» И сказал:
— Он до?се там стоит, ваше королевское величество!
Военные действия еще продолжались на востоке страны: там свирепствовали басмачи, разоряя кишлаки и грабя мирное население.
Меня с моими бойцами направили на борьбу с басмачеством в Среднюю Азию: наши войска уже считались пограничными.
Грозой тех мест — на границе с Афганистаном — был Джунаид Хан, отличавшийся особой жестокостью.
Мы напали на его след, догнали басмачей и… привезли Фрунзе голову бандита.
Командарм меня вызвал и, грозно размахивая картой, закричал:
— Вы понимаете, Прут, чем это грозит?!
— А что такое? Разве не следовало ловить и убивать этого зверя-басмача?!
— Я говорю о карте! Вы же на двести километров въехали на территорию Афганистана! Может возникнуть международный конфликт! Мы с этой страной не воюем! У вас же есть карта?!
— Извините, товарищ командующий… Я — неграмотный…
Фрунзе махнул рукой:
— Победителей не судят… Идите, но впредь обучитесь грамоте и читайте карту!
Наконец, военные действия прекратились на всей территории нашей страны. Она стала советской.
Заехав к родным в Ростов и приняв непосредственное участие в опечатывании фамильного сейфа в банке, я попытался устроиться на работу.
В городе существовала биржа труда.
Я, блистая своей парадной военной формой, подхожу к окошечку и… вижу в нем бывшего младшего помощника рабочего на ссыпке у деда Прута. Этот паренек за свою нерадивость получал там немало подзатыльников. Реакция оказалась адекватной.
Наполовину высунувшись из окошечка, он закричал мне:
— Ви-и хотите получить у советской власти рабо-оту?! Вот!!! — это была уже вторая фига, которую мне преподнесла жизнь (о первой, еще не совсем родившемуся, я уже рассказал).
С той поры — ни разу в жизни — я не пытался устроиться на государственную службу.