Замок № 28

Замок № 28

Случай с черепом

Однажды весной, когда раскопки подходили к концу, я поступил в распоряжение архитектора Юрия Стеблюка. Мы заново обмеряли замки. С замком № 28 (этот номер значился в наших бумагах) мы управились до заката и сели отдохнуть в тень угла, возносившегося на высоту трех этажей, хотя стены, его образовавшие, провалились до самого основания. Крепко же были сомкнуты эти углы!

Вдруг я увидел в глине под ногами краешек белого черепа. Скучать стало некогда. Нужно немедленно вынуть череп. Чудо, что до сих пор никто на него не наступил.

Раскопки были произведены перочинным ножом, но зато по всем правилам науки. Мы обнажили череп, обмели его кисточкой, зарисовали, сфотографировали, нанесли на план, сделали подробную запись в дневнике, потом только извлекли из глины и, наконец, вложили в глазницу этикетку с указанием точного места и даты находки. Череп, таким образом, получил вид на жительство и вместе с ним права гражданства в науке.

И вот я держу его в руках, холодный, белый, как бы сделанный из вечного благородного материала. Череп на древних развалинах — счастливая находка. Он не вызывает мыслей о бренности земного. Думаешь скорее о непрерывности жизни. Тут уж не скажешь: «Бедный Йорик!» Слишком давно жил и умер этот безвестный человек.

Череп мог вывалиться из замурованного в стену оссуария. Но никаких признаков, что здесь находился наус (место погребения), мы не нашли. Зато на башнях и прямо на стенах глина местами была красной, как бы опаленной пожаром. На поверхности замка лежало лишь несколько обломков хумов — сосудов, заменявших в древности бочки. (Между прочим, Диоген жил не в бочке, а в подобном сосуде, по-гречески он называется «пифос».)

Чудесно! Значит, все остальное еще внутри, под толщей завала. Следы огня. Великолепно! Значит, думал я, замок погиб внезапно, после штурма, и надо надеяться, под рухнувшими стенами лежат в беспорядке кости защитников, их обгорелые вещи.

Такие памятники — богатая пожива для жаждущей фактов науки. Разнообразные и многочисленные находки, неожиданные открытия, превосходная сохранность! Чем полнее запечатлела земля трагедию древних людей и чем ужасней была эта трагедия, тем больше научных радостей ожидает археологов.

И череп, глядевший на нас пустыми глазницами, был намеком на эти будущие радости, знаком благосклонности и предпочтения, которыми ни с того ни с сего одарил нас в свете заката тысячелетний замок.

Я совершенно влюбился в замок № 28 и дал себе клятву во что бы то ни стало убедить нашу начальницу Лену Неразик раскопать его в первую очередь.

Мы вышли на дорогу и стали ждать машину. Череп вместе с нивелиром, треногой и папкой чертежей положили к ногам. Мы были в превосходнейшем настроении и мило беседовали с двумя любопытными мальчишками. Они выбежали к нам из домика, что напротив замка. Обоим лет по семи. Одеты как взрослые: в лохматых папахах, плюшевых куртках, длинных брюках, но босиком. Ребятишки почтительно пожали наши руки обеими руками и довольно долго вели с нами церемонный обмен вопросами-приветствиями насчет здоровья, самочувствия и состояния наших дел. Спросили даже, есть ли у нас жены, где они сейчас, сколько у нас детей; с искренним сочувствием отнеслись к сообщению, что их у нас только по одному.

Словом, мы никак не ожидали, что один из мальчишек вдруг наподдаст ногой по черепу, а другой примет пас и погонит необычный мяч дальше, в поля.

Мы бросились за ними, подобрали череп и дали в сторону удиравших ребят целый залп из русских и узбекских проклятий. К нашему величайшему удивлению, череп оказался невредим. Мы нашли этикетку, снова вставили ее в глазницу и успокоились. Стало даже немножко жаль перепуганных мальчишек.

И тут мы увидели, что ребята снова мчатся к нам, придерживая вздувшиеся подолы рубах. Они вывалили перед нами груду коровьих и бараньих костей. Вот, мол, вам, если уж вас так волнуют старые кости. Видно, приняли нас за сборщиков утильсырья.

Влюбленность

Влюбившись, мы наделяем предмет своего увлечения всеми дорогими для нас качествами. В том числе и теми, какими он не обладает. И, кроме того, тайной. Тайной, которая доверчиво откроется только нам. Он исключителен, предмет нашей любви. Другого такого нет. Потом мы узнаем, каков он на самом деле, и наступает либо разочарование, либо новое, не столь пылкое, но глубокое очарование. Все эти чувства я испытал по отношению к замку № 28, предмету наших нынешних раскопок.

Я относился к нему почти как к живому существу. Замок был маленьким, компактным и сравнительно невысоким, если глядеть изнутри. Но зато снаружи он производил величественное впечатление. Четыре округлые башни по углам. Они вполне годились бы для защиты целой крепости. Массив донжона в середине одной из стен, а перед ним еще стена и коридорчик, который я принял за стрелковую галерею. Даже судя по развалинам, все это было выстроено со вкусом и выглядело не только грозно, но и изящно.

Передо мной стоял рыцарь, легко и гордо несущий свои тяжелые доспехи. Рыцарь с опущенным забралом. И, наверно, под глинобитной броней таилось нечто бесценное, достойное его воинственного наряда.

Я поделился этими чувствами с Леной Неразик, когда мы уговорили ее выйти из машины и подняться на замок. Лена ответила, что моя способность поэтически воспринимать окружающее ей известна, но из этого пока ничего не следует. Двадцать восьмой хорошо сохранился и может подождать. Внимательно осмотрев место, где был череп, Лена не нашла ничего особенного. Череп попал туда случайно вместе с завалом. Внутри замка должен быть двор с обычными крестьянскими постройками, раскопки окажутся трудоемкими, слишком много будет, как она выразилась, нетворческих земляных работ. Что же касается картины штурма и пожара, то она, Неразик, воздав должное моему воображению, позволит себе предположить иное. Красные пятна на глине — скорее всего, следы пастушьих костров. Лена привела меня на башню. У опаленной круглой стены лежал солидный слой сухого овечьего помета. Веками на развалинах чабаны находили временное пристанище, жгли костры, прятали от непогоды новорожденных ягнят.

Однако это нисколько меня не охладило. Мы со Стеблюком приготовили Лене сюрприз. Мы поднялись на донжон. («Донжон как донжон», — вздохнула Лена.) Стрелковая галерея внизу ее слегка заинтересовала. Но вот наступила долгожданная минута — Лена обратила внимание на то, что к донжону с наружной стороны пристроено помещение с аркой, ведущей внутрь. Зачем помещение за стеной, если есть донжон? Вещь непонятная с точки зрения фортификации. И на других замках не встречавшаяся.

— Ага! — сказали мы.

Лена отправила телеграмму Толстову с просьбой разрешить начать раскопки двадцать восьмого. Сергей Павлович хорошо помнил замок и телеграфировал согласие.

Конечно, все дело в научных соображениях. Но что ни говори, а какую-то роль сыграла и моя влюбленность. Во всяком случае, я так думаю.

Разочарование

Я вернулся на двадцать восьмой, когда замок уже был раскопан более чем наполовину.

Холодный и солнечный апрельский день, лицу тепло, а руки зябнут. Странно видеть в апреле выжженную степь. Но прежде чем привести весну, природа предложила еще раз полюбоваться картиной прошлогодней осени.

И вот он, Кырк-Кызский оазис. Тракторы на полях. Чайки над залитыми пашнями. Ряды молоденьких тополей, похожих не то на перья, не то на громадные злаки. Груды хвороста на плоских крышах, напоминающие то сдвинутые набок папахи, то гнезда гигантских птиц. Беленые прямоугольники на стенах с красными буквами лозунгов. Зубчатые валы только что проложенных арыков. Стриженные деревца шелковицы с толстыми узловатыми обрубками веток, как коряги, вытащенные из воды. Крепости и замки. И силуэт двадцать восьмого с его рухнувшими стенами и торчащими углами. Он напоминает кошачьи уши. И палатки у его подножья.

На этот раз Лена сама меня торопит. А я медлю, волнуюсь — каков он на самом деле, мой гордый и изящный рыцарь, после того как поднято забрало?

— Замечательный! — говорит Лена. — Какая планировка! Сергей Павлович считает его классическим памятником той эпохи.

Она ведет меня прямо к загадочному помещению рядом с донжоном. Никакой загадки, никакой тайны, никакой стрелковой галереи. Просто-напросто сложный вход в замок. Идете по коридорчику, сворачиваете под прямым углом в «загадочную комнату», оказавшуюся одним из отсеков того же коридора, проходите под арку, еще раз поворачиваете под прямым углом, и вы на территории замка. Вход-лабиринт, рассчитанный на непрошеных гостей. Вход-ловушка, где вас могут забросать сверху камнями, облить кипятком, а то и прыгнуть на голову. Потом этот традиционный для древнего Хорезма вход был заложен, забит глиной, а вместо него построен донжон.

А вот и новый вход вверх по наклонной насыпи — пандусу, пересекающему весь замок. Он ведет прямо на донжон. Хитрости предшествующей эпохи пришлось отвергнуть; уверенность, что замок выдержит осаду, сменилась надеждой отсидеться в донжоне. Это нам уже знакомо, но здесь проявилось с классической ясностью. Общее явление. И, значит, у двадцать восьмого нет того, что особенно привлекло меня, — своей собственной тайны.

После раскопок замок представляется мне маленьким снаружи и обширным внутри. Как только в него влезло такое множество мелких и мельчайших клетушек с закромами для проса, врытыми в землю сосудами, маленькими жерновами, жалкими очагами из трех ямок, низкими глинобитными суфами-лежанками! А кроме того, и двор, куда загоняли скот, и пандус, и коридор, делящий замок на две части. Вместо красных следов пожара зеленоватые пятна на полу — следы перегнивших органических остатков, то бишь камыша и навоза. Находки? В Москву увезли несколько ящиков с битой посудой и костями животных. Так называемые индивидуальные находки? Ну как же! Два или три совершенно целых закопченных горшочка, очень миленьких.

Вот тебе и рыцарь! Вот тебе и Дон-Кихот!

— Ну как? — с гордостью спрашивает Лена. — Классика! Идеальная картина жизни большой патриархальной семьи! Ты оказался прав.

…Санчо Панса, обремененный большой патриархальной семьей. Да еще и рыцарскими доспехами, что так не соответствует ни его скудным средствам, ни его образу жизни, ни простым житейским потребностям. Мужицкий бюджет с непомерно раздутыми военными расходами.

— Что ж, — говорю, — очень рад, что приехал!

Находки

Я очень люблю находки. Может, потому я и не стал настоящим археологом. Настоящий археолог, конечно, не прочь откопать какую-нибудь необычайную вещь — будущее украшение музеев. Но самое главное для него не это. Больше всего на свете в момент раскопок его интересуют: а) стратиграфия, то есть расположение слоев, б) хронология, в) планировка.

Нет-нет, он не какой-нибудь кладоискатель (в его устах это самое обидное прозвище). Битая посуда и обглоданные предками кости животных его вполне устраивают. Если же он вообще ничего не обнаружит, если он не встретит даже своих любимых прослоек и перестроек, то можно подумать, что именно к этому он и стремился.

«Отрицательные результаты — тоже результаты», произносит он с чувством глубочайшего удовлетворения.

Даже в тех случаях, когда сам археолог Скрепя сердце вынужден признать, что раскопки производятся ради находок (я имею в виду раскопки курганов), он продолжает делать вид, будто его интересуют не сами вещи, а только их расположение. Он не возьмет в руки ничего, ни одной бусинки или колечка, до тех пор, пока не расчистит, не сфотографирует, не зарисует и не нанесет на план все, что лежит рядом.

А когда настоящий археолог делает отчет в кругу своих коллег, он ни за что не скажет: «Дорогие товарищи! Вы только посмотрите, что мы откопали!»

Нет. Легко подавив в себе этот естественный человеческий порыв, он будет очень долго рассуждать о слоях, прослойках, пластах, уровнях, горизонтах, строительных периодах, консистенции почвы — о чем угодно. Он продемонстрирует кучу схем, планов и каких-то скучных разрезов. Он остановит внимание коллег на фотографиях, где видны какие-то пятна в земле да колышки, вбитые тем же археологом. И лишь в самом конце доклада, как бы между прочим, просто для полноты картины, он покажет и свои потрясающие находки. Он сделает это с великолепной небрежностью, словно выполняя формальность, хотя и приятную.

Впрочем, это идеал. Все археологи к нему стремятся, но, к счастью, никто его полностью не достиг. Все-таки чертовски приятно извлечь на свет Божий что-нибудь необычайное и удивить этим себя и других.

Итак, я получаю участок в нераскопанной части замка, беру в руки нож и кисточку, сажусь на корточки и начинаю прилежно мести серую поверхность глиняного холма. Что я ищу? Что откроется для меня в этой толще, таящей неведомое? Странное дело! Археология, наука о старом, на каждом шагу открывает что-нибудь новое.

Но все мы, я и мои товарищи, точно знаем, что мы ищем. Знаем с самого начала раскопок. Каждый из нас ищет четыре стены, пол и минимум одну дверь. Все остальное, как говорят у нас в экспедиции, «лезет». «Лезут» горшки, орудия труда, произведения искусства, куски полуистлевшей ткани, архитектурные детали… Это словечко так у нас привилось, что одна девушка-новичок сочла его научным термином и написала в своем дневнике: «Из северо-западного угла вылезла огромная верблюжья челюсть».

— Ну, как стена? — спрашиваем мы друг друга. — Ах, ты нашел угол! Счастливец! Две стены сразу! А это что лезет?

Искать нечто четкое, определенное и находить на пути к нему новое, неожиданное, то, что, как говорится, «лезет» само собой, — может, в этом и заключается секрет всякого мастерства?

Кости

Нельзя предсказать, что именно откроется при раскопках. Но, конечно же, и на этот раз будут, выражаясь языком науки, широко представлены остеологические материалы и фрагментированная керамика, или, попросту говоря, обглоданные кости животных и битая посуда. Эти находки заранее запланированы. Купленные в сельпо ящики с надписями «Карамель», «Лапша», «Зеленый горошек» в первые же дни раскопок начинают заполняться другим товаром.

Кости, как правило, раздроблены, расколоты вдоль (костный мозг — древнейшее из лакомств). Наше дело — снабдить их этикетками и получше запаковать. В Москве ими займутся зоологи. Полностью доверяю специалистам и даже не рискую давать собственные определения костей. Как-то еще в Новгороде, на заре моей научной деятельности, я нашел зубы и определил их как человеческие. Руководитель экспедиции профессор Арциховский взял в руки мою находку и задумчиво произнес:

— Не дай вам Бог, Валентин Дмитриевич, стать таким человеком. Это свинья.

Из всех обитателей лагеря остеологический материал больше всего привлекает Кутьку. Беда, если щенок повадится ходить на раскопки. Возьмет да и утащит тысячелетнюю кость, попробует, съедобна ли, и на всякий случай зароет в отвал. Стоит Кутька на краю раскопа, виляет хвостом, наблюдает за нами с живейшим интересом и, наверное, по-своему, по-собачьи, осмысливает происходящее: «Все ясно! Зарыли что-то невероятно вкусное, но так давно, что забыли где, и вот перекопали столько земли, а найти не могут».

Лишь иногда кости животных привлекают внимание в самый момент раскопок. Вот, например, северо-восточные соседи хорезмийцев, оседлые скотоводы, использовали кости крупного рогатого скота как строительный материал для своих зданий. Ими расклинивались своды. Задрав голову, можно увидеть, на какую «высоту» было поднято животноводство.

А с горкой бараньих костей, найденной в углу под полом одной из комнат дворца Топрак-кала, у меня связано поэтическое воспоминание. Представилась картина: строители, кончив дело, принесли в жертву богам барашка, жертвенное мясо съели, веря, что их пиршество незримо разделяют высшие силы, и погребли косточки в углу в надежде, что от этого милостью богов стены будут покрепче.

Однако, изъясняясь пышным восточным слогом, и на старых бараньих костях может нарасти мясо истории, а вместо костного мозга из них удается извлечь иное лакомство.

Как-то я прочел статью В. И. Цалкина «Фауна античного и раннесредневекового Хорезма». И сквозь точные таблицы измерений и сопоставлений увидел целый мир, не знакомый мне до того. Я узнал не только то, что хорезмийцы ели предпочтительно баранину и козье мясо, а потом уже говядину, телятину, свинину (дело было до ислама), конину (для еды забивали только старых лошадей, не годных в упряжку), верблюжатину, и что время от времени они разнообразили свой стол мясом убитых на охоте кабанов, джейранов, диких баранов, бухарских оленей, диких ослов — куланов, степных лисиц и зайцев (впрочем, охота была не промыслом, а спортом, процент дичи среди найденных костей невелик). Хорезмийцы поневоле предпочитали баранину говядине. Все земли распахивались, а в песках выгоднее разводить мелкий рогатый скот. Из века в век они улучшали состав своего стада: процент крупных курдючных овец увеличивался.

Многие века изображение всадника было гербом Хорезма. Остеологический материал показал, что древние хорезмийцы не только отличные наездники, но и превосходные коневоды. Они выводили самые разнообразные породы коней, в том числе тяжеловозов типа современных тяжелой западной и голландской пород.

Картины не слишком обильных трапез, что возникали в моем воображении, когда я по привычке паковал кости животных, сменились представлением о заботливых чабанах, лихих наездниках, опытных табунщиках, веселых охотниках, молчаливых караванщиках, которые на верблюдах, двугорбых и одногорбых, пересекали пески пустыни.

Битая посуда

Посуда, после того как она разбита и выброшена за ненадобностью, живет века и приобретает новую ценность. Из всех археологических находок она чаще всего попадается, лучше всего сохраняется и выглядит так, будто ее разбили только вчера. Созданная на короткий срок, она успешно спорит с вечностью.

Россыпи черепков заполняют всю поверхность древних крепостей, лежат у их подножья и просто во впадинах между барханами, обозначая границы слизанных временем жилищ. Один наш шофер, впервые взойдя на крепость, удивился обилию битой посуды и предположил:

— Здесь была горшечная война. Бабы поссорились на рынке, горшками друг дружку закидали.

Что же касается знатока пустынь Коли Горина, то он, взглянув из кабины на россыпь черепков, сразу определяет историческую эпоху. «Античность!» — замечает он при виде красных черепков. «Средневековье!» — констатирует Горин, если россыпь сверкает всеми красками радуги, ибо средневековая посуда покрывалась разноцветной глазурью.

Битая посуда — наш календарь, хронологическая таблица. Форма сосудов, узоры из них, само глиняное тесто, из которого они вылеплены, менялись. Это обстоятельство сделало их вечной приметой своего времени.

Каждый сколько-нибудь определенный, или, как мы говорим, профилированный, черепок мы рисуем в полевых дневниках, описываем, из какого теста он сделан, есть ли примеси, хорош или плох обжиг, какого цвета черепок, чем нанесен узор: кистью, палочкой, штампом или просто ногтем по сырой глине. Все идет в дело, все — примета своего времени.

Коварные физики, разрабатывая новые методы датировки с помощью таинственных изотопов, грозят обесценить наши черепки. Но я уверен, что битая посуда устоит перед их натиском. Кроме даты, керамика дает понятие об искусстве гончаров и, неся на себе печать вкусов древних народов и племен, позволяет установить границы их расселения, их связи, их смену, культурные влияния других областей.

Приблизьте к глазам черепок, сделанный на гончарном круге, и вы увидите тоненькие бороздки, оттиснутые пальцами гончара в тот момент, когда они поддерживали и формовали вращающийся сосуд. Так выглядят звуковые бороздки на патефонной пластинке. И приходит странная мысль: а вдруг когда-нибудь изобретут такую иглу, такую чуткую мембрану — словом, такой совершенный звукосниматель, что под ним зазвучат голоса тех людей, от кого остался только легчайший узор пальцев. Но, увы, прошлое беззвучно, и даже изотопы тут не помогут.

А ведь были же в те далекие времена музыка, поэзия, были танцы, песни, мифы и сказки, были математические труды и философские трактаты, донесения послов и записки путешественников и, наконец, счета и накладные, эти неизменные спутники цивилизованного человека, были хроники и сочинения историков, были архивы и библиотеки.

«И всеми способами рассеял и уничтожил Кутейба всех, кто знал письменность хорезмийцев, кто хранил их предания, всех ученых, что были среди них, так что покрылось все это мраком и нет истинных знаний о том, что было известно из их истории во время пришествия к ним ислама», — так горевал великий хорезмский ученый Абу-Райхан аль-Бируни спустя два века после катастрофы.

Находка документов при раскопках — чудо, а чуда не запланируешь. Однажды на Топрак-кале, где нашли множество документов, записанных на коже и на дереве, оно уже произошло, может, оно случится сегодня же на двадцать восьмом… Но даже тогда черепки не утратят своей ценности. А пока пусть вещи скажут все, что они могут сказать.

И я опять прикладываю к бумаге и старательно обвожу карандашом профиль еще одного черепка.

Характеристика

— Валентин-ака! — послышалось из попутной машины. Сквозь густую пыль я успел разглядеть знакомое лицо. Козы Реимов! Я давно не виделся с ним. Интересно, помогла ли ему моя характеристика?

Дело было так. Мне очень не повезло. На крепости Куня-Уаз я раскопал слишком много керамики. На нее не хватило ни оберточной бумаги, ни шпагата. Я заполнил керамикой ящики и решил по-настоящему запаковать ее на нашей базе в Куня-Ургенче.

И вот я сижу и пакую. Пишу этикетку, аккуратно складываю черепки, чтобы они не болтались в пакете, делаю пакет, перевязываю его шпагатом, пишу на нем то же самое, что и в этикетке: название экспедиции, отряда, крепости, номер раскопа и помещения, глубину, на которой была найдена эта проклятая керамика, дату ее находки. Подобные операции я повторяю десятки раз, потом складываю пакеты в ящик, забиваю крышку и снова пишу черной тушью на стенках ящика различные данные. И так уже второй день, с утра до вечера.

Мои товарищи, закончив раскопки, отдыхают перед дальним маршрутом. Город недалеко от базы. Они едят рыбу в рыбожарке, пьют чай в чайхане, стригутся в парикмахерских, покупают на базаре и там же уничтожают огромные арбузы, каждый вечер ходят в кино, купаются в арыках, а здесь, на базе, дремлют в палатках, читают, пьют шампанское и рассказывают анекдоты. Ко мне — будь они неладны! — даже не подходят. «Не хотим, — говорят, — отвлекать от работы». Можно представить, как я лупил молотком по шляпкам ни в чем не повинных гвоздей!

И вдруг появился этот самый Козы Реимов, сидит на корточках, боится испачкать новые брюки, чистенький, свежий, в вышитой рубашке. А я пишу этикетки, раскладываю черепки, заворачиваю, надписываю и яростно злюсь на парня, хотя и понимаю, что он тут абсолютно ни при чем. Чтобы нечаянно не наброситься на него, молчу. Козы — человек вежливый. Он не сводит с меня глаз и молча ждет, когда я соизволю обратить на него внимание. Ну и жди сколько влезет — я работаю! Вообще он неплохой парень, хотя и пижон. Он и на раскопках был пижоном. Как он ухитрялся работать в белых брючках и вышитой рубашке и всегда сохранять чистый, нарядный вид среди нас, чумазых и запыленных? А работал очень тщательно и аккуратно. Ольга Вишневская его хвалила.

Я встретил Козы, когда ездил в гости к ней в отряд. Ну и жарища была тогда! А невдалеке — Узбой, соль сверкала, как вода: полная иллюзия, что рядом река, отчего жара казалась еще более невыносимой. Архитектор Лапиров-Скобло придумал «освежитель», соединил автомобильный насос с пульверизатором. Один качает насос, другой подставляет лицо под водяную пыль. Больше всего «освежается» тот, кто качает насос. Он исходит потом, который, испаряясь, приятно холодит кожу. Сама Оля, спасаясь от жары, забиралась в ватный спальный мешок и клялась, что там прохладней, потому что температура тела гораздо ниже температуры окружающего воздуха. Козы держался молодцом, худощавый, подтянутый, улыбающийся. Он не бегал то и дело к бачку с водой и не жаловался на «лекарственное» действие содержавшейся в ней английской соли… Что ему сейчас от меня нужно?

— Валентин-ака! Характеристику… На работу буду поступать.

Ну что ж! Я могу позлиться, не обижая Козы:

— Иди к этим курортникам, и пусть они тебе напишут. Ты же у меня не работал.

Козы исчезает. Укладываю черепки, пишу этикетки, заворачиваю пакеты, подписываю, укладываю, забиваю, надписываю… Спиной чувствую пристальный взгляд.

— Валентин-ака! Характеристику! Оля-апа в кино идет. «Мне, — говорит, — некогда, а Валентин-ака все равно работает, пускай заодно и напишет».

Ах, буржуазия, высший свет, они, видите ли, в кино спешат! Гвозди, будь они прокляты, ни к черту не годятся, опять шляпка отлетела. Где клещи?

— Валентин-ака, справку давай, — говорит Козы уже совсем развязным тоном.

Ах, вот что! Так он называет этикетку. Козы заворачивает пакет, я его надписываю. Козы забивает ящик, я беру кисточку и пузырек с тушью — дело пошло веселей.

— Валентин-ака, характеристику… — шепчет Козы через полчаса. Я беру тушь, макаю перо и четкими красивыми буквами вывожу:

Характеристика

«В беспримерно трудных условиях пустыни Каракум Козы Реимов проявил себя как настоящий товарищ, как неутомимый и доблестный труженик на благо советской науки, как великолепный…»

Я подбираю самые пышные, самые торжественные слова и делаю это с той же яростью, с какой только что забивал гвозди. Козы благодарит и уходит.

Начинает темнеть. Нужно забить до ночи хотя бы еще один ящик. Кто-то пыхтит у меня над ухом.

— Ну, чего тебе еще нужно, мучитель? — говорю я плачущим голосом.

— Валентин-ака! — вторит мне в тон Козы Реимов. — Другую характеристику! Эту жалко отдавать. Я ее у себя дома на стенку повешу.

Был ли прогресс?

При раскопках можно найти и целые сосуды, на двадцать восьмом мне в этом смысле повезло: в первый же день «вылез» целехонький горшок, на другой день — еще один. Такие горшки берут вместе с заполнением — вдруг специалистам удастся определить их содержимое?

Что может быть эфемернее цветочной пыльцы? Дунет ветер — и нет ее. И все же именно она сохраняется в земле тысячелетиями. Так, пыльцевой анализ земли, налипшей на стенках античных хумов, показал, что в этих огромных сосудах обычно хранили пшеницу и ячмень. Впрочем, вряд ли в найденных мною горшках обнаружат что-либо, кроме остатков древней каши, а то и их не найдут. Но, как сказано выше, древняя посуда наполнилась для нас иным содержанием.

Керамика VIII века груба, часто плохо обожжена, в глине много примесей. Варварские узоры в виде вмятин и защипов, сделанных пальцами, луночек, оставленных ногтями, не вызывают у меня восхищения. Но именно то, что я считаю признаком огрубения, варварства, больше всего нравится Лене Неразик. Для нее это новые доказательства влияния степных и болотных соседей Хорезма. Кроме того, Лена считает, что я неисправимый эстет, ослепленный хорезмийской античностью и потому не способный понять свежесть и обаяние новой эпохи, пришедшей на смену. Лена видит на этих грубых черепках отблеск зари феодализма.

— По-твоему, вырождение, — говорит она, — а по-моему, обновление.

А я вправду ослеплен античностью. Взять ту же посуду: какое изящество форм, благородство отделки, какое качество глины наконец! Бокалы на высокой ножке. Оранжевые хумы в красных лентах спирального узора. Кувшины, ручки которых заканчиваются львиными головами: лев как бы приник к краю кувшина и пьет — это воплощенная жажда, а может, и символ пустынного солнца, готового выпить до капли драгоценную влагу. Звонкие чашечки, предки нынешних пиал. Миниатюрные сосудики для бальзамов и притираний. Ритоны, сосуды в виде рога для питья, украшенные фигурами крылатых коней и грифонов. Громадные фляги с рельефами на выпуклой стороне: то это крылатый конь перед головой великана, то бородатый человек, несущий за спиной, как рюкзак, такую же флягу, то всадник в скифском башлыке, готовый на полном скаку вонзить во врага длинное копье, то охотник, что, сидя меж верблюжьих горбов, целится в какого-то зверя, то удивительный шлем, куда вписаны два человеческих лика, а сверху великолепная птичья голова… Что ни вещь, то произведение искусства! И все это жило и создавалось за тысячу с лишним лет до посуды, вылепленной деревенскими гончарами для обитателей нашего замка.

Упадок не только в керамике. Опустели города. Еще до прихода арабов словно сами собой отмерли некоторые каналы вместе с полями и крепостями. Порвались связи с цивилизованными соседями, та же керамика не дает аналогий с керамикой соседних стран, подчеркивая этим замкнутость и падение культурной жизни. Совсем не то, что в древности. Что же это такое? Неужели культура тем выше, чем глубже мы уходим в века? А где же прогресс? Был ли прогресс?

Шаги прогресса

Вот и раскопан двадцать восьмой. Последний раз натягиваем рулетки между еле видными над полом стенками помещений. Последние снимки. Последние разрезы. Стук молотков: заколачиваются последние ящики с костями и битой посудой. Бережно готовим в далекий путь зеленую от окислов монетку, ржавый ножичек, пряслица, горшки и горшочки, зерна, косточки персика, винограда, кульки с просом и пшеницей и особенно тщательно обкладываем ватой нашу гордость — железный серп.

Я чуть было не забыл сказать об известняковых жерновах, грубых, однообразных. А ведь не сказать о них — значит не сказать о прогрессе. Не всегда его достижения с виду эффектны и тем более изящны. Отполированные раннеантичные зернотерки из красновато-коричневого песчаника выглядели куда красивее, чем эти круги из бугристого камня.

…Привычным монотонным движением — вверх-вниз, вперед-назад — ходит по вогнутой поверхности зернотерки рука, держащая круглый камень. Вот она сыплет в один сосуд струйку муки, берет из другого новую горсточку зерна и снова — вперед-назад, вверх-вниз, из года в год, из века в век. Насколько веселей пошла работа, когда эта рука стала стремительно вращать жернов! Совершенно иной ритм…

Еще в античные времена хорезмийцы научились быстрее молоть зерно, и никакие силы не могли заставить их расстаться с этим завоеванием. Но особенно много жерновов в раннем средневековье. Значит, было что молоть!

Огромные пространства такыров и блуждающих по ним песков засыпаны обломками посуды, превратившимися в мелкую крошку, здесь же можно найти статуэтки, бусы, монеты, бронзовые кольца, серьги и подвески. Мы ходим за ними в пустыню, как по грибы. Бредем, глядя вниз и по сторонам, кланяемся находкам, аукаемся, хвастаем «грибными» местами. Потому что после каждого ветра барханы передвигаются и в том же самом месте как бы вырастают новые находки.

Находки относятся к ранним временам, а поселения кругом более поздние. От ранних построек и следа не осталось. Что же это значит? Впечатление такое, что кто-то рассыпал по раннесредневековым полям, по такырам со следами мелких арыков, с еле заметными валиками грядок весь этот музейный материал. Земледельцы раннего средневековья сносили до основания развалины предшествующих эпох, разбивали на мелкие комья и разбрасывали по полям как удобрение. Ведь в результате испарения в глине развалин образуются соли. Отличным удобрением становится и культурный слой, перегной, с которым попали сюда голубые бусинки и зеленые монетки.

И, наконец, шаги прогресса можно измерить обыкновенной рулеткой.

Толстов обратил внимание на парадоксальный факт. Чем дальше уходят в пустыню русла древних каналов, тем они шире и огромней. В чем дело? Выяснилось, что перед нами участки русел, построенные в разные эпохи. Ближние участки проложены в средние века, дальние — во времена античности. Впечатление такое, что работу, начатую потомками, продолжили и закончили предки. Значит, либо вода, либо время текли вспять?

Нет. Ранние каналы были просто длиннее поздних, и поэтому их концы остались в пустыне. Какой же тут прогресс, если длина каналов и площадь орошаемых земель сократились? Но о прогрессе ученые судят не по длине, а по ширине и глубине каналов. Вот тут-то и вступает в дело рулетка. Те несколько шагов, на которые постепенно уменьшалась ширина одного и того же канала, те десятки сантиметров, на которые каналы становились глубже, и есть шаги прогресса.

Оросительную сеть научились строить с меньшими затратами времени и рабочей силы. Резко увеличилась производительность труда. Вместо многих тысяч государственных и общественных рабов, чьими руками в античные времена создавались каналы, подражающие рекам, хорезмийские крестьяне своими силами могли проводить каналы, похожие именно на каналы, а не на что другое. И это достижение, подорвавшее общинно-рабовладельческий строй, они отстояли в самых жестоких социальных бурях перед лицом ожидающей своего часа пустыни. Так был подготовлен наступивший через два века новый замечательный расцвет средневекового Хорезма.

Вот когда была посуда! Яркая, многоцветная, как павлинье перо, как веселые восточные ткани. По ней определяет эпоху Коля Горин, глядя на полной скорости из окна кабины. На таком фоне ничем не блещут черепки сосудов, что вращались на водоподъемном колесе чигиря, зачерпывая воду из арыка и подавая ее наверх. А ведь то был новый шаг прогресса. И весь блеск нарядной керамики, отражающий блеск искусства и ремесел той эпохи, может происходить от этих скучных, стандартных черепков.

Кто же носители прогресса? Африг, Аскаджамук, Шаушафар или другие цари правившей в раннем средневековье династии афригидов, чьи имена все-таки дошли до нас? Впрочем, имена царей и их изображения на монетах — просто-напросто данные для датировок, более точные, чем даже черепки. И цари на что-то годятся! Но вряд ли они державной рукою вращали жернова и самолично копали каналы! Носителями прогресса были те, кто жил в замках, подобных двадцать восьмому.

Совсем не посуду защищала глинобитная броня стен и башен. Она защищала самое дорогое — человеческую жизнь.

Куда ведут шаги прошлого

Если вам попадется след зверя и вы пойдете по нему, то можете встретить и самого зверя, след приведет вас к его норе, он где-то бродит, он существует. А куда ведут следы прошлого и кого вы найдете в конце пути?

Следы прошлого приведут вас к людям. А потом и к самим себе, к своим мыслям, к заботам своего времени.

И вот я стою на полу, где уже тысячу лет никто не стоял. Я не застал хозяина, но его вещи, иногда поразительно живые, обстановка, в которой он жил, и, наконец, облик дома дают представление о человеке. Оно похоже и не похоже на тот образ, что возник в моей фантазии при первом знакомстве с замком. Хорезмийские Дон-Кихот и Санчо Панса слились в одно лицо. И снова замок заставляет почувствовать характер человека.

Человек хорошо вооружен. Он держит в конюшне и рабочих лошадей, и того скакуна, что понесет его в бой. Вокруг замка лежат поля. Рядом канал. Хозяин, глава большой семьи, выделившейся из общины, вместе со своими домочадцами, зависимыми от него людьми и домашними рабами обрабатывает поля, чистит арыки. В руках у него кетмень, за поясом меч. Он — «дихкан». Это слово еще не означало «крестьянин». На заре феодализма оно звучало как титул, который носили даже цари. И он царь в своих узких владениях, он никому не даст себя в обиду. Он беден, но горд и уверен в своей силе. У него, может быть, истрепанная одежда, но он полон достоинства.

Рядом, в двухстах — трехстах метрах, высятся дома других вооруженных крестьян. Эти люди живут на равнине, но по своему характеру напоминают горцев. Донжоны похожи, скажем, на башни сванов.

Он, этот вооруженный земледелец, делает историю, и в то же время он игрушка в руках ее еще не познанных сил. Он смутно подозревает, но пока не верит, что его потомки снова попадут в кабалу, что именно к этому приведет его неутомимая деятельность, его мечта о счастье…

Он стал мне чем-то ближе и понятнее, когда я узнал, что планировка некоторых замков, в том числе двадцать восьмого, напоминает планировку старых узбекских и туркменских усадеб — хаули. И, значит, нынешние народы Хорезма — наследники этих людей.

Хаули с их декоративными зубцами и глиняными колоннами по углам (фортификация постепенно превратилась в декорацию) уходят в прошлое, как ушла ручная мельница и большая патриархальная семья, как ушел феодализм. Но то, что в современной жизни показалось бы отжившим, устарелым, для человека VIII века было открытием, новым шагом вперед. И нельзя не уважать его за это, нельзя не ставить его выше всех царей и героев древности. И стоит подымать горы земли, стоит кропотливо изучать каждую комнатку, каждую клетушку в его доме, чтобы до конца понять закономерности нового для того времени общества, чтобы воздать должное этому человеку и еще раз оглянуться на пройденный человечеством путь.