Маленькие истории
Маленькие истории
И все-таки никак не могу перейти к годам сороковым, к Великой Отечественной, не рассказав о ряде примечательных эпизодов, о встречах с друзьями и знакомыми тех знаменательных лет. Повторяю, к дружбе со многими деятелями литературы и искусства меня привела вначале журналистика, а потом уж и моя кино- и театральная деятельность.
До войны в нашем Доме писателей на Тверском бульваре долгое время в мужском туалете сохранялась надпись:
На стене мужской уборной,
В трезвом будучи уме,
Здесь какой-то тип упорный
Ловко вывел резюме:
«Хер цена
Дому Герцена!»
А под ней — другая:
Обычно заборные надписи — плоски.
Я с этой согласен!
В. Маяковский.
С Маяковским мы часто встречались в домах творческой интеллигенции, на диспутах. Отношения были не близкими, но вполне обоюдодоброжелательными.
Однажды Маяковский и я, разговаривая, входим в Кафе поэтов на Тверской.
Увидя свой идеал, десяток молодых бросились к нему:
— Владимир Владимирович! Скажите что-нибудь вашей смене!..
Маяковский на секунду задумался, а затем произнес:
— Эй вы, поэты града Московского!
Обо всем во весь голос трубя.
Довольно вам делать «под Маяковского»!
Делайте наконец под себя!
Я стоял за кулисами Политехнического музея, где часто проводились литературные вечера и творческие конференции. Подошел Маяковский. Разговариваем. Вдруг Маяковского окликает на ломаном русском молодой человек:
— Виладимир Виладимирович! Той стих, что я вам читал, могу я его тут сказать?
Маяковский ответил:
— Тебе все можно! Ты — турок!
То был молодой Назым Хикмет.
Это все происходило в предвоенные годы. Тогда же я что-то сочинил в соавторстве с Лёней и Петей Турами.
Александр Жаров — комсомольский поэт — их органически не переваривал. И был возмущен нашим альянсом. Он изрек:
Ты почти вошел в литературу,
Я тебе бы в этом подсобил,
Если бы ты с этим подлым Туром
Смердяковщину не разводил!..
Туры тоже разразились стихом по моему адресу:
Наш любимый очень Оньчик
Заработал свой милльончик
И большим гурманом стал!
Обладая вкусом тонким,
индюшачую печенку и разноцветную икорку
он всему предпочитал!
Поделюсь тем, что помню об Александре Довженко, которого отличали резкие высказывания.
Сижу я с ним в сценарном отделе Киевской киностудии. Пьем чай. Входит директор в сопровождении человека средних лет и говорит нам:
— Познакомьтесь, друзья! Это — новый заведующий сценарным отделом — товарищ Копица!
А «копица» по-украински означает «кучка».
И Довженко вдруг спрашивает:
— Копица чого?
Встречаю Александра Петровича в Москве на Арбатской площади. Идем вместе по Арбату. Довженко только что вернулся из довольно длительного отпуска, поэтому интересуется всем:
— И что нового в кино? Говорят, сменили руководство? Кого же назначили?
— Герасимова Сергея!
— А почему его?
— Ну как почему? Большой режиссер!
— Большой, говоришь?
— Да. Разве это плохо?
Довженко не отвечает. Идем некоторое время молча.
— Вот, смотри: Арбат! — вдруг заговорил Сашко. — Старая улица, но чем прелестна? Своими маленькими домиками! А на углу Староконюшенного — видишь огромный дом? Большой! Но — не украшает…
На Киевской студии стал работать администратор по фамилии Фрак. Не все еще знали его. Но человек он был назойливый, приставучий.
Было утро. Я делал примерку нового костюма, который мне шил великолепный студийный портной.
Вдруг дверь открылась, и в комнату почти ворвался директор студии.
— Что случилось?! — спросил я.
— Не могу сды?хаться от него! Замучил меня этот Фрак!
Старик портной, не сообразив о чем идет речь, посоветовал директору:
— Так порежьте его на кепки!
Среди великих портных довоенной России был отец режиссера Юлия Райзмана — Яков Ильич. Я шил у него. Но благодаря скрупулезности этого человека приходилось делать около десятка примерок.
Получая наконец свой костюм, я однажды сказал:
— Дорогой Яков Ильич! Бог создал мир за семь дней, а вы — шесть месяцев шили мне костюм!
Он подвел меня к окну и прошептал на ухо:
— Вы посмотрите, что за говно этот мир, а потом подойдите к зеркалу и взгляните на свой костюмчик!..
К тому же Райзману пришли братья Тур. Портной в это время делал мне примерку.
— Возьмите стул! — не оборачиваясь, сказал Райзман.
— Но мы — Братья Тур! — раздраженный невниманием, произнес один из них.
— Так возьмите два стула! — последовал ответ.
Яков Ильич обслуживал Наркомат иностранных дел при Чичерине.
В мастерскую входит человек и, обращаясь к портному, говорит:
— Эй, дед! Сшей-ка мне фрак!
— Не буду шить, — ответил Райзман. — Холуй зашел!..
В ту же, довоенную, пору я сидел в кабинете директора ГОМЭЦа[6] — Александра Борисовича Данкмана. Вошла секретарша и доложила, что к нему просит разрешения зайти прибывший из Одессы старейший театральный администратор Николай Александрович Адамат-Рудзевич.
Встреча была теплой и сердечной.
Адамат-Рудзевич обратился к Данкману с просьбой устроить его на работу.
После долгих обсуждений Данкман предложил старому «театральному волку» следующее:
— Сейчас в Москве находится известная негритянская певица Коретти Арле. Она вышла замуж за нашего пианиста Тица. И теперь выступает под фамилией «Арле-Тиц». Возьмите их и везите по маршруту Москва — Владивосток, останавливаясь в каждом крупном пункте.
Старик поблагодарил Данкмана и приступил к делу… Он сразу же тронулся в путь со своими двумя гастролерами.
Первая телеграмма, которую мне показал Данкман, пришла из Казани: «Предварительная продажа билетов идет слабо тчк Разрешите поводить негритянку по городу».
Обычно в полдень мы пили кофе в «Национале».
Вначале расскажу об эпизоде, случившемся в один и тот же день (не помню точно число) 1925 года…
Входит в кафе наш консул на Шпицбергене — Плисецкий:
— Ребята! Ставлю коньяк!
— По какому случаю?
— У меня сегодня родилась дочь! Назвали Майя!..
Спустя некоторое время вбегает в то же кафе Рубен Симонов — руководитель Вахтанговского театра. Он сменил умершего Евгения Багратионовича…
Слова те же:
— Ребята! Ставлю коньяк!
— А ты — по какому случаю?
— Только что сообщили: я — отец! Мальчика назвали Евгением!
В другой день, не помню уж какого года, сидели в «Национале» трое: Юрий Олеша, Менделевич и я.
Появляется Николай Павлович Смирнов-Сокольский — в ту пору звезда эстрады.
— Мальчики! — воскликнул он. — Я — потрясен: оказывается, Мишка-то Гаркави — партийный?!
— Беда! — промолвил Олеша.
А Менделевич — спокойно:
— Это, Коля, ничего! Наша партия переживала и не такие потрясения и выходила из них победительницей.
Известный в тридцатые и послевоенные годы конферансье — Михаил Гаркави — очень полный, а точнее — тучный — человек. Особенно толстыми были ноги. Наверху, в бедрах, они терлись одна о другую, создавая «дикое мясо» и причиняя своему владельцу сильную боль.
Миша был вынужден лечь на операцию.
Я навестил его в больнице. Как раз в это время няня привела сына его близких друзей Марии Мироновой и Александра Менакера, Андрюшу, проведать больного. Ребенок был похож на ангела, и мы все его очень любили.
— Дядя Миша, — сказал малыш, — правда, что у тебя отрезали много мяса?
— Верно, сынок, верно…
— А куда его дели?
— Скорее всего, выбросили. Почему тебя это интересует?
— Мама сказала: возьми у дяди Миши отрезанное мясо — нам котов кормить нечем.
Мы все расхохотались. А Гаркави сквозь смех проговорил:
— Вот в этом вся озорница Машка Миронова!
Снова «перескакиваю» в двадцатые годы, чтобы вспомнить еще одну легендарную личность….
Итак, Одесса была освобождена армией Котовского поздней осенью 1920 года. Когда установилась Советская власть и в Севастополе, я смог встретиться со своим знакомым, славным парнем, которого потом узнала вся страна.
Будущий герой-полярник Иван Дмитриевич Папанин был почти на шесть лет старше меня. Но несмотря на такую большую (тогда!) разницу в возрасте, мы стали друзьями. Папанин работал в Особом отделе.
Он купил на базаре огромную книгу и с гордостью показал ее мне. Это оказался том бухгалтерского учета.
— А тебе она зачем? — полюбопытствовал я.
— Передам ее к себе на работу! Знаешь, сколько тут еще сволочи осталось?!
— Но при чем бухгалтерская книга и Особый отдел?!
— А ты посмотри! — сказал Папанин. Он открыл книгу и показал мне: на левой странице было напечатано слово «Приход», а на правой — «Расход».
— И что? — пожал я плечами.
— Не понял? Кого будем вылавливать — запишем в «Приход», а кого — направо, — в «Расход»! Очень удобно!..
Много позже я — уже в качестве писателя — направился на Север, к Папанину, который готовился к высадке на полюс.
Надо сказать, что в молодости я был франтоват… Кроме того, Швейцария, да и Гражданская война меня закалили. А потому одет я был, прямо говоря, не по-полярному: коротенькая, кажется все-таки на меху, курточка и модные в ту пору бурки.
Иван Дмитриевич обрадовался мне. Но критически оглядев мое облачение, сказал:
— Идем, я тебя соответственно переодену. Да побыстрее, пока яйца не отморозил! (Простой был человек…)