Замок и его обитатели

Замок и его обитатели

С высокого холма, на котором расположен большой и пышный с виду замок Берни, открывается широкий вид. Внизу узкой лентой река, а дальше, на необозримой равнине, разбросаны замки, фермы, деревни. Вот тут, совсем близко, деревушка в восемьдесят жалких хибарок, населенных «вассалами»[4] графа Сен-Симона. Рядом с ней — старинная, в готическом стиле, церковь. Дальше — три дворянских замка, купленных разбогатевшими мещанами: нотариусом, председателем суда и каким-то купцом. Дальше — замок графов Вермандуа, дальних родственников сен-симоновской семьи. Потом опять деревни, опять замки, среди которых чуть заметным пятнышком маячит резиденция Нуайонского епископа, дяди графа Бальтазара, и опять церкви. Весь горизонт исчерчен островерхими башенками «шато» (замков) и шпилями церковных колоколен, и с первого взгляда кажется, что феодальный порядок, оставивший на всем окружающем столь прочные следы, живет полной жизнью и будет жить еще долго.

По залам отцовского «отеля» и замка расхаживают изящные кавалеры и дамы и не менее изящные архиепископы, епископы, настоятели монастырей аббаты. Первые служат Франции шпагой, вторые — молитвами. От народной массы, которая служит Франции только трудом, они отделены целой пропастью. Они — «привилегированные», они — сердце нации, мозг нации и в то же время, по словам людей «неблагонамеренных», иго нации.

Во второй половине XVIII века дворян числится 140 тысяч, духовенства всевозможных рангов и наименований — 130 тысяч человек. А так как население Франции перед революцией составляет около 26 миллионов человек, то это значит, что на каждую квадратную милю территории (миля того времени равняется почти семи километрам) и на каждую тысячу населения приходится по одной дворянской семье. Разумеется, эта средняя цифра не точно отражает действительность: распределение земельной собственности крайне неравномерно, имеется немало округов, целиком принадлежащих короне и принцам крови (королевский дом владеет приблизительно одной пятой французской территории) или отдельным знатным магнатам, и потому в округах среднего и мелкого землевладения дворянские поместья разбросаны гораздо чаще.

Дворянство как будто сильно и могуче, но сила эта — призрачная. Беспощадная рука времени подточила фундамент многовекового феодального здания, и при первом же колебании почвы все его твердыни полетят, как карточные домики. Они уже ни на чем не покоятся, ибо социальная связь сеньора с его «подданными» давно исчезла, а вместе с нею исчезла и та основа, на которой зиждились власть и влияние знати.

Некогда «сеньор», безвыездно живший в своем имении, выполнял множество сложных и ответственных обязанностей. В случае войны он набирал ополчение и во главе местного полка шел на защиту своей провинции или всей Франции. Он был судьей и главным администратором всего округа. Во время голода или других стихийных бедствий он из собственных запасов раздавал хлеб нуждающемуся населению. Если королевские сборщики податей слишком обдирали его крепостных и арендаторов, он силой изгонял их со своих территорий. Иногда он вмешивался даже во взаимоотношения церковных властей и прихожан и обуздывал неумеренные аппетиты аббатов и настоятелей. Словом, за взимаемые им феодальные повинности он оказывал населению известные услуги и в громоздкой машине средневекового государства был не очень, правда, приятным, но все же необходимым винтиком.

Королевская власть, опираясь на крестьянство и городскую буржуазию, связала сеньора по рукам и ногам и отобрала у него все те функции, которыми некогда исторически обусловливалось его существование. Сеньор стал пятой спицей в колеснице. В местной администрации его место занял «интендант», — начальник провинции, назначаемый королем и держащий все нити провинциального управления. Набор ополчения, взимание и разверстка налогов, прокладка и ремонт дорог, забота о местных нуждах, — все это лежит на королевских чиновниках и выполняется помимо поместного дворянства. Борьба со сборщиками податей и защита прав населения отошли в область преданий. Дворянин сохранил свои феодальные привилегии, но он освобожден от своих феодальных обязанностей. Никому не нужный, он порхает по стране легкокрылой бабочкой, обреченной на гибель при первой же буре.

О его будущем ясно говорит его настоящее. Его обиталища, — эти гордые и величественные замки, державшие некогда в страхе и послушании и сельскую, и городскую Францию, похожи на склепы, а их жители — на выходцев с того света, случайно попавших в общество живых. Вот, например, как описывает Шатобриан[5] в своих «Замогильных записках» отцовскую резиденцию, типичную для дворянина средней руки.

«На голых стенах замка там и сям виднелись окна с решетками. Широкая лестница, строгая и прямая, в двадцать две ступеньки, заменяла собою древний подъемный мост, ныне засыпанный. Лестница вела к воротам замка, сделанным в самой средине фасада. Над воротами был выставлен герб владельца Комбурга, а по бокам зияли бреши, через которые проходили некогда цепи подъемного моста… Мы поднялись по лестнице, вошли в гулкую переднюю со стрельчатыми сводами, а оттуда — в маленький внутренний двор.

Из двора мы вошли в здание с двумя небольшими башенками по углам. Замок походил на четырехколесную тележку. Мы очутились в зале, именовавшемся некогда «залом стражей». На концах его было по одному окну, между которыми находилось еще два окна. Чтобы расширить их, пришлось пробивать стены толщиной в 8—10 футов. С обоих концов зала шли коридоры, ведшие в маленькие башни. Лестница, устроенная в одной из башен, соединяла «зал стражей» с верхним этажом.

В большой башне, выходившей на север, находилось помещение, напоминавшее по своему виду мрачный дортуар и служившее кухней. К ней прилегали прихожая, лестница и часовня. Над этой комнатой находилась «архивная» или «оружейная» зала, называвшаяся еще «птичьей» или «кавалерской» залой, так как потолок ее был расписан цветными гербами и птицами. Амбразуры окон были так глубоки, что они образовывали своего рода комнаты. Прибавьте к этому устроенные в разных частях здания секретные ходы и лестницы, тайники и погреба, лабиринт крытых и открытых галерей, подземные, выложенные камнем, переходы, разветвлений которых никто не знал. Всюду молчание, темнота и камень. Таков был замок Комбург».

Замок XVIII века. Гравюра Куле с картины Верне (Музей изящных искусств)

Таково было большинство замков, разнившихся от Комбурга только своим размерами и степенью разрушения. Вероятно близко подходила к этому описанию и родовая резиденция графов Сен-Симон. Здесь все ненужно, все принадлежит прошлому, и каменные громады былых веков кажутся жалкой карикатурой. В «оружейных» залах нет ничего, кроме нескольких заржавленных панцирей и покрытых паутиной мечей. Грозная башня, наводившая некогда ужас на врагов, ныне дает приют одной единственной кухарке, которой, — как признается между строк Шатобриан, — частенько нечего бывает готовить. Огромный камин, в котором во дни оны зажаривались целые быки, уж полстолетия как не топится, ибо у владельца нет дров. В «зале стражей», где когда-то толпой сновали вооруженные воины, редко-редко прошмыгнет единственный заморенный лакей. Память о пышных охотах сохранилась в образе единственной лягавой собаки. Но зато владелец этой резиденции во всех официальных документах именуется, как и полтора столетия назад, «высокородным и могущественным мессиром».

Его фермеры и арендаторы ничем не связаны с ним кроме арендной платы и неизвестно за что уплачиваемых повинностей. Никакой близости к его роду они не чувствуют, никакой клятвы на верность не приносят, никакой помощи от него не ожидают. Но тем не менее официальные документы с такой же серьезностью именуют их «вассалами», с какой полунищий сеньор титулуется «высокородным и могущественным мессиром».

Высокородному и могущественному мессиру смертельно скучно. Когда тоска окончательно одолевает его, он вспоминает о своих феодальных правах и воскрешает, забавы ради, доброе старое время. Сделать это не так трудно. В пятнадцатом и шестнадцатом столетиях предки Шатобриана, водившие в битвы полки, должны были проверять боеспособность своих подданных и устраивали для этого воинские состязания. В восемнадцатом столетии состязания эти забыты, но из списка повинностей не исключены. И вот старый граф Шатобриан издает приказ: древние игрища, известные под именем «Квинтаны», возобновляются, и все молодожены, женившиеся в течение последнего года, обязаны в мае месяце такого-то числа явиться на указанное место и «переломить копье о столб».

Шатобриановские вассалы еще хранят на сеновалах прадедовские копья, которые ныне употребляются на то, чтобы колоть заупрямившихся лошадей и ослов в деликатные части тела и этим понуждать животных к повиновению. Покорные зову сеньора, вассалы выезжают в назначенный день на ратное поле, столь же мало похожие на воинов, как их отощавшие от работы и бескормицы клячи — на боевых коней. Бальиф — иначе говоря, приказчик, — являющийся верховным арбитром, осматривает каждую пику и во всеуслышание объявляет, что в предъявленном ему оружии нет ни трещин, ни изъянов. После этого начинаются игрища. Поджарые кобылки и губошлепые мерины делают вид, что скачут, их наездники изображают на лице воинственный пыл, тычут в столб прадедовским копьем и проносятся мимо, толпа хохочет, бальиф собирает с неудачников денежные штрафы, а сеньор, надевший по этому случаю свой единственный выходной костюм, важно созерцает ратную потеху.

Другое развлечение — так называемая «Анжуйская ярмарка», древние обряды которой возобновляются по приказанию графа Шатобриана. «Вассалы, — пишет в своих записках его сын, — были обязаны с оружием в руках приезжать в замок и поднимать там знамя своего сеньора; оттуда они отправлялись на ярмарку для установления порядка и взимания сборов, уплачивавшихся сеньору с каждой головы продаваемого скота. В эти дни мой отец жил широко. В течение трех дней все обжирались: господа — в большой зале, под пиликанье скрипки, вассалы — на зеленой лужайке под аккомпанимент гнусавой волынки. Пели, кричали «ура», стреляли из аркебузов. Эти звуки смешивались с мычаньем скота на ярмарке. Толпа бродила по парку и саду, и таким образом хоть один раз в год в Комбурге было что-то, похожее на веселье».

Таков был стиль дворянской жизни в Бретани, самой отсталой из всех французских провинций. В округе графа Сен-Симона, расположенном неподалеку от столицы, среднее и мелкопоместное дворянство жило несколько иначе. Оно не особенно увлекалось стариной, предпочитало модные танцы древним военным забавам, но претензии его были столь же велики, денежные средства столь же ограничены, жизнь — столь же эфемерна и призрачна.

В районах, более близких к столице, времяпрепровождение среднего дворянства все же мало отличается от быта Шатобриановского замка, но зато родовитая знать, — по крайней мере та, которая еще не успела разориться, — поражает обилием пиршеств и великолепием празднеств. Хмурые феодальные замки по большей части снесены, и на их месте воздвигнуты пышные дворцы с длинными анфиладами парадных зал и множеством комнат для гостей и прислуги. Гостей приезжает столько, что хозяин не всех их знает в лицо; во избежание ошибок на дверях каждой комнаты вывешивается карточка с именем приезжего, «дабы хозяин мог нанести гостю утренний визит». Если приезжий — человек необщительного нрава, он может даже совсем не являться к общему столу: завтрак, обед и ужин приносятся в его собственные апартаменты, и иногда хозяин лишь спустя долгое время узнает, что у него гостил граф такой-то или виконт такой-то. Сколько поедает это веселое общество, видно из уцелевших записей управляющих; в одной из них значится, например, что в течение лета в замке съедено 4 тысячи кур.

В замке не только едят, — там разнообразно и утонченно развлекаются. После обеда общество разбивается на отдельные компании: одни читают вслух в библиотеке, другие отправляются на охоту, третьи удят рыбу, четвертые в укромных уголках парка заканчивают начатую накануне любовную интригу, пятые репетируют пьесу, которой они будут вечером услаждать собравшихся. А вечером парк иллюминуется и на открытом воздухе разыгрывается веселая комедия или ставится в назидание вассалам нравоучительная пастораль[6], герои которой поражают зрителей как добродетелью своих сентенций, так и откровенностью своих поз. Когда устраиваются балы, по втором этаже веселятся господа, а внизу, в полуподвальном помещении танцуют лакеи и горничные, приглашающие на пир своих родственников и знакомых и угощающие их на счет тароватого хозяина, — вернее на счет его арендаторов, клиентов и обворовываемой им казны. Убранство замков и разбивка парков поглощают огромные суммы: так, например, Пари де Монмартель, — финансист, получивший дворянский титул, — тратит на устройство замка 10 млн. ливров (т. е. в переводе на современную валюту около 30 млн. довоенных франков), а де ла Бард, — тоже бывший финансист, — на одни парки тратит 14 млн. ливров.

Отдых на охоте. Гравюра Демонши по рисунку Белутербурга (Музей изящных искусств)

Упустив из рук реальную власть, дворяне-землевладельцы тем упорнее держатся за ее фикцию. У важных магнатов в приемной зале все еще стоит кресло под балдахином, — подобие трона, — на котором предки их восседали в особо торжественных случаях. В те редкие дни, когда сеньор наезжает из столицы в свою вотчину, около этого кресла увивается его «двор», — мелкопоместные дворяне его округа. Если родовое имение переходит в руки нового сеньора, устраивается пышная встреча. Вот как, например, встречало население Вольтера, когда он в 1759 году купил в Турнэ замок у некоего Брассе: «Ему оказали всевозможные почести, — пишет очевидец. — Стреляли из пушек, бросали гранаты, били в барабан, играли на флейте. Все крестьяне явились в полном вооружении. Священник сказал приветственную речь. Г-н Вольтер ему ответил: «попросите у меня все, что нужно для ремонта вашей приходской церкви, и я это сделаю». Приходские девушки поднесли цветы двум приехавшим дамам. Пили вино за здоровье нового сеньора под пушечные залпы. Мне кажется, что он никогда не чувствовал себя так хорошо».

Если почести вассалов настолько кружили голову даже философу-вольнодумцу Вольтеру, что он забыл свой лозунг «давите гнусного» (т. е. католическую церковь) и обещал священнику всяческую помощь и содействие, легко себе представить, как цеплялись за них мелкие полуграмотные помещики, получившие от народа презрительную кличку «кобчики» (hoberau — небольшая хищная птица). Чтобы поддержать свой престиж, на «дерзкие» выходки крестьянина, слишком настойчиво требующего невыданную заработную плату, они отвечают кулачной расправой. При встрече с дворянской каретой крестьянин, хотя бы он ехал с возом, должен сворачивать с дороги, иначе ему грозят весьма неприятные последствия: еще в 1789 году, перед самой революцией, в окрестностях Парижа, крестьянина, не выполнившего этого «долга вежливости», сволакивали с козел и бросали на шоссе (сооруженное и содержащееся исключительно на его счет).

Но всего настойчивее престиж охраняется в церкви, как это видно из многочисленных судебных процессов предреволюционной эпохи. Так, например, один сеньор требует, чтобы священник подавал ему святую воду вместе с кропильницей, которой сеньор сам должен кропить себя и свою семью. Священник видит в этом потрясение основ установленного богослужения, и в конце концов дело разбирается в высшем суде. Другой сеньор требует, чтобы его кропили особенно обильно; священник выполняет его требование с такой точностью, что заливает водой его новенький парик и заставляет его дам, вымоченных с ног до головы, удаляться из церкви, дабы переменить костюм. Опять возникает судебное дело, тянущееся несколько лет. Третий настаивает на том, чтобы ему уделяли наибольшую порцию освященного хлеба, — и этот сложный вопрос тоже решается судом. А если сеньориальное поместье достается нескольким наследникам, то возникает самый ожесточенный и самый длительный из всех подобных споров, — спор о том, кому занимать почетную cкамью в церкви, кому первому подходить к причастию и т. д.

Неудивительно, что сколько-нибудь вдумчивых современников эта погоня за внешним престижем, ни в малейшей мере не соответствующим материальному положению, наводит на грустные мысли. «Какой толк, — пишет один писатель средины XVIII века, — в этих внешних знаках почета, лишенных всякого значения благодаря нищете, эта скамья в приходской церкви, рядом с которой следовало бы поставить чурбан для сбора пожертвований в пользу сеньора, эти заздравные молитвы, которые священник, если бы он смел, заменил просьбой к прихожанам о поддержке сеньора за счет благотворительности?»

Чем беднее дворянин, тем тщательнее оберегает он себя от соприкосновения с «низшими классами». Если его предки, — состоятельные, уверенные в своей силе и материально связанные со своими «вассалами», — старались закрепить эту связь, то он, наоборот, стремится окончательно разорвать ее и поддержать свое достоинство хотя бы «блестящей изолированностью». Его дети уже не избирают в товарищи своих детских игр деревенских мальчиков, не учатся вместе с ними в одной школе, как это бывало когда-то. Миновали те времена, когда отец философа Монтэня «приказал держать сына над купелью людям самого бедного состояния, чтобы привязать его к ним» и с той же целью отдал его кормить крестьянке, в деревню, «где ему приходилось жить самым простым и низменным образом». Никто не последует теперь и примеру матери философа Монтескье, которая избрала в крёстные отцы для своего сына простого крестьянина, «чтобы сын ее помнил, что все люди равны перед богом». Дворянин конца XVIII века — существо, отделенное от прочих смертных стеклянной стеной: если он не имеет возможности совсем бросить деревню и переехать к королевскому двору (что делают почти все более или менее богатые дворяне), то он старается по крайней мере отрезать себя от жизни «простолюдинов» и уйти в свой собственный мир, куда не имеют доступа люди «третьего сословия». Можно было бы даже усомниться в его ни для кого не нужном существовании, если бы оно не напоминало о себе теми неприятностями, которые причиняют окружающим его управляющие, приказчики и мелкие агенты.

На какой же материальной базе зиждилось бытие этого призрачного существа? Другими словами, — откуда получал дворянин свои доходы?

На первом месте стоят доходные должности. Как общее правило, все должности продаются: пост губернатора, командира полка, генерала, председателя высшего суда, даже министра так же легко купить, как пару перчаток. Наиболее выгодными считаются высшие военные и административные посты, покупаемые или непосредственно у тех, кто их занимает, или у их начальства. Цена их колеблется от 250 до 500–600 тысяч ливров, а доходы — от 12–18 тысяч ливров в год (пехотные полки) до 30–60 тысяч ливров (губернаторы провинций) и даже до 120 тысяч ливров (гвардейские полки). Цена и доходы министерских и интендантских постов меняются от случая к случаю. Покупка должности считается выгодным вложением капитала и обычно следует за женитьбой на богатой наследнице.

Выгодные браки на богатых буржуазках являются своего рода «сторонними заработками» и для родовитой придворной знати имеют немалое значение. Богатство невесты заставляет забывать о ее низком происхождении: с нее не спрашивают не только «четырех благородных предков по отцовской и материнской линии», дающих право являться ко двору, но и одного благородного предка. Дочь финансиста, дочь купца, дочь председателя высшего суда, дочь разжившегося трактирщика могут в любую минуту стать герцогинями и графинями, если у них хорошее приданое. «Почти все женщины Парижа и Версаля, занимающие значительное положение, — пишет в своих записках Шамфор[7], — не что иное, как богатые буржуазки».

Прием гостей в замке. Гравюра Декевовилле с рисунка Лауренса 1783 года (Музей изящных искусств)

Для покупки выгодных должностей необходимы большие средства и хорошие связи с правящими кругами, для женитьбы на богатой наследнице — громкое имя. У дворянина средней руки обычно ни того, ни другого не имеется, поэтому арендная плата и повинности, играющие в бюджете магната сравнительно второстепенную роль, для среднего дворянина являются единственным источником существования. Но в большинстве случаев имения его заложены или фактически перешли в руки кредиторов — богатых горожан или откупщиков. «Все французские дворянские семьи разорены, за исключением каких-нибудь 200–300 семей», — жалуется в своих мемуарах Булье. Почти вся рента шла поэтому на уплату процентов и так как собственное хозяйство в дворянских поместьях почти ничего не давало (хозяйство — дело не дворянское), то единственным доходом оказывались феодальные повинности.

Повинностей этих так много, и в каждой провинции они столь разнообразны, что одно перечисление их заняло бы целые страницы. Остановимся лишь на самых главных. «Вассалы» платят сеньору от одной четверти до одной шестой цены всякого имущества, проданного в данном округе; в его пользу взимается налог с поступающего в продажу пива, вина и прочих напитков; каждый «очаг» (т. е. каждый дом) обязан платить так называемый подымный сбор; особый сбор платится за проезд по мостам, которые сеньор давно перестал строить, и по дорогам, которые он давно перестал чинить; сборы платятся за все товары, выносимые на рынок. Хлеб свой крестьяне и фермеры обязаны молоть на господской мельнице, уплачивая за помол до одной шестой привозимого зерна; виноград они должны выжимать на господских прессах, колоть скот на господских бойнях, подковывать лошадей в господских кузницах, — все это, разумеется, за соответствующую плату. Наконец, они должны бесплатно обрабатывать господские поля, — по большей части на собственных лошадях и собственными орудиями. Имущество, оставшееся после преступника, присужденного к смертной казни, конфискуется и идет в пользу сеньора; ему же передаются вещи, выброшенные на берег после кораблекрушения; наконец, ему же переходит имущество всякого лица, не оставившего после себя наследников.

Если бы эти повинности сообразовались с реальной стоимостью денег, то они выкачали бы все достояние «вассалов» до последнего гроша. К счастью для населения, ставки сборов застыли на той же точке, на которой застыли сеньориальный замок и его обитатели, и хотя покупательная стоимость ливра понизилась в несколько раз по сравнению с XVI и XVII столетиями, с «вассала» в большинстве случаев берут почти столько, сколько брали с него сто или двести лет назад. Этим и объясняется то, что феодальные повинности, — как мы увидим ниже, — составляли сравнительно скромную сумму.

Кроме денежных сборов немалое значение имеют и сеньориальные монополии, главной из которых является полуторамесячная монополия на продажу вина: после выжимки винограда никто, кроме сеньора, не имеет права в течение полутора месяцев продавать вино ни на рынке, ни на дому. Так как запасы вина в стране были невелики и обычно исчерпывались к концу года, то эта монополия была чрезвычайно важна для сеньоров и приносила им значительные барыши.

Помимо повинностей, дающих денежные доходы, существуют еще так называемые привилегии. Дворянин, отстранившийся или вернее отстраненный от судебных и административных функций, тем не менее назначает в своем округе судей, судебных приставов и некоторых других чиновников. Иногда он же назначает и служащих местных муниципалитетов. Эта привилегия не только почетна, но и довольно выгодна. Судебные посты сеньор продает соискателям, не считаясь ни с их подготовкой, ни с их пригодностью, и выручает от этого довольно крупные суммы. Назначенные им лица в свою очередь обдирают истцов и ответчиков, виновных и невиновных и вообще всех, кого судьба приведет с ними в соприкосновение. Как это отзывалось на населении, — ясно само собою.

Наконец, дворянину принадлежит исключительное право охоты во всех лесах и парках его околотка, — даже в тех, какие находятся во владении богатых городских буржуа. Это право, весьма ревниво оберегаемое, является настоящим бичом для окрестных фермеров и крестьян, не смеющих тронуть пальцем ни зайцев, портящих их сады и огороды, ни фазанов, опустошающих их хлебные поля.

Дворянин освобожден от всех податей, ложащихся таким тяжким гнетом на крестьянское население. Он платит только подоходный налог, взимаемый со всех без исключения подданных французского короля. Но этот налог, с одной стороны, составляет только одну двадцатую его дохода, а с другой — величина его определяется на основании показаний самого же сеньора, никем не учитываемых и не проверяемых. Естественно, что реальные поступления из этого источника дают лишь ничтожную часть тех и без того скромных сумм, которые должны были бы вноситься. Этим узаконенным казнокрадством, происходящим у всех на глазах, дворяне хвастаются, как одной из почетных привилегий своего звания. «Я плачу казне столько, сколько мне вздумается», — публично заявляет герцог Орлеанский.

Чтобы сохранить дворянское землевладение, принят ряд законодательных мер. Во-первых, проводится так называемое право первородства: после смерти отца две трети семейного имущества передается старшему сыну, остальные же дети должны довольствоваться одной третью, соблюдая при этом в отношении своих наследников то же самое правило. Во-вторых, дворянин не имеет права отчуждать родовое имение, хотя может закладывать его и сдавать в аренду. На практике этот закон, разумеется, не приводит ни к чему: весьма большая часть дворянских земель фактически перешла во владение кредиторов, которые, однако, юридически считаются долгосрочными арендаторами и выплачивают сеньору ничтожную арендную плату. Эта фиктивная аренда — флаг затонувшего корабля: корабль давно засосан илом и оброс морскими ракушками, но на кончике его мачты, торчащем над водной поверхностью, все еще развевается истлевшая тряпка с фамильным гербом и надписью: «высокородный и могущественный мессир, повелитель такой-то части Франции».

Чем проявляют себя повелители Франции в экономической жизни своей страны? Только тем, что каждый из них сбрасывает хозяйственные заботы на плечи людей, ниже его стоящих: мелкопоместный дворянин — на плечи бальифа и крестьян, даром обрабатывающих его поля, средний дворянин — на плечи управляющего, знатный магнат — на плечи своих многочисленных приказчиков и господа бога. Чем знатнее дворянин, тем запущеннее его нивы, у наиболее же знатных нив почти не имеется.

«Если даже крупный сеньор обладает миллионными доходами, — пишет Артур Юнг[8], посетивший Францию накануне революции, — вы можете быть уверены, что его собственные земли пустуют. Самыми большими земельными владениями во Франции являются ныне владения принца Субиза и герцога Бульона, а между тем единственные признаки их величия, которые я заметил, — это кусты, заросли, пески, пустоши и заросшие папоротником дебри. Если вы посетите их в их резиденции, вы увидите их среди лесов, изобилующих оленями, ланями и волками».

«Французская знать, — пишет он в другом месте, — не хочет и думать о том, чтобы заниматься сельским хозяйством или даже говорить о нем, и рассуждает о нем разве только в теории; если о нем и упоминают, то так, как упоминали бы о каком-нибудь ремесле или машине, совершенно чуждым их повседневным занятиям».

Неудивительно, что это первенствующее сословие, которому, — по крайней мере на бумаге, — принадлежит от одной пятой до одной трети французской территории, в огромном большинстве случаев живет, сравнительно со своими претензиями, чрезвычайно плохо. Общий доход принцев крови, правда, составляет от 24 до 25 млн. ливров, и один герцог Орлеанский получает, например, 11 500 000 ливров в год (что не мешает ему оставить своим наследникам 74 млн. ливров долга). Но это — редчайшие исключения. Среднее дворянство, имеющее доступ к теплым местечкам, еще кое-как подкармливается около казенного пирога, но мелкие дворянчики, не имеющие связей, лишены и этих ресурсов и вынуждены довольствоваться теми скромными суммами, которые приносят им аренды и феодальные повинности. Доходы в 2–3 тысячи франков в год считаются еще приличными, большинство же вынуждено жить на гораздо меньшие средства. А так как на эту сумму приходится содержать семью в пять-шесть человек детей (дворяне этой эпохи очень плодовиты), то вполне понятно, что поддержание дворянского достоинства становится задачей, совершенно неосуществимой.

И все-таки повелители Франции упорно отказываются от всякого труда. Труд — это позорное клеймо, отличительный признак низших сословий. Пусть мужик, ходящий за сохой, откладывает в чулок потом и кровью заработанные су, пусть купец наживает капиталы за прилавком, а ремесленник — в своей мастерской, — дворянин никогда ни снизойдет до этих унизительных занятий. Гордо завернувшись в заплатанный плащ и бережно неся подмышками дедовскую шпагу, он будет стучаться в двери важных бар и просить место управляющего или объездчика, или даже егеря, но никогда, никогда не запятнает он себя торгашеством или физической работой! Он никогда не забудет, что где-то в медвежьем углу стоит его фамильный замок, хотя бы ему, как младшему сыну, досталось из этого родового имущества всего навсего «одна треть голубятни и одна треть лягавой собаки» (Шатобриан).

Париж и замки придворной знати кишат этими благородными пауперами. Стране они обходятся достаточно дорого: общая сумма феодальных повинностей, выплачиваемых им, равняется в последние годы перед революцией 123 млн. франков, что составляет около пяти процентов чистого земледельческого дохода нации.

Но хуже всего то, что эти суммы пропадают зря. Вся эта армия отъявленных бездельников никому больше не нужна. Заржавленные шпаги «мессиров» никого уже не защищают, их тонкие аристократические руки давно выпустили бразды правления, их гордо закинутые головы не думают ни о своих вассалах, ни о своей провинции. Это понимают и крестьяне, и городские буржуа, и даже наиболее умные из дворян. В 80-х годах XVIII столетия маркиз Мирабо пишет: «Известно, какой степени достигал обычай или вернее мания делать подарки, которые местные жители подносили своим сеньорам. У меня на глазах этот обычай исчез повсюду — и с полным основанием. Сеньоры больше ни на что не нужны крестьянам: их просто-напросто забыли, как они забыли крестьян». Их скоро вспомнят, маркиз, — но только для того, чтобы справить им похороны!

Особое положение занимает дворянство, сросшееся с буржуазией. Иногда это — младшие сыновья, которым надоело быть титулованными нищими и которые пошли приказчиками в лавку или банкирскую контору, стали писцами у нотариусов или адвокатов и благодаря связям, личным способностям или просто случаю сделали успешную буржуазную карьеру. Иногда это — предприимчивые дельцы, вложившие свои средства в коммерческие аферы. Иногда это рантье, ликвидировавшие родовые земли и ставшие вкладчиками «учетной кассы» или какого-либо другого банка. Таких «блудных сынов» было довольно много в эпоху революции. Но к дворянскому сословию, с которым у них не было почти ничего общего кроме происхождения, они в сущности не принадлежали. Экономические интересы, образ жизни, политические взгляды, — все это откосило их к другому берегу, в лагерь «третьего сословия».

Теснейшим образом связано с дворянством высшее духовенство — эта вторая категория «привилегированных». Если младшим сыновьям знатного рода нечего делить кроме «одной трети голубятни и одной трети лягавой собаки», их рассовывают по монастырям и духовным семинариям, и они становятся аббатами доходных приходов, настоятелями, епископами, архиепископами, кардиналами. Насколько обеспечено их положение, показывают цифры их доходов.

Духовенству принадлежит пятая часть французской территории, весьма крупная недвижимость в городах, огромные денежные средства, составившиеся из «доброхотных даяний». Капитальная стоимость его имущества оценивается в начале Французской революции в 4 миллиарда ливров, а его общий доход — в 80—100 млн. ливров в год, не считая взимаемой с прихожан «десятины», составляющей около 123 млн. ливров в год. Суммы эти распределяются крайне неравномерно: львиная доля достается высшей церковной иерархии, а священники захудалых деревень и местечек влачат почти такое же голодное существование, как и последний из их прихожан.

Епископы, архиепископы и настоятели монастырей пользуются в своих округах такими же сеньориальными правами и такими же привилегиями, как и светские дворяне-землевладельцы: подобно этим последним, они взимают феодальные сборы, назначают судебных и муниципальных чиновников и, несмотря на свой сан, запрещающий ношение оружия, широко используют исключительное право охоты. «Вы много охотитесь, господин епископ, — сказал как-то раз Людовик XV епископу Диллону. — Как же вы запрещаете охоту вашим священникам, когда вы сами подаете им в этом пример?» — «Ваше величество! Для моих священников охота является их личным недостатком, а для меня охота — недостаток моих предков». Король не нашелся ничего ответить, ибо в его глазах недостатки предков были обязательными добродетелями для потомков.

И в остальных отношениях князья церкви живут так же, как их великосветские сородичи: у них такие же резиденции, такие же развлечения, такие же пышные приемы, такие же долги, такие же любовницы. От христианства у них остались только рясы, подобно тому, как у владельцев родовых замков от феодального могущества остались только титулы.

Если посмотреть со стороны на быт, развлечения и интересы этого «высшего света», каждый из принадлежащих к нему людей кажется актером какой-то нелепой комедии.

Люди, обстановка, — все это маскарад, все это отзвуки давно прошедшей эпохи. За титулами не скрывается ничего, что когда-то придавало им значение и смысл: земельные владения в большинстве случаев фактически принадлежат не их номинальным собственникам, а кредиторам; величие дворянского звания ослепляет разве только разжившихся лавочников, которым весьма легко за несколько тысяч ливров прибавить частичку «де» к своей плебейской фамилии; кодекс сословной морали давно изжит, — его заменили изысканность манер, правила вежливости и искусство лицемерия; религия свелась к пустым формальностям, которые внешне соблюдают, но над которыми исподтишка смеются.

Кажется, что расшитые золотом камзолы и шелковые рясы взяты напрокат из какого-то костюмерного заведения.

Сколько стоят нации эти фарфоровые куколки, эти обворожительные графини и маркизы, эти томные и чувствительные виконты, эти вылощенные аббаты, как бы нарочно созданные природой для альковных похождений, салонных стихов и любовных записочек? Этого никто не подсчитывает. Сколько тысяч жизней нужно было разбить, чтобы соорудить в дворянских парках затейливые «островки любви», уютные гроты, миниатюрные храмы Венеры и Амура? Этим никто не интересуется. Какое море нищеты и горя расстилается за подстриженными миртовыми рощицами и пышными декорациями Версаля? За декорации никто не заглядывает. Избранному обществу не до того — оно хочет веселиться и предоставляет истории подводить баланс его легкомысленным безумствам и его классовым преступлениям. И пока баланс еще не подытожен, пока банкротство не объявлено во всеуслышание, — комедия сходит за действительную жизнь, актеры — за подлинных повелителей нации.

И занавес долго еще остается неспущенным, и последний акт все продолжается и продолжается, пока комедия не превращается вдруг в трагедию и театральные подмостки — в эшафот.

Такова одна сторона той жизни, которую юный Клод Анри наблюдает в отцовском замке. Он не может, конечно, понять ее внутреннего бессмыслия, но он запоминает ее персонажи, ее стиль, ее общий дух. Картины ее будут ярко стоять перед его глазами, когда, много лет спустя, он будет писать о «классе бездельников». Но где же он знакомится с тружениками, с теми, кому он в свое время поднесет почетное звание «индустриала»?