Александр Фадеев

Александр Фадеев

Не помню точно года… Звонит Фадеев:

— Оня! Приехала хозяйка нашего Дома литераторов графиня Олсуфьева!

— Это ей принадлежал особняк, где теперь клуб? Ну и что? Она требует его обратно?

— Нет. Хочет посмотреть.

— А я при чем?

— Мне сказали, что она по-русски не говорит, только по-немецки. Так что проводи ее!

— Хорошо. Буду с ней говорить по-немецки.

Через двадцать минут — второй звонок:

— Я ошибся! Говорить надо по-французски!

— Хорошо. Буду говорить по-французски, хотя непонятно: она же смолянка, русская…

— Не знаю! — отвечает Фадеев. — Мне так сказали, и нечего рассуждать!

Я заехал за этой почтенной женщиной в «Националь» и привез ее на Поварскую. Она вошла в дом и остановилась перед доской с именами погибших на войне писателей, спросила:

— Кэс кё сэ? («Что это?»).

Я объяснил. Дама перекрестилась и поднялась в зал. Увидела столики ресторана, усмехнулась и сказала:

— Хорошо, что люстру оставили!..

— Ее трудно менять: весит много.

— А откуда вы так хорошо знаете французский?

— Гвардии казак! — ответил я.

— Хочу пройти туда, — она кивнула на балкон второго этажа, — посмотреть свою спальню: там я рожала своих дочерей.

В той комнате был партком. Я ужаснулся:

— Вам будет тяжело подниматься, мадам. В доме нет лифта.

— Ничего! Я дойду по внутренней лестнице.

Вот мы идем. Подходим. Дверь закрыта. Олсуфьева ее приоткрывает и видит Виктора Сытина, что-то пишущего явно не в пользу прежней хозяйки дома…

— Что здесь теперь? — спрашивает меня она.

И я решил: хватит дурачиться! На русском уже языке отвечаю:

— Здесь находится партийный комитет, мадам!

И тотчас она мне тоже по-русски:

— Ну, спасибо тебе, гвардии казак!

После этого мы перешли на русский, и визит владелицы нашего Дома литераторов завершился.

В день моего пятидесятилетия получил от Фадеева чудесное письмо. В нем было столько теплоты и дружбы!.. Сейчас я сдал его в ЦГАЛИ.

А тогда в шутку спросил: будет ли какая-нибудь награда мне к юбилею?

Он ответил:

— Вечер и ужин тебе Союз закатит потрясающий! Почету будет — выше головы! А орден — вот! — И Саша показал мне дулю.

Памятуя о рассказанной мне истории моего рождения, когда голова была еще в чреве матери, а дуля тети Ани уже лишила меня тысячи рублей, — я не удивился и не огорчился. Но все-таки поинтересовался:

— Это за что же?

— За твой длинный язык! Даже я не мог уговорить начальство!

Вспоминаю «свой язык». Шло очередное для 1948 года осуждение кого-то из литераторов. Человека горячо и громко обвиняли в космополитизме.

Войдя в переполненный зал, видя затравленного литератора, который слабо отбивался, доказывая, что он не «космополит», я, не сдержавшись, громко вопросил:

— Что это у вас тут за мышиная возня?! — И покинул зал. Не сомневаюсь, что не один из моих собратьев по перу отправил «гневные высказывания в мой адрес» наверх…

А вот в 60-е годы, уже после XX Съезда партии, мы зашли с Сашей в кафе возле ВААПа… и тут же вышли: кто-то из сидевших там, увидя Фадеева, крикнул:

— Ну что? Доволен своей «работой»?!

Этот XX Съезд, осознание Фадеевым того, что он, свято веря Сталину, многих обрек на каторгу и расстрел, решили и судьбу его самого: Саша оставался честным человеком до самого конца…

Фадеев был на год моложе меня. Познакомились мы с ним в Ростове и были друзьями. Он и сейчас в моем сердце. Он верил в советскую власть, а в Сталина — как в Бога!

По-моему, это было в довоенный период…

Гуляю я вдоль кремлевской стены по Александровскому саду и вижу идущего по мостику Фадеева. Он тоже меня заметил и спустился в сад. Сказал на ухо:

— Оказывается, Мишка Кольцов работал на три иностранные разведки! Могли бы мы это подумать о нашем товарище?!

— Если три, то ты дурак, Саша! Сказать такое про Мишу Кольцова!

— Это ты — трижды дурак, Оня: мне это только что рассказал сам товарищ Сталин!

Вот так-то. А лет пять-шесть назад, в период «перестройки», Аркадий Ваксберг опубликовал список тех, кто был уже обречен на смерть… В этом — сталинском — «расстрельном списке интеллигенции» на букву «П» — первым значился я…

В третий раз в аналогичном «списке» я — по рассказам тех, кто его читал, — тоже значился. Это было уже в расцвете перестройки, когда стало все дозволено. Такой список составляли наши, «доморощенные» фашисты. Думаю, никто из них не видел ни моих спектаклей, ни фильмов, не читал моих пьес… Ведь это — неандертальцы!

Если б меня спросили: «Каким был творческий метод Фадеева?» — я бы ответил так:

— Будучи противником романтизма, он был проповедником социалистического реализма, по которому — с его точки зрения — должна была успешно двигаться отечественная литература.

Фадеев всегда старался сказать мне доброе слово, что-либо приятное.

Я инсценировал «Разгром». Саше поступило много предложений, но он, ознакомившись с моим текстом, разрешил это только мне. И сказал:

— Прекрасный может получиться спектакль. Если бы я заново писал «Разгром», то теперь — после прочтения твоей пьесы — использовал бы кое-что из твоего текста и поворотов сюжета.

Премьера состоялась через 13 лет после ухода Саши из жизни: 25 декабря 69-го года. Пьеса прошла на сцене Театра имени Маяковского более 200 раз.

Левинсона играл Армен Джигарханян, играл потрясающе! Это была его первая роль на московской сцене.

Режиссер спектакля — Марк Захаров — поставил до этого в Театре Сатиры пьесу «Банкет», которую репертком тут же — на просмотре — разгромил. Она была запрещена, а Захаров уволен.

Но я настоял на том, чтобы «Разгром» поручили именно ему, ибо верил в его талант. И он оправдал наши надежды. Триумфальная премьера! После такого успеха, естественно, — товарищеский ужин.

Произнося заздравный тост, я сказал Захарову:

— В «Сатире» у вас «Банкет» закончился разгромом, а тут «Разгром» — кончается банкетом!

Судя по трогательной надписи, которую он начертал на своей, подаренной мне книге — он не обиделся…

И еще два слова о нашем разговоре с Фадеевым: я вернулся из Бурят-Монголии. Пришел в Союз. Фадеев спросил:

— Ну, что делают монголы?

— Бурят! — ответил я.