Вновь на родине
Вновь на родине
Следующий мой приезд из Швейцарии в Россию состоялся в 1910 году. Мама отвезла меня не в Ростов, а к знаменитой тете Ане в Одессу. Врачи посчитали, что в приморском городе климат окажется лучше.
В день нашего приезда эта старая дама собиралась отправиться хоронить Горького. Но в связи с тем, что, как выяснилось, умер не Алексей Максимович, а Лев Николаевич Толстой, — она осталась дома.
В порядке отступления скажу, что в 1908-м моя мама свозила меня к Толстому в Ясную Поляну (в ту пору такие паломничества в среде интеллигенции считались хорошим тоном). Визит был недолгим. Помню только, что Лев Николаевич удивился и похвалил мой совершенный французский.
Итак, тетя Аня в Одессе занимала обширную квартиру на втором этаже. А на третьем жили Вайсбейны. Их сын — Лёдя — стал впоследствии знаменитым советским эстрадным артистом Леонидом Осиповичем Утесовым. Продружили мы с ним всю жизнь…
Но в ту пору это был ученик гимназии Файга — мальчик на пять лет старше меня. Очень независимый, весьма способный к пению. Кроме того, Лёдя успешно занимался игрой на скрипке.
Вайсбейны держали своих детей в строгости, и у Лёди никогда не водилось лишних пяти копеек на мороженое, которое он обожал!
Деньги всегда были у меня: ими — в достаточном количестве — снабжала тетя Аня, и поэтому я с радостью угощал своего нового товарища.
Надо вам знать, дорогой читатель, что тетя Аня возмечтала сделать из меня пианиста, чем усиленно и занималась: она заставляла своего бедного внучатого племянника ежедневно посещать известную музыкальную школу Столярского.
Я же ужасно не хотел становиться пианистом, чем и поделился с Лёдей.
Он решительно заявил:
— Две порции мороженого, и я тебе помогу! Можешь быть уверен.
Действительно, в тот же вечер я услышал его разговор с моей почтенной родственницей:
— Совершенно не понимаю, Анна Яковлевна…
— Интересно знать, чего ты, Лёдя, не понимаешь?
— Почему вы водите своего внука к Столярскому? Ведь у Они нет никакого музыкального слуха!
— Дурак! — ответила тетя. — При чем тут слух? Его же там будут учить играть, а не слушать!
Тетка хорошо знала, что слух у меня отменный.
Тогда проблему моего музыкального образования Лёдя решил прикончить другим способом. У соседа с первого этажа — портного по профессии — он достал большие ножницы и составил текст моей декларации. Я выучил ее наизусть и вечером за ужином пригрозил тете Ане:
— Если ты от меня не отстанешь, я — вот этими ножницами — выстригу все струны в твоем пианино!
Зная понаслышке о моем — даже в детском возрасте проявлявшемся — крутом нраве, тетя меня больше не беспокоила. И я пианистом не стал.
Лёдя, в ту пору уже отличавшийся остроумием, рассказал мне беседу стариков, подслушанную им в Городском саду:
«— Ну и что нового ув газетах?
— В этом году Сумской гусарский полк проведет лето ув Чугуеве, а Чугуевский гусарский полк — ув Сумах.
— А зачем? Какая разница ув их?
— Неужели вы не знаете?! Сумской носит доломан синий, а чахчуры (бурки) красные! А Чугуевский — доломан красный, а чахчуры — синие.
— Непонятно. Зачем гонять столько людей, когда можно было бы просто переменить их штанов?!»
Не помню, в этот ли приезд или в другой, но мы с Лёдей, как обычно, прогуливались по Приморскому бульвару. Однажды присели на скамейку, где расположилась группа почтенных стариков. Один вслух читал газету:
— Новости с Парижу. На ирадроме ля Бурже летчик Пегу сделал ув воздухе четыре мертвые петли.
После паузы один из стариков спросил:
— А для евреев это лучше или хуже?..
Родители Лёди очень тепло относились ко мне — больному туберкулезом мальчику.
Как-то я сидел у них в воскресенье и читал купленный ими для меня детский журнал «Мурзилка». Рядом находился папа Вайсбейн, углубившийся в газету. А в соседней комнате старшая дочь этой уважаемой семьи вела революционный кружок. Ее с вниманием слушали четверо молодых рабочих.
Говорила она громко, поэтому мы оба услышали ее восторженный возглас:
— Вдумайтесь, товарищи! Какой великий лозунг: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»
Папа Вайсбейн встал. Снял пенсне и, открыв дверь, сказал дочери:
— Толко не у мене в квартире!
Тетя Аня тоже делала все возможное, чтобы отвлечь меня от мыслей о болезни. Она читала вслух Конан Дойля, его рассказы о Шерлоке Холмсе, сопровождая их своим комментарием. А одну историю даже выдумала сама. Ее она рассказала мне и Лёде. Я до сих пор помню:
«Представьте себе, дети, город Лондон, где живет этот великий человек… В то утро знаменитый сыщик сидел у камина в своем рабочем кабинете на Бейкер-стрит и читал газету. Кто-то постучал в дверь.
— Войдите! — сказал Шерлок Холмс.
И вошел его друг — доктор Ватсон. Не знаю, какой он был доктор как врач, но Холмсу — верный помощник. Вошел и сказал:
— Здравствуйте, Холмс!
— Здравствуйте, Ватсон. Но объясните, почему вы носите голубое белье?
Ватсон не удержался от восхищения:
— Холмс! Вы — гений! Откуда вам стало известно, что я сегодня надел голубые кальсоны?!
Великий сыщик ответил:
— Потому что вы пришли без брюк!»
В 1911 году, когда я прибыл в Ростов, дед решил взять меня с собой в поездку по крестьянским хозяйствам. Ведь фирма называлась: «Прут и внук»! А поставщиками были многочисленные крестьянские хозяйства Дона и Кубани.
— Привыкай к делу! — сказал дедушка. И мы поехали.
Экипаж был просторный. Лошадь по кличке Васька — могучее животное. Кучер — Семен, глухонемой. Но с дедом они отлично объяснялись жестами и прекрасно понимали друг друга.
Было жаркое лето. И мне захотелось пить. Мы как раз проезжали мимо небольшого хутора. Дед ткнул Семена в спину. Пролетка остановилась. На пороге домика появилась его хозяйка — молодая красивая казачка.
Дед сказал мне:
— Ну, коли хочешь пить, заказывай!
Я обратился к женщине:
— Будьте любезны… Можно мне чего-нибудь холодного: ужасная жажда!
Казачка поклонилась и спустилась в погреб. Она вынесла оттуда глечик — большой глиняный сосуд, наполненный свежим молоком.
Я пил жадно.
— Может, хватит? — спросил дед.
— Да, пожалуй, — ответил я, передавая глечик деду. Мой старик тоже как следует отметил качество молока и, в свою очередь, передал сосуд Семену. Тот с удовольствием отведал эту живительную жидкость. И все-таки в глечике ее осталось почти половина. Я вернул посуду хозяйке. А дед сказал:
— Коли ты заказывал, ты и плати.
— Сколько позволите? — спросил я у молодой женщины.
— Копийку, — ответила она.
Я вынул свой кошелек, достал оттуда блеснувшую на солнце новую бронзовую копейку и подал хозяйке. Она благодарно поклонилась и ушла.
Мы поехали. Дед пхнул Семена в спину и сказал ему, кивнув на меня:
— Мот, едри его мать! Видал, сколько заплатил?
Семен согласно замычал, кивая головой.
Я не удержался:
— Да вы что, старики, одурели?! Я же ей дал всего одну копейку.
— Дурак! — усмехнулся дед. — Деньгами швыряешься! За одну копейку надо было еще буханку хлеба спросить!
В мои нечастые приезды на родину деды и мама считали нужным — дабы я не чувствовал себя «иностранцем» — определить меня в ростовскую гимназию, чтобы какое-то время я общался со своими русскими сверстниками и не забывал язык.
Для поступления в казенную, государственную гимназию установленная тогда норма для евреев составляла 5 процентов. Наплыв был, конечно, большим.
Поэтому, чтобы дать возможность евреям учиться, были организованы частные гимназии — на правах государственных. Разумеется, платные и довольно дорогие. Обучение там стоило 150 рублей! Государственные тоже были платными, но значительно дешевле.
Николай Павлович Степанов являлся владельцем частной гимназии в Ростове-на-Дону.
Несмотря на то что у него процентная норма как будто не существовала, однако на практике на приемных экзаменах в подготовительный класс (а мы обязаны были уже читать и писать) русских и еврейских мальчиков сажали отдельно. В одном классе давались две диктовки.
Русским мальчикам он диктовал внятно и четко. Происходило это так:
— Здравствуйте, русские мальчики! Готовы ли вы писать диктант?
Те дружно отвечали:
— Готовы!
— Значит, диктую: Солнце всходит, — ну, конечно, на конце твердый знак, совершенно естественно, — на Востоке. Поскольку на Востоке, то, понятно, что требуется буква ять.
Затем небрежно бросал в нашу сторону:
— Здравствуйте, еврейские мальчики. Диктую…
Что он говорил, было совершенно непонятно, потому что в это время он сморкался и произносил текст в носовой платок… Потом спрашивал:
— Написали?
Мы дружно скандировали:
— Написали!
— Что вы написали?
Марик Цейтлин, который не выговаривал букву «р», сказал:
— Гейкьявик — главный гогод Шпицбеггена.
Николай Павлович, расстроенный этим ответом, вынужден был признать:
— Правильно.
Я же, обученный в швейцарской школе и отличавшийся независимостью, встал и сказал:
— Нет, неправильно!
Степанов посмотрел на меня злыми глазами:
— Что-о?!
Я повторил:
— Неправильно, Николай Павлович. Рейкьявик — главный город Исландии, а не Шпицбергена.
Он стукнул меня косточкой согнутого пальца в лоб и со злостью сказал:
— Ты принят.
Дед Прут, в свою очередь, высказался:
— У тебя есть все условия, чтобы учиться хорошо. На одни пятерки!
Однажды я «схлопотал» четверку, так меня поймали по дороге в Новочеркасск: я знал, что с четверкой домой мне идти нельзя.
А еще дед мне говорил:
— Станешь хорошо учиться, получишь аттестат инженера или доктора — до конца твоих дней ничего делать не будешь!
Это меня вдохновляло. Я учился как зверь! Даже в Швейцарии. И еще одну вещь дед мне шепнул на ухо:
— И Белку Чернову за тебя выдам!
А это была самая красивая девочка в Ростове.
Гимназия имела восемь классов и три приготовительных.
Для полных идиотов — младший приготовительный, где учили азбуке. Дети постарше — в среднем приготовительном. А те, кто что-то знал, — в старшем приготовительном. Так что гимназия была почти одиннадцатилеткой.
До Первой мировой войны Ростов уже являлся большим промышленным городом с населением где-то за полторы тысячи человек.
Ходил электрический трамвай бельгийского общества; имелись драматический театр и театр, в котором можно было ставить оперные спектакли; театр оперетты и цирк; несколько музыкальных школ; несколько гимназий; два базара и два собора.
Довоенные цены (конечно, я имею в виду цены до войны 1914 года) были особенные. Так, фунт — 400 граммов — красной кетовой икры стоил двадцать копеек. Фунт мяса (если покупали, скажем, до 10 фунтов, а меньше никогда не покупалось) стоил две копейки: пять копеек кило.
Я помню, в 1908 году в городе стало тревожно, потому что торговцы подняли цены на мясо на полкопейки и женщины разгромили базар. Солдат в тот раз не трогали и казачью сотню из Новочеркасска, чтобы усмирить взбунтовавшихся женщин, не вызывали.
Соответственными, конечно, были и заработки. Хороший рабочий получал до полтинника в день. А платил он за пансион (за питание), если работал, скажем, в порту и питание было трехразовое. — десять копеек в день.
Кухарка получала восемь рублей в месяц, горничная — пять; хороший приказчик — тридцать рублей в месяц. Жалованье обычного приказчика, конечно, было меньше.
Александр Максимович Поддубный — старший рабочий деда Прута — получал столько же, сколько и старший приказчик.
Надо сказать, что старший приказчик приходился дальним родственником по линии прабабушки Анастасии. Фамилия его была тоже Безчинский. Он являлся троюродным племянником моей прабабки. И его всегда раздражало, что он — старший приказчик — такого крупного дела, как хлебно-комиссионная контора, получал не больше старшего рабочего.
Однажды, когда я был на ссыпке на берегу, стал свидетелем такой беседы: Безчинский обратился к моему деду с вопросом:
— Соломон Осипович, хозяин, почему я — старший приказчик, который окончил гимназию, получаю столько же, сколько обыкновенный рабочий?
— А он не «обыкновенный».
— Ну, и в чем же его «необыкновенность»?
— Я тебе в течение дня покажу, — ответил дед.
Не прошло и получаса, увидев пыль на дороге, дед сказал Безчинскому:
— Вот, Федя, как ты думаешь, кто едет и что везет?
— Сейчас узнаю! — Приказчик побежал. Через 20 минут вернулся и отрапортовал:
— Едет Купченко. Везет пшеницу. Восемьдесят мешков.
— Какой вес пшеницы?
— Сейчас узнаю! — Побежал снова и вернулся через 15 минут: — Сорок девять и семь осьмых.
Снова заклубилась пыль.
— А сейчас кто едет? — спросил дед.
— Узнаю! — Побежал, вернулся и сообщил, что едет Горобец и везет тоже пшеницу.
— Какой вес?
— Фу черт! Забыл спросить!.. — Снова побежал, вернулся, сказал вес.
Когда вновь вдали заклубилась пыль, дед остановил Безчинского.
— Ты не беги, Саша! — Обратился старик к Поддубному. — Кто едет? Что везет и сколько?
— Едет Марченко. Везет пшеницу. Сто шестьдесят мешков.
— Вес какой?
— По прикидке, сорок восемь и семь осьмых.
Когда подъехали марченковские подводы, товар взвесили и записали: было точно так, как сказал Поддубный.
— Вот видишь, — обратился дед к Безчинскому. — Без беготни, а сказал точно! За это он и получает столько же, сколько и ты.
При том что город Ростов был торгово-промышленным и в нем проживало огромное количество иностранцев: французов, греков, немцев; находились различные иностранные фирмы, включая американские, — город этот являлся, в общем, и центром уголовного мира. Со своей спецификой…
Скажем, ростовские медвежатники были фальшивомонетчиками, а медвежатниками их называли потому, что фальшивые деньги печатались в погребе, где у входа сидел на цепи медведь. Он бросался на всякого постороннего. Пока представители властей справлялись с медведем, печатные станки успевали вывезти в другое место! Так мне объяснили в кафе грека Склавы, что на углу Садовой и Казанского переулка. Там находилась и бильярдная. Это был штаб уголовного мира, куда сходились все товары. Полиция великолепно об этом знала.
Значит, у грека Склавы играли на бильярде, пили кофе и обделывали всякие дела.
Кроме медвежатников существовали домушники (те, кто воровал по домам), карманники (о них говорит само название) и дворники. Эти «обрабатывали» дворы, в которых постоянно висело белье, выветривались костюмы, шубы, ковры.
Уже в конце 1919 года, когда я вернулся домой, у нас украли ковер. Я дико расстроился, потому что довольно хорошо играл в бильярд и никогда не задавал вопроса моим партнерам: «Чем они занимаются?» И придя на игру в кофейню к Склаве, сказал во всеуслышание:
— Я удивляюсь! Говорят, что у вас — у?рок — есть честь?! Я с вами — на равных — играю на бильярде, а у меня сперли ковер?!
Произошло некоторое замешательство:
— Иосиф Леонидович! Этого не может быть! Это не наши! Сделал нехорошее дело кто-то из приезжих!
— Я не знаю, приезжий или местный, но факт остается фактом! Причем любимый ковер деда, а я не хочу его расстраивать! В общем, ребята, как хотите, но ковер чтобы мне вернули!
— Вы дайте нам сутки. Завтра, конечно, мы найдем ваш ковер. Только опишите его.
Я описал ковер, как мог. Меня внимательно слушали, запоминая. И сказали:
— Если сделал такое кто-то из наших, чтобы не смущать человека, условимся: он позвонит три раза, а вы сразу не открывайте! Ковер будет на пороге.
И что вы думаете?! На следующий день после завтрака раздалось три звонка. Дед говорит:
— Ну, я сейчас набью морду!
— Не выходи, дедушка! Я обещал, что не будем трогать. Подожди!
Мы подождали несколько минут. Я открыл парадную дверь: лежал ковер. Конечно, не наш… но лежал.
Вот какие были люди!
Как я сказал, город — богатый. Но что значит «богатый»? Конечно, много было и бедных людей. Однако имелись просто богачи! Самым богатым в Ростове и Нахичевани (хотя эти два города по-разному назывались, они, фактически, составляли единое целое. Границей являлся пустырь. На нем впоследствии построили Ростовский драматический театр) — самым богатым человеком в этих двух городах являлся грек по фамилии Кундури. Он был холост. Банкам не доверял. Деньги хранил — берег — дома в огромном сундуке. Нажималась кнопка, автоматически поднималась крышка, и звучала мелодия: «Пой, ласточка, пой…»
Кундури давал деньги в рост. Чуть побольше банковского процента, ненамного. Поэтому, когда кто-то нуждался срочно в наличных, он мог одолжить у Кундури.
Об этом знали все. И как будто такое дело могло бы стать легкой наживой для налетчиков?.. Но Кундури все это учел. У него служили два брата — лезгина. Они дежурили через сутки. Один день — один брат со своими тремя сыновьями, другой день — другой брат с четырьмя сыновьями.
Кундури выписал из-за границы пулемет «Виккерс»…
Долго ли коротко рассказывать: знаменитый экспроприатор Юга — Савицкий — четырежды пытался совершить налет на Кундури и все — мимо: ни один не удался! Такой была у грека вооруженная охрана.
Но кроме денег у Кундури был еще рак. И представьте себе, что эту по нынешним понятиям неизлечимую болезнь вылечила травами старуха — полуколдунья, полузнахарка — армянка из станицы Чалтырь.
Кундури отвалил ей сто тысяч и подарил жеребца Алмаза, которого впоследствии купил мой дед для меня.
До того как Кундури вылечился, если он шел по улице или гулял по аллее клубного парка, люди говорили: «Вон идет Кундури с раком!»
Поправившись, Кундури решил жениться. Ничего подходящего в Ростове он не нашел и обратился к Чарахчьянцу — хозяину кафешантана «Марс», который каждый год выезжал за границу. Кундури сказал ему:
— Поищи, Степан, может быть, там найдешь что-нибудь подходящее?
И Чарахчьянц увидел в Мадриде женщину удивительной красоты: испанскую танцовщицу Кармен Лопец. Аккомпанировал ей на гитаре ее отец — Виктор.
Предыдущие фотографии женщин, которые присылал из-за границы Чарахчьянц, Кундури браковал. Когда же он получил фото Кармен Лопец, — последовал ответ «заказчика»: «Вроде подходит… Приведи в порядок».
Лопец свозили в Париж. Купили ей туалеты и драгоценности, и Чарахчьянц повез красавицу испанку выходить замуж за грека Кундури в Ростов-на-Дону.
В дом на встречу с невестой были приглашены дед Прут, поскольку Кундури дружил с ним, казенный раввин Хаитович, вся городская знать. Были, правда, одни мужчины. Дед взял меня с собой. Мне было 10 лет.
Позвонил Чарахчьянц с вокзала, что они прибыли, и Кармен повезли к Кундури. Кундури жил в Нахичевани в роскошном особняке.
Двери гостиной открылись, и Чарахчьянц произнес по-французски: «Антрэ!» — «Войдите». Вошла красавица женщина и, подбоченившись, оглядела зал, выискивая глазами своего будущего супруга.
А Кундури не сидел в первом ряду кресел. Он стоял сзади. И когда Чарахчьянц спросил по-русски:
— Ну, что ты скажешь?!
Кундури ответил:
— Она мене не нравится.
Этим закончилось сватовство. Кармен Лопец была отвезена в «Гранд-Отель» и стала выступать в кафешантане «Марс» как актриса-танцовщица.
Через месяц она вышла замуж за грузинского князя Лютика Макаева.
Я очень любил слушать беседы отца Андрея — родителя жившей в нашем доме Анны Андреевны — с раввином Хаитовичем. Это было очень интересно!
Во-первых, с дедом отец Андрей не мог говорить о своей дочери, хотя неоднократно упоминал, что надо замаливать грехи. Равно как намекал об этом Анне Андреевне.
Но если она могла приходить к нему как к духовному отцу православной епархии исповедоваться, то с дедом, конечно, было сложнее.
Поэтому отец Андрей иногда намекал, что не мешало бы и деду когда-нибудь покаяться в грехах «по своей синагогальной линии».
Прежде всего это была внебрачная связь. Брак не мог состояться, несмотря на то, что дед очень любил Анну Андреевну. Он никогда бы не изменил своей религии, а она не изменила бы своей…
Конечно, Хаитович тоже считал за великий грех то, что дедушка живет с русской женщиной. Самое смешное, так же считал и отец Андрей:
— Непорядок, что русская женщина живет с евреем! Видано ли такое? Разве Бог это простит?!
Что дед обычно с раздражением парировал:
— Между прочим, ваш Спаситель тоже не сразу стал православным!
В нашей семье и молодежь была либеральной: моя мама и оба дяди. Но заявить, что у них имелись какие-то твердые убеждения либерального толка — не могу! Они просто были хорошие, добрые люди. А вот тетя Нюся, родная сестра моей мамы, являлась активной участницей революционного движения.
Училась она в Харькове. А там произошли следующие события: за революционные выступления градоначальник (или губернатор, по-моему) приказал высечь студента! За что революционный кружок приговорил губернатора к смерти. Кто должен был стать исполнителем? В студенческий картуз кинули 12 билетиков, на одном из которых нарисовали крест.
Крест вытянула моя тетя Нюся.
Получив пистолет «Велодог», она должна была по выходе из собора после воскресной службы выстрелить в губернатора.
Тетя это сделала, но, не будучи опытным стрелком, промазала! Ее моментально усадили на извозчика, извозчик рванул с места…
Долго ли коротко ль рассказывать, полиции не удалось словить мою тетку. Через три дня она оказалась в Австрии, переправленная туда революционным комитетом.
Из Австрии тетя прибыла в Женеву, где поступила в консерваторию по классу фортепьяно.
Она познакомилась с молодым швейцарцем, который заканчивал медицинский факультет Женевского университета. Звали его Леон. Фамилия была Хельг.
Он уроженец северной части кантона Берн. Там, в предгорье Юры, есть город Делемон (теперь столица кантона Юра). Отец Леона был мэром города и владельцем часовой фабрики; брат его матери — бабушки Матильды — городским нотариусом, (сейчас эту «наследственную» линию продолжает его двоюродный правнук — Лоран Хельг).
Молодые люди — тетя Нюся и Леон Хельг — полюбили друг друга и Нюся сообщила в Ростов, что она собирается выйти замуж за швейцарца.
Дед Аптекман, в отличие от деда Прута, который разъезжал довольно часто по миру, Ростова никогда не покидал. Решение молодых и просьба благословить их брак были переданы отцу моей мамой.
Произошло это в том же 1908 году, в первый мой приезд на Родину. За обедом присутствовала вся семья.
— А кто такой этот Леон? Имя у него — мое. (Деда Аптекмана звали Леоном Лазаревичем.)
— Он из очень хорошей семьи. Швейцарец! — ответила моя мама.
— Не разрешаю! — рявкнул дед.
— Почему, папа? — спросила удивленная мама.
— Не хочу, чтобы моя дочь выходила замуж за человека, которому я даю десять копеек «на чай», когда прихожу в банк или клуб.
Тут не сдержался я:
— Дедушка! Ты даешь «на чай» швейцару! А Леон — чудесный молодой человек. И к тому же он не швейцар, а швейцарец!
— Это одно и то же! — безапелляционно заявил дед Аптекман. — Пусть Нюся вернется домой, отсидит в тюрьме за то, что стреляла в губернатора, сколько положено, и выйдет замуж за приличного человека. Швейцарцу не отдам и приданого не дам! Точка!
Тогда моя мама сказала решительно:
— В таком случае я ей отдам свое. Ведь оно не тронуто…
— Это — твое дело! А я — не дам ни копейки, — закончил разговор дед.
Мама перевела со своего текущего счета в банке сорок тысяч рублей — Нюсе. Сумма — по тем временам — огромная, составлявшая сто тысяч швейцарских франков. И молодые люди, Нюся и Леон Хельг, спокойно могли начать совместную жизнь. Мне довелось присутствовать на их свадьбе, так как мое пребывание на Родине в 1908 году было коротким. Оно закончилось тем, что врачи приказали немедленно отправить меня обратно в Швейцарию: я еще не был здоров и не мог остаться жить дома.
Моей «высылке» способствовал еще один эпизод. В Летнем театре городского сада появилось объявление о постановке новой пьесы.
Проезжая мимо в нашей коляске, я вдруг прочел в застекленной афише анонс: «В Летнем театре смотрите новую постановку: “Жиды-контрабандисты”».
Толкнув в спину глухонемого кучера Семена, я указал ему на плакат. Семен понимающе закивал и остановил лошадь.
Соскочив на землю, я подобрал первый попавшийся булыжник и запустил им в витрину.
Затем, по дороге к дому, я заметил мирно пасшуюся свинью. Приказав кучеру снова остановиться, я выскочил и дал знак Семену продолжать путь без меня. Оседлал несчастное животное. Так, верхом на перепуганном борове, въехал во двор своего дома.
Домочадцам я с возмущением рассказал о случившемся. И несмотря на объяснения взрослых, что это не оскорбление еврейского народа, а просто литературное название спектакля, повторил акцию протеста с битьем вновь вставленного стекла на следующий день.
Зная неукротимый нрав своего внука, дед — договорившись с полицеймейстером — день спустя показал мне телеграмму. Это действительно был телеграфный бланк, на котором я прочел наклеенные строчки: «Мальчика Оню за его безобразный поступок немедленно выслать в Швейцарию!» Под текстом стояла подпись: «Николай». Так, к мнению медиков присоединилось и «указание» императора российского…
Тетя Нюся приняла католичество, и свадьба состоялась в той же церкви.
На этой церемонии — с нашей стороны — присутствовали: бабушка Вера Аптекман, моя мама и я.
Дедушка Виктор Хельг, его жена — бабушка Матильда, дочь Терреза — сестра дяди Леона и ее сын Жан — мой однолетка — представляли жениха.
Мне было поручено в церкви держать шлейф платья тети Нюси. Началось все нормально. Но, заглядевшись на гостей, я приподнял шлейф выше, чем следовало, за что получил от своего будущего дяди затрещину.
Я вознегодовал:
— Ты что? С ума сошел?! Чего дерешься?!
— Не хочу, чтобы кто-то смотрел на зад моей будущей жены!
Я в раздражении закричал, забыв, где нахожусь:
— Подумаешь! Задов я не видал?!
Дедушка Виктор прекратил перепалку, дав подзатыльник сыну.
— Веди себя прилично! — добавил старик, грозя Леону пальцем.
Финал сей истории таков: два года спустя, в 1910-м, я привез деду Аптекману в Ростов подарок от дяди Леона Хельга: три большие плитки швейцарского шоколада.
Старик попробовал кусочек. Долго его смаковал (а надо сказать, что в Ростове разных сортов этого продукта было предостаточно) и наконец высказался:
— Если эти швейцары делают такой замечательный шоколад, значит, они живут в серьезной стране. Получи, Франя! — И дед вернул маме полностью сумму ее приданого, которое та передала тете Нюсе.
Дед Леон Аптекман умер в 1912 году.
Когда бабушка Вера и сыновья вскрыли дедушкин сейф, они нашли там еще полторы плитки не съеденного им швейцарского шоколада…
Когда же ознакомились с завещанием, они прочли следующее:
Моей маме дед оставлял сорок тысяч и еще сорок, которые она отдавала Нюсе. Тете Нюсе — всего сорок, так как она уже получила сорок тысяч от мамы. Сыновьям — Осе и Лане — по девяносто тысяч каждому А все остальное — около двухсот тысяч — бабушке Вере. С рекомендацией продолжать дело.
Дед Аптекман умер семидесяти двух лет от роду. Бабушке было пятьдесят два.
Как это произошло? Все сидели за столом (за завтраком), и дед вдруг сказал:
— Я сегодня буду умирать.
Бабушка закричала:
— Лева! Господь с тобой! Что ты такое говоришь?!
Но дед продолжал:
— Все мои товарищи померли. Мне одному среди вас — скучно. — Старик позвал сыновей в гостиную и закрыл дверь.
Там происходило следующее: он приказал принести сена из каретника, положить его на пол. Лег, взяв каждого из сыновей за руку, и стал их учить тому, как они должны впоследствии жить, объединив капиталы, продолжать его дело и охранять бабушкин капитал.
Сила рукопожатия этого человека была такой, что дядя Ланя, не выдержав, вскрикнул, а дядя Ося припал на колено и чуть не потерял сознание.
— Слабун! — сказал дед. — Уходите оба и позовите теперь вашу маму
Сыновья вышли из гостиной и сказали бабушке Вере, что ее зовет папа.
Она вошла туда, закрыла за собой дверь, а через пять минут вышла и рыдая сообщила, что дедушка умер.
С тех пор как дедушка Аптекман стал торговым деятелем, он каждый вечер, будь то зимой или летом, проводил в Коммерческом клубе. И всегда тратил десять копеек: пять — за чай и пять — «на чай». Он сказал мне однажды, а дед был человеком умным: «Богат не тот, кто много зарабатывает, а тот, кто мало тратит». Впоследствии, почти дословно, этот тезис высказал мне находившийся на смертном одре в парижском госпитале Аристотель Онассис.
Да, дорогие друзья, дед Аптекман, как и дед Прут, был человеком удивительным.
Как и Прут, всех он называл на «ты», а себя — на «вы».
Мне рассказывали о случае, когда в год трехсотлетия дома Романовых царь Николай II, желая познакомиться с донским казачеством, приехал в Ростов. Его встречало все именитое купечество. Государю были преподнесены подарки от всего сословия. Поручили это мероприятие деду Аптекману, как почетному Георгиевскому кавалеру.
Но дед Аптекман приготовил и свой сюрприз.
Он подал царю роскошный золотой поднос, сказав:
— Это, Государь, от нашего сословия. — Затем вынул из кармана золотой портсигар и протянул царю со словами: — А это тебе, Государь, лично, — и, показав на себя, закончил: — от нас.