ОПРЕДЕЛЕНИЕ ОБЛОМОВЩИНЫ
ОПРЕДЕЛЕНИЕ ОБЛОМОВЩИНЫ
Толковый словарь Даля — словарь живого языка. Есть и слова, возникшие с пылу с жару на глазах у собирателя. Например, «обломовщина». В романе Гончарова, вышедшем за три года до Словаря, это слово звучит на все лады. «Это не жизнь, — произнес друг-антипод Обломова Штольц. — Это какая-то обломовщина…»
Слово привилось. Н. А. Добролюбов написал статью «Что такое обломовщина?», но определения не дал. О нем спорят до сих пор. Слово и стоящее за ним явление — открытие Гончарова. Он чуть не назвал роман — «Обломовщина». Это слово часто звучит в романе, требуя определения. Обломов обобщает: «Да цель всей вашей беготни, страстей, войн, торговли и политики разве не выделка покоя, не стремление к этому идеалу утраченного рая?
— И утопия у тебя обломовская, — возразил Штольц».
Такова обломовщина на уровне идеальном, без житейских подробностей. А перед Россией уже маячил выбор между развитием производительных сил, гражданских свобод и утопией земного рая в отдельно взятой стране. «Обломовщина» — чертил Обломов пальцем по пыли. И ему снилось это слово, «написанное огнем на стенах, как Балтазару на пиру». Напомним, в Библии огненные буквы на стене предвещали конец царству. В обломовщине было нечто гамлетовское: «Идти вперед или остаться? Этот обломовский вопрос был для него глубже гамлетовского». Решили, используя щедринское словцо, погодить с переменами и получили три революции.
Обломовщина губит любовь Ольги Ильинской (сама фамилия говорит, кому она предназначена). «Кто проклял тебя, Илья? Что ты сделал? Ты добр, умен, нежен, благороден… и… гибнешь. Что сгубило тебя? Нет имени этому злу.
— Есть, — сказал он чуть дыша.
Она вопросительно, полными слез глазами взглянула на него.
— Обломовщина, — прошептал он».
Зато заботами Пшеницыной и хлопотами Штольца о доходах с имения он приблизился к своему идеалу: «Грезится ему, что он достиг той обетованной земли, где текут реки меду и молока, где едят незаработанный хлеб, ходят в золоте и серебре». А на деле он достиг ужаснувшего Штольца почти смертного покоя. Штольц не дал Ольге увидеть его таким, но та сама догадалась: «Да что такое там происходит? — Обломовщина! — мрачно отвечал Андрей».
Узнав о смерти друга, он воскликнул: «А был не глупее других, душа чиста и ясна, как стекло; благороден, нежен, — и пропал». На вопрос знакомого литератора о причине смерти ответил: «Причина? …какая причина! Обломовщина!
— Обломовщина! — с недоумением повторил литератор. — Что это такое?»
Определения обломовщины у Даля, помнится, никто не искал. А оно-то и отвечало на вопрос, занимавший и Гончарова, и Добролюбова, и Ап. Григорьева, и русское общество конца 60-х годов XIX века. Но прежде чем разобщать его, отметим еще одну перекличку романа со Словарем. К слову «расшевелить» Даль дает пример: «Этой обломовщины ничем не расшевелишь». Да это же Штольц!
А вот черновик романа: «Языком он говорил и думал русским и знал его вдоль и поперек, во всю глубину и ширину, от Ильменя, Москвы и Волги до Литвы и Азиатских степей, знал от первобытной славяно-русской речи до речи (брани) степного мужика, от Слова о Полку Игоревом до Пушкина включительно; знал со всеми старыми и новыми заплатами… Знал и то, что наложили на него, и то, что подбавлял в него широко шагавший русский ум». Да это же Даль!
Но автор пожелал сделать Штольца удачливым дельцом. С тем знанием русского языка, какое дал ему поначалу Гончаров вместе с «терпением, деятельностью, и точностью в отправлении всякой обязанности», Штольцу ничего не оставалось бы кроме как писать на нем рассказы, сказки, собирать и толковать слова, быть автором учебников, врачом, исправным чиновником, то есть Далем. Как обогатил бы главы про Даля-Штольца эпизод с приглашением на службу молодого И. С. Тургенева (о нем пишет биограф Даля В. Порудоминский). Даль опекал его, а Тургенев опаздывал на службу, получил нагоняй от благодетеля, обиделся и подал в отставку!
Гончаров вывел такого Штольца, какого никто, кроме Обломова и Ольги (и то по воле автора!), не полюбил. «Что он делает и как ухитряется сделать что-нибудь порядочное, — удивлялся Добролюбов, — там, где другие ничего не могут сделать, — это для меня остается тайной». Аполлон Григорьев назвал Штольца «порождением искусственным» с «бесцельной деятельностью для деятельности». Ин. Анненский шутил: «Штольц человек патентованный и снабжен всеми орудиями цивилизации». Снабжен не жизнью, а волей автора!
Но и такой Штольц, далекий от первого замысла, не лишен языкового чутья, заметил обломовщину, дал ей имя. И скорее заклеймил, чем определил. Будь на его месте Даль, тот первым делом определил бы ее. Автор Словаря так и поступил! Найти там определение непросто. Надо порыться в гнезде слов от глагола «обламывать» и лишь на дне «гнезда», 25-м по порядку, после «обломов», «обломышей», «обломника» (хворост), «обломщиков», «обломихи» (лихорадки) и «обломайки» (кнута) откроем искомое. А сколько оттенков в корневом слове «облом»: и выступ кремлевской стены, и грубиян, и даже «нечистый, дьявол»… Не обошлось без чертовщины и в определении обломовщины!
«ОБЛОМОВЩИНА, усвоено по повести Гончарова», — начинает Даль. Усвоено навек, коли попало в Словарь! И — ответ на мучавший всех вопрос, что же это такое: «русская вялость, лень, косность, равнодушие к общественным вопросам, требующим дружной деятельности, бодрости, решимости и стойкости; привычка ожидать всего от других и ничего от себя; непризнанье за собою никаких мирских обязанностей, по пословице: на других надеется как на Бога, а на себя как на черта».
И все! Четыре признака вместе и порознь определяют обломовщину. «Русская вялость, лень, косность» была и в прошлом и в том, как оно подавалось. «Рука Всевышнего отечество спасла!» — трубили про победу народа над смутой XVII века… Черновик «Обломова». Комната героя. «На картине, изображавшей, по словам хозяина, Минина и Пожарского, представлена была группа людей, из которых один сидел, зевая, на постели, с поднятыми кверху руками, как будто он только что проснулся, а другой стоял перед ним и зевал, протянув руки первому. Обломов говорил, что они не зевали, а говорили друг другу речи». Но смуту победила демократическая по природе, ищущая от купцов, от граждан «дружная деятельность, решимость, бодрость и стойкость», противоположная обломовщине. «Гражданину Минину» — написано на памятнике. Какой же тут гражданин при «непризнании за собою никаких мирских обязанностей»!
Обломовщина враждебна истории: «И сама история только в тоску повергает: учишь, читаешь, что вот-де настала година бедствий, несчастлив человек; вот он собирается с силами, работает, гомозится, страшно терпит, трудится, все готовит ясные дни. Вот настали они — тут бы хоть сама история отдохнула; нет, опять появились течи, опять здание рухнуло, опять работать, гомозиться…» Это же про нас! «Не остановятся ясные дни, бегут, — продолжает романист, — все течет жизнь, все течет, все ломка да ломка». Как в воду глядел автор «Обломова»!
Обломовщина, по его мнению, входит и в государственность. «Деятели издавна отливались у нас в пять, шесть стереотипных форм, лениво, вполглаза глядя вокруг, прикладывали руку к общественной машине и двигали ее по обычной колее». Пишет он и о тьме вороватых чиновников, кому «русская вялость, лень, косность» до крайности выгодна, патриотах не Руси, а обломовщины. «Аренда… рассуждает „пролетарий“ Тарантьев. — Ведь нам с тобою, русским людям, этого и в голову бы не пришло! Это заведение-то немецкой стороной пахнет. Там все какие-то фермы да аренды».
«Сколько Штольцев должно появиться под русскими именами!» — мечтал Гончаров. Ой ли! Штольц, не похожий на Даля, («мечте, загадочному не было места в его душе»), Штольц, который «измерит бездну или стену, и если нет верного средства одолеть… отойдет, что бы там про него ни говорили», т. е. Штольц без подвижничества, скорее всего не добьется успеха в России и ее признания. Такой бездной и стеной была для Даля одинокая работа над Словарем. Но он не отошел в сторону, даже когда на войне чуть не пропал верблюд с трудом всей жизни, записями слов.
Обломовщина вся устремлена в будущее. «Когда же будет мирное счастье, покой?» — жалеет человечество благородный Обломов. Да и лежа, когда не спит, он думает о переустройстве крестьянской Руси, потому и лицо у него такое светлое, привлекательное для Штольца, на этом лице отсвет «блаженной страны» за гранью непогоды, где, как поется в чудесной песне Языкова, «не темнеют неба своды, не проходит тишина». Но «не остановятся ясные дни, бегут», — возражает автор «Обломова»…
Странная вещь! Как раз когда обсуждалось, что такое обломовщина, узник Петропавловки Н. Г. Чернышевский, смелый, деятельный, умный, писал «Что делать?». Он уверял, что прочел полторы части «Обломова» и не стал дочитывать, не увлекло. А напрасно! Заменив светлый сон Обломова о прошлом еще более светлыми снами Веры Павловны о будущем, Чернышевский, может быть, привил к российскому социализму обломовщину. После всех революций и разрух — безмятежная идиллия, вечное счастье, «в Коммуне остановка», как в песне моего детства. Не доехали, встали раньше, влетели в грандиозный застой. Но, как сказано в «Обломове», «все течет жизнь, все течет, все ломка да ломка».
В черновике Штольц, похожий на Даля, внушает другу: «Не ты ли твердил, что России нужны головы и руки, что стыдно забиваться в угол, когда вас зовут огромные поля, берега морские, призывает торговля, хлебопашество, русская наука. Надо открывать закрытые источники, чтобы они забились русской силой, чтобы русская жизнь потекла широкой рекой и смешала волны свои с общечеловеческой жизнью, чтобы разливалась своими путями в русской сфере, в русских границах, чтобы исполин восстал от долгого сна». А ведь не устарело! «Я говорю твои слова», — напоминает Обломову Штольц.
«Это твои слова», — внушает Даль каждому читателю Словаря. Все они до единого — против «русской вялости, лени, косности». Ни в одном из толкований, из поговорок и присловий нет и следа «равнодушия к общественным вопросам, требующим дружной деятельности, бодрости, решимости и стойкости». Даже «моя изба с краю, я ничего не знаю» — на самом деле насмешка над теми, кто так считает.
«Привычка ожидать всего от других и ничего от себя» развита, может, более чем при Дале. В нас сидит иждивенчество, ожидание всего от начальства, от Запада, от Бога. «Не станет хлеба, барин даст» — это у Даля «насмешка над „беззаботными крестьянами“». Там же о причине этого: «На барщину иду, на солнышко гляжу», и пояснение: «не пора ли домой». А выход? «На себя работа не барщина».
Определение обломовщины Даль завершает «непризнаньем за собой никаких мирских обязанностей». Самое время вспомнить: «Это твои слова». Это и делает Даль, добавляя: «По пословице: на других надеется как на Бога, а на себя как на черта». Пословица бьет сильнее, чем определение. Видите? Сам народ еще больше, чем Даль, не приемлет обломовщины!
Обломов, взявшись за письмо, еле связывает слова: «Он то зачеркнет, то опять поставит слово. Раза два переставлял что, но выходило или бессмыслица, или соседство с другим что». Ни одной пословицы и поговорки, меткого слова или присловья, оставаясь Обломовым, сложить нельзя. Читая Словарь Даля, мы словно видим рождение дельной, яркой, толковой речи прямо из жизни, трудовой, поэтичной, забавной, горькой, праздничной, опасной. Мы видим, как русский человек и русский язык осваивают, делают пригодными для жизни, даже уютными все времена года, все природные пояса от жарких степей до ледовитых морей, все работы, все важные и неизбежные события жизни. Иной раз не без перехлеста: «В аду обживешься, так ничего». Лучше б не попадать туда!
«Русская вялость, лень, косность» и наш русский «авось». Народ и над ним смеется: «Вывезет авоська да не знать куда». Или: «Держался Авоська за Небоську да оба упали». Народная речь в ее полноте и богатстве раздвигает стены дома до самых небес, морей и гор, уводит от однообразия, уныния, скуки и лени. Одно дело, коли на дворе ненастье. А другое, когда в избу входит измокший, но веселый мужик и радостно объявляет: «Семь погод на дворе: сеет, веет, крутит, мутит, рвет, сверху льет, снизу метет». Семеро на одного! С такой поговоркой даже тянет из дому в схватку со стихиями. И в избе, «небом покрытой, ветром огороженной», с нею милей, теплее. «Хорош Париж, да живет и Курмыш».
«Ты за дело, а дело за тебя» — начнешь работать по-настоящему и не оторвешься, пока не доделаешь. Но все иначе, если труд подневолен и тебе нет дела до его плодов: «Поборонили сверху, побарщинному, лишь бы слава была». А потом — слово «показуха» и «Слава труду!» аршинными буквами на плакатах.
Какое богатство для народа его речь, узнаем из поговорки: «Добрым словом и бездомный богат». Но им и в лучшие свои времена беден вялый Обломов: «Он никогда не вникал ясно, как много значит слово добра, правды, чистоты, брошенное в поток людских речей, какой глубокий извив прорывает оно; не думал, что сказанное бодро и громко, без краски ложного стыда и с мужеством, оно не потонет в безобразных криках светских сатиров, а погрузится, как перл, в пучину общественной жизни, и всегда найдется для него раковина». Жив еще и ложный стыд, о каком говорит Гончаров: «Многие запинаются на добром слове, рдея от стыда, и смело, громко произносят легкомысленное слово, не подозревая, что оно тоже, к несчастью, не пропадет даром, оставляя длинный след зла, иногда неистребимого».
Словарь Даля одаряет нас изобилием добрых слов, сказанных добрыми людьми в добром расположении духа. Надо бы пользоваться ими пошире и почаще и учиться у них добру.
Современники читали «Толковый словарь живого великорусского языка» как повесть, сообщает Порудоминский. И не только они! Сроднить книжный язык с живым, народным больше всех жаждали детские писатели. А детским поэтам другого и не оставалось. Они осуществляли мечту Даля. Недаром С. Маршак посвятил словарю один из лучших образцов своей «взрослой» лирики:
На всех словах — события печать.
Они дались недаром человеку.
Читаю: «Век. От века. Вековать.
Век доживать. Бог сыну не дал веку.
Век заедать. Век заживать чужой…»
В словах звучит укор, и гнев, и совесть.
Нет, не словарь лежит передо мной,
А древняя рассыпанная повесть.
Найдя у Даля слово «век», увидим, что его-то Словарь и воспели стихи. И примеры оттуда. Правда, о сыне у Даля ни слова: «Господь не дал века». «Бог сыну не дал веку» — горестный опыт самого поэта, оплакавшего юношу сына.
Но и другие примеры в Словаре — как стихи. Скажем, к слову «аль»: «Аль я у Бога теленка съел? Аль моя плешь наковальня? Аль тебе в лесу лесу мало? Аль в людях людей нет?» Голоса «древней рассыпанной повести»! Даль подбирал примеры к словам, чтобы сильнее тронуть душу и поразить ум: «Глас народа, глас Божий». И следом: «Глас народа Христа предал». И верно: есть мастера превращать народ в толпу, а взрослых — в малых детей. «Силен, как вода, а глуп, как дитя». Это сказано про «мир», общину.
Читая Словарь как повесть, не только слышишь ритмы, но и любуешься красками языка, будто полярным сиянием. Вот как расставил Даль связанные с ним слова: «Отбел по небу. Пазори играют. Лучи светят. Столбы дышат… Сполохи бьют, гремят… Лучи мерцают. Снопы рассыпаются».
Столько же красок в загадках, рассыпанных по Словарю. Слово как загадка. Лезем в словарь за отгадкой. У Даля и толкование — загадка. Слово — как бы ответ на нее. Что такое «роскошное богатство в изящном виде»? Это — «великолепие». Толкование скорее художественное, чем научное. А что такое внутренняя исповедь перед совестью и при этом «застыванье крови от унизительного, скорбного чувства»? Это — стыд! А «обращенье стороннего вещества в свою плоть»? Питание! А кто мы все, каждый из нас, друг другу? Не догадались? Брат или ближний! Таков народный идеал или, как толкует это слово Даль, «образец-мечта»… Что такое «многоначалие и многописание»? Бюрократия! А «тягостное чувство от косного, праздного, недеятельного состояния души»? Скука! Иное дело «отдых тела в забытьи чувств», то есть сон. А «долгий бугор, поднявшийся при всколыхании вод ветром или иною силою»? Конечно, волна! Ученые толкования выразительны, как народные загадки. Те у Даля все с отгадками. Но и разгаданная загадка — чудо поэзии. По всему Словарю идут в разных личинах то месяц, то веник, то горшок. Пушкин бранил «чернь тупую», что «на вес» ценит Бельведерского Аполлона, не видя в нем практической пользы:
Но мрамор сей ведь бог!.. Так что же?
Печной горшок тебе дороже:
Ты пищу в нем себе варишь.
Народ — не чернь. Он, как Хайям, и печной горшок наполнит высокой поэзией. Герой загадки «не родился, а взят от земли, как Адам», «принял крещение огненное на одоление вод», «питал голодных» и «надселся трудяся». Если не знать разгадки, то перед нами чуть ли не святое существо! Разбитый горшок чинят, оплетя берестой, на огонь уже не ставят. Он «под руками бабушки повитухи снова свет увидел» и полезной емкостью «жил на покое, до другой смерти». А говорят: двум смертям не бывать! Судьба его останков плачевна: «и кости его выкинули на распутье». Такими загадками мужик освежал свое знание Библии. Ведь горшок не только взят от земли, как Адам. Он еще и «ввержен в печь огненну, яко три отрока», и «посажен на колесницу, яко Илия», и «везен был на торжище, яко Иосиф», и «куплен женою за медницу», после чего «поживе тружеником в огне адском». Чем он ниже «кумира Бельведерского»?
Народ одушевил каждую вещь в избе, на дворе, за околицей. В его быту загадка — школа поэзии. Вот некто «без рук, без ног, под окном стучит, в избу просится». Это ветер, (его пожалели, пригрели крестьянские девочки в сказке Т. Александровой). А удивительней всего «сын отца моего, а мне не брат». Да это же я сам! Или — про младенца: «Бога не знает, а Бог его любит?». С любимцем Бога веди себя по-божески. Примета: «ребенок изгадится, коли пройдет меж ругающихся баб» или «не в час под брань проснется». Нашлась загадка и на загадку: «без лица в личине»? Например, «лежит — ниже кота, а встанет — выше коня»? Личина спадает, перед нами — дута. Кони тронулись, звон бубенцов под дугой. И — еще загадка: «Ширь, да гладь, да Божья благодать»? Ответ короткий: Русь.
Но словарю кроме древних рассыпаны и новые повести. Часто примеры к словам — это рассказики в одну фразу, как в «Азбуке» Льва Толстого, «Записной книжке» Чехова, у М. Пришвина. Они не теряют очарования даже в окружении поговорок, загадок, строк Крылова, Грибоедова, Пушкина. Вот россыпь — о природе. «Через чащу речка сквозит… Пташка теребит сережку на березе… Ласточки расселись рядком на веревку, всю унизали… Старый волк довывает век свой… Голубь доворковал век свой, и не доворковался голубки…» Примеры к словам и образцы дивной русской прозы.
Бродит по Словарю и толпа странных персонажей. Тот «из милости следком до травки-муравки дотрагивается». Другая «деньги заматывает в клубки». У этого «усища, словно мышь в зубах несет». А некто «сам по ночам дом обхаживает, да собакой взлаивает». Целая сценка: «Народ под качелями разгулялся, орут песни напропалую: хозяин, разгулявшись, сам плясать пошел!»
А можно ли народным языком описать высший свет? У Даля вышло и это. Мы — на балу. «Барыни, сидя, плавно поваживают веерами… Танцовщица, развертясь во весь мах, вдруг становится, как вкопанная… Обтяжной франтик влетел в собрание и пошел порхать мотыльком…» Чего не услышишь, идя от компании к компании: «Узнанная маска что шутка невпопад. — За границей одна девка на всю семью услуживает. — В Великобритании волков нет, все побиты, повыбиты. В Америке воздух так сух, что белье сохнет вдвое скорее нашего».
Даль рассыпал тут и свою сатиру: «Я не человек, лицо, отвечал квартальный, а губернатор особа… Приказано сделать добровольное пожертвование (распоряжение полиции)… Знать, начальство будет: все дорожки песком посыпают… Поверка на поверку от дела отбили… Он перенял у министра кашлять и сморкаться… Это мы пишем или нам пишут? — спрашивал начальник каждый раз секретаря своего, прочитав бумагу от начала до конца внимательно вслух… С женой подручку погуливаете, а начальству и шапки не ломаете! — сказал начальник… Повыкрасили к приезду царя заборы…»
«Рассыпанная повесть» о детях: «Ребятишки весь день на лугу пробарахтались… Дети растормошили дядю, пошел с ними рыбу удить… Школьники подвесили петушка к потолку на жвачке… Поводи ребенку руку, он письмо напишет… Детям хоть сто раз одну сказку пересказывай, они все слушают…» То же говорит народ: «Дети до сказок, как мухи до браги». А в XX веке у Чуковского уже закон: сказка «не лакомство, а насущный и очень питательный хлеб».
По словарю рассыпаны и автобиографические заметки. Годы ученья: «Вот так и пойду стучать табакеркой по головам! — говаривал наш учитель высшей математики в Морском Корпусе». Вывод из школьного опыта: «Не обезнадеживай, пожалуйста, мальчика в успехе: он и вовсе бросит ученье!» об историке (имя не названо): «Он раскрыл связь событий, и тем осмыслил самую скучную и запутанную пору жизни государства». А здесь — имя названо: «Ломоносов сделал честь своему веку». В россыпях мелькают имена друзей, добрых знакомых: «Гоголь так расписал своего городничего, что, кажется, вот вчера его видел!.. Играли плохо, да спасибо Щепкин все скрасил». У Вяземских кто-то обидел Даля, и — пример к слову «сволочь»: «Дом Вяземского в Петербурге приют всякой сволочи». Горестная запись о свойствах памяти: «Все прошлое удаляется от нас и будто никнет в тумане». Но не последние минуты Пушкина, когда Даль был ему и другом и врачом: «Отходит, сказал я тихо Жуковскому, сидя у изголовья Пушкина и держа руку его».
Рассыпаны и заметки о труде над Словарем. Пример к слову «разве»: «Разве помру, а то кончу словарь свой». К слову «сообщник»: «У Гримма было много сообщников в составлении словаря», а у Даля нет. Он знал: «Труды мои за словарем на деньги никогда не окупятся, но с избытком окупаются надеждой на пользу его». Ну не чудак ли! Пример к «чудаку»: «Чудаки не глядят на то, что-де люди скажут, а делают, что чтут полезным».
Западник Даль или славянофил? Казалось бы, о чем речь, все западное норовит обрусить. «Атомосфера» у него «колоземица» или «мироколица» (а ведь поэтично: «Наш корабль вышел за пределы мироколицы»), «пауза» — «вымолчка», «дессерт» — «заедки» (уже берутся из Даля для меню); «витрина» — «стеклище, стеклянка» (народ магазин с большой витриной окрестил «стекляшкой»). «Инстинкт» Даль назвал «побудкой», но военное ведомство взяло ее себе. Не все пригодилось. Но вдруг еще скажут: «Живописец написал поличие за три присеста» — вместо «портрет» и «сеанс»?
Итак, славянофил? Но вот пример к слову «сторона»: «У нас одна сторона — славянщина, русаки, а другая — западники. Чья сторона правдивее, та и возьмет». Обе стороны чтили немецкую философию, Гегеля с его диалектикой. А Даль то ли подслушал, то ли изобрел слово «обезмозглить», припечатав им тех и других: «Он с тех пор обезмозглил, как принялся за немецкую философию».
А еще по Словарю рассыпан целый философский трактат. Философия для Даля — наука «о достижении человеком мудрости, о познании истины и добра». «Истина и добро вдохновители мои», — говорит один из примеров. Философия Даля слита с народной речью. Она и в том, что слово «добрый» сочтено двусмысленной похвалой, ибо не ясно, есть ли добряка ум и воля. И в том, что выражение «ум с сердцем не в ладу» поясняется: «рассудок с волей». Тогда было еще далеко до открытия асимметрии полушарий головного мозга человека: одно — рациональное, ведает логикой, речью, другое — иррациональное, — чувствами, образами. Наука еще не открыла, а народ, раз такое явление есть, давно отозвался на него в языке. Отозвался и пылкий почитатель живой народной речи. Вникая в нее, Даль с его опытом натуралиста и врача выработал систему взглядов, предвосхитившую открытие полярности полушарий мозга да, наверное, и другие открытия, ибо «самая суть бытия от нас сокрыта».
Идя от тома к тому, находим важные соображения. Например: «Природа делится на три царства… В ископаемом природа обнаружила силу или свойство пространства, силу занимать место, тяготеть и расти накоплением частиц извне; в растении — претворение, усвоение пищи, рост изнутри; в животном — чулость (пять чувств), в человеке — разум. В животном ум и воля слиты в одну неделимую побудку (инстинкт), для него нет нравственности (добра и зла, свободы воли и действий по убеждению), наконец, нет веры (духовного понятия о неплотском). В человеке разум и воля раздельны…»
Вот оно: «ум с сердцем не в ладу»! Но дело не в том. Человек «сам сознает самостоятельность этих двух стихий (умственной и нравственной); это созерцание и есть высшая духовная способность, искра Божества, тайник души его, залог бессмертия. Он сознает свою личность, внешний мир и Творца…» Еще о том же, но иначе: «В животном страсти слиты в одно с рассудком… а потому в страстях животного всегда есть мера; страсти человека, напротив, отделены от разумного начала, подчинены ему, но вечно с ним враждуют и никакой меры не знают». Говоря об уме человека, Даль настаивает: «Это одна половина духа его, а другая нрав, нравственность, хотенье, любовь, страсти; Животному, с одной стороны, нравственные, а с другой, отвлеченные понятия недоступны». Выходит, определение «гомо сапиенс» (человек разумный) недостаточно. Не учтен другой способ познания, кроме ума.
Чувствовать, по Далю, это «познавать нравственно» или «сознавать духовно, отзываясь на это впечатлениями… Чувство духовное, нравственное, зачатки души человеческой, тайник, совесть…» Под словом «тайник» найдем «тайник души человеческой, самые внутренние, сокрытые качества ее, посредством коих совершается возрожденье человека; внутренний, духовный человек. Совесть в тайнике». Совесть — это «нравственное сознание человека, нравственное чутье или чувство в человеке; внутреннее сознание добра и зла; невольная любовь к добру и истине; прирожденная правда, в различной степени развития»… («Истина от земли, — уточняет он, — а правда с небес, дар благостыни»). И — от слова к слову: «Истина относится к уму и разуму, а добро и благо к любви, нраву и воле». Истина — свет, доброта — тепло. Слить истину с добром, разум с любовью, ум с чувством! Что может быть лучше?
«Союз истины и любви рождает премудрость… Соединение истины и добра рождает премудрость во образе красоты… Согласный союз нрава и ума, сердца и думки образуют стройность, совершенство духа… Любовь и истина составляют двоицу премудрости… Изящество, это союз истины и добра… изящные искусства стремятся к созданию первообраза красоты, союза добра и истины, которых отраженье мы видим в вещественной природе».
Как это воспитать в людях? Слово «воспитанный»
значит образованный, знающий правила приличия. Но для человека с живым тайником души, с развитой совестью и правдой («правда в разной степени развития») нужных слов нет в языке. И Даль сам ищет их: «Человек разумный» в нравственном отношении может быть существом четырех видов: 1) «Человек плотской, мертвый, едва отличается от животного, в нем пригнетенный дух под спудом». 2) «Человек чувственный, природный, признает лишь вещественное и закон гражданский, о вечности не помышляет, в искусе падает». 3) «Человек духовный, по вере своей, в добре и истине; цель его — вечность, закон — совесть, в искусе побеждает». 4) «Человек благодатный, постигает по любви своей веру и истину; цель его — царство Божие, закон — духовное чутье, искушенья он презирает».
«Гомо сапиенсом» рождается каждый! А «человеком плотским» или «благодатным»? Ответ Даля: «эти степени человечества, достигаемые всяким, по воле его». Младенец, по Далю, любимец Бога, хоть и может «изгадиться», проснувшись под брань. А дальше — все от воспитания и собственных усилий. Вот изречения на сей счет, видимо, сочиненные самим Далем: «Всякий враг истины — человекоубийца… Пьянство вконец развращает… Грубость нравов — упрек человечеству… Ныне читаются одни лишь развратные романы… Кто грамоту называет просвещеньем, тот смешивает средство с целью… Один лжемудрец заразил многих… Человеком овладевают страсти, пригнетая рассудок и совесть… Всякая война от супостата, не от Бога… Суровое обращенье подавляет чувство… Суетность погружает человека в пороки… Злоначальная самонадеянность и суемудрие губят человека… Счастье в нас, а не вокруг да около».
У Даля трудно отличить сочиненное от записанного. Философию добра и истины он находит в самых простых речениях: «Эта мысль запала мне в сердце». И поясняет: «Перешла в волю, в хотенье». «Позвольте вывести себя из заблуждения, так выведем и из беды». А это чья мысль? «Не добра суета, а добр распорядок». Конечно, ее дарит нам усердный Даль. И это тоже должно войти в живую народную речь: «Наука, что честная торговля: других обогащая, сама не скудеет». Сейчас Словарь обогащает нашу жизнь, что ни журнал, ни газета, всюду ссылки на его толкования. Даль возвращается!
1994